Владислав Ходасевич о Пушкине (Из архива И. И. Ивича-Бернштейна). Вступительная статья, публикация и подготовка текста С. Богатыревой

Из архива И. И. Ивича-Бернштейна¹

«ПРОЛЕТАРСКОЙ КУЛЬТУРЫ НЕТ…
И БЫТЬ ЕЁ НЕ МОЖЕТ»

Осенью 1918 года поэт Владислав Ходасевич приступил к чтению лекций о Пушкине в литературной студии Московского Пролеткульта. Как бы ни отнеслись к этому событию современники, нам оно представляется весьма странным. Ходасевич и Пролеткульт – трудно вообразить более противоестественное сочетание!

Люблю людей, люблю природу,

Но не люблю ходить гулять,

И твердо знаю, что народу

Моих творений не понять.

Эта парафраза фофановских строк² появится в «Тяжелой лире», датированная июнем 21-го. Поскольку лирическое «я» всегда шире «я» конкретной личности, не будет слишком большой смелостью предположить, что «народу моих творений не понять» означает: народу не понять творений поэта. С таким утверждением никак не согласуется попытка хождения в народ с томом Пушкина в руках, предпринятая Ходасевичем в пору его сотрудничества с Пролеткультом.

Пролеткульт был тогда в большой силе и в высшей степени соответствовал духу времени. Пролетарские культурно-просветительные организации, возникшие между февралем и октябрем 1917-го, к концу 18-го объединяли десятки тысяч рабочих, имели множество студий и кружков, издавали журналы и сборники стихов. Из числа пролетарских поэтов иные вкусили славы, другие были в свое время достаточно популярны – и те и другие в наши дни известны лишь благодаря нескольким удавшимся стихотворениям. Имена их почти забыты, книги стали достоянием историков литературы. Удары, сокрушавшие советскую литературу, не миновали Пролеткульт: в декабре 20-го он удостоился особого письма ЦК, критиковавшего за стремление к независимости. Самые талантливые из пролеткультовцев – Михаил Герасимов³ и Владимир Кириллов⁴ – были арестованы, имена остальных с 37-го года в течение двадцати лет практически не упоминались в печати.

Однако в конце 18-го до краха было еще далеко. В ту пору пролеткультовцы полагали себя надеждой русской литературы: им предстояло создать совершенно новую, «пролетарскую» поэзию и прозу, которые легко и естественно заменят «отжившие буржуазные». Для решения поставленной задачи пролеткультовцам не хватало сущих мелочей: образования и культуры – тех самых, «буржуазных» и «отживших». Позаимствовать оные они вознамеривались у специалистов – буржуазных, во еще не отживших: Андрея Белого, Николая Гумилева, Владислава Ходасевича и иже с ними.

Роль им отвели незавидную – «технически-подсобную». «…В культурном творчестве роль сочувствующих непролетарских элементов более чем где-либо должна быть технически-подсобной. Ибо его классовый дух и характер могут быть основаны лишь на глубоком проникновении условиями классовой жизни и быта, каковые мало доступны для приходящих извне», – гласил «План организации Пролеткульта»⁵, принятый на съезде Всероссийского совета Пролеткульта 24 января 1919-го, как раз в то время, когда Владислав Ходасевич, «пришедший извне непролетарский элемент», читал там лекции.

Подобная позиция и формулировка этой позиции весьма характерны для Пролеткульта. Вскоре после своего возникновения он превратился в точный сколок, в уменьшенную модель советской власти: то была советская власть в миниатюре, в отдельно взятой области культуры. Со временем с предельной откровенностью на эту тему высказался А. В. Луначарский. «Я с самого начала указывал здесь на полный параллелизм: партия в политической области, профессиональный союз – в экономической, пролеткульт – в культурной»⁶, – писал он в 20-м году.

Вслед за советской властью Пролеткульт вообразил себя творцом: как советская власть строит новое общество, он, Пролеткульт, построит новую культуру. И так же, как советская власть, он туманно представлял себе, что намерен создать, но точно знал, что призван разрушить. Тут он был последователен и агрессивен. «…Обострение идеологической классовой борьбы как начальная стадия революции культуры требует усиленного вооружения наших сил»⁷, – несколько коряво, но весьма решительно провозглашал он. От художника он требовал «отобразить в своем творчестве волю класса, во имя которого, для которого и из которого (так в тексте. – С. Б.) они творят»⁸.

Так же как советская власть, Пролеткульт с презрением относился к личности. Категория «я» для него практически не существовала, растворенная в безликом всеобъемлющем «мы»: «…организация Пролеткульта должна быть последовательным воплощением основного культурно-классового пролетарского принципа – коллективизма…»⁹.

В то же время Пролеткульт не чужд был и скопидомства, норовил прибрать к рукам то, чем владели долженствующие умереть. «Рабочему классу, во-первых, необходимо овладеть культурой капиталистического мира и взять из нее то знание, без которого немыслимо движение вперед и от которого он удален господствующими классами»¹⁰.

Необходимость объяснялась тем, что «в бурном процессе революции, в ее периодах разрушения и созидания, у пролетарских художников не было времени к (так! – С. Б.) глубокому критическому анализу буржуазных форм искусства, они преодолевались стихийно в процессе самого творчества»¹¹.

Казалось бы, подобные суждения, агрессивные и невежественные, должны были оттолкнуть Ходасевича: тут все противоречило его взглядам и его эстетике. Он не мог признать самого существования «пролетарской» литературы: «…я всегда думал, что стихи и поэты прежде всего и главнее делятся на талантливых и бездарных. Только такое деление имеет неоспоримое право на существование, ибо к созданиям искусства с несомненной законностью приложим только один критерий – художественный»¹², – писал он в том же 1918-м. Неприемлемо было для Ходасевича и другое: Пролеткульт гордился отказом от груза традиций, а Владислав Ходасевич – тем, что (как сказал он в более поздние годы, оглядываясь на пройденный путь)

Привил-таки классическую розу

К советскому дичку.

(«Петербург»)

Наконец, Пролеткульт был опасен: он покушался грубо уничтожить его ценности. Как могло случиться, что пути их, пусть на краткое время, пересеклись?

Ответ напрашивается самый простой: хоть серебро и блещет в названии серебряного века, после революции на долю его творцов выпали и нищета, и голод. Житейские неурядицы заставляли браться за любую работу. (Ходасевич рассказал впоследствии, как весной 21-го не смог отказаться от чтения лекций, когда услышал «доводы неопровержимые: столько-то фунтов черного хлеба и фунт повидла в неделю»¹³.) Но в столь примитивную схему его отношения с Пролеткультом не укладываются. Они были сложнее и глубже.

Владислав Ходасевич одним из первых понял, что приход большевиков к власти губителен для литературы, – это было ясно ему два месяца спустя после переворота. «К концу 1917 года мной овладела мысль, от которой я впоследствии отказался, но которая теперь вновь мне кажется правильной. Первоначальный инстинкт меня не обманул: я был вполне убежден, что при большевиках литературная деятельность невозможна. Решив перестать печататься и писать разве лишь для себя, я вознамерился поступить на советскую службу»¹⁴, – и: «Весной 1918 года началась советская служба и вечная занятость не тем, чем хочется и на что есть уменье: общая судьба всех, проживших эти годы в России»¹⁵, – вспоминал он позднее.

Хотя Пролеткульт и был одним из занятий «не тем», чтение лекций пролетарским поэтам не явилось для Ходасевича совсем уж чуждым делом, как, к примеру, служба в суде, куда его определил в январе 18-го старший брат, присяжный поверенный. В Пролеткульте поэт если и занимался «не тем, чем хочется», то по крайней мере тем, «на что есть уменье». К тому же это занятие соотносилось с некоторыми его размышлениями тех времен.

Революция воспринималась Ходасевичем прежде всего как угроза культуре: она несла гибель просвещенному, интеллигентному слою общества. Этот слой становился все тоньше, прозрачнее, все меньшую роль играл в обществе. С большой скоростью он вытеснялся самодовольным, невежественным и не ведающим о своем невежестве господствующим классом, с которым уживалось бессмертное мещанство и потрепанные, обедневшие, но сохранившие почтение к себе остатки той публики, которую еще во времена «Бродячей собаки» законные ее обитатели, люди искусства, презрительно именовали фармацевтами. Во всем, что касалось литературы и искусства, пролетарии были заодно с фармацевтами: они не сомневались в своем праве судить и поучать художника. «Основываясь на суждениях, которые часто приходится слышать, надо сказать, что все общество наше с самых «верхов» до самых «низов», за самыми ничтожными исключениями, глубоко и одинаково невежественно в вопросах поэзии»¹⁶, – писал Ходасевич в 1918 году. Наступление невежества ужасало его. От этой напасти он знал единственное средство – то оружие, которое всегда держал наготове российский интеллигент: просвещение.

«Культурные силы России только теперь получили доступ к народным массам, – и сейчас их первый, единственный долг – это согласованными усилиями броситься в пробитую брешь. Пора штурмовать невежество, уничтожить, смести его с лица русской земли… дорога каждая минута… надо идти на улицы и со всех перекрестков кричать: учите людей, печатайте книги, открывайте школы, организуйте чтения!.. Мы, могущие кого-нибудь и чему-нибудь научить – должны учить людей в одиночку и группами, мы должны проникать в каждую скважину невежества и помнить, что ни одно наше слово не пропадет даром…»¹⁷ – говорят Ходасевич летом 1917-го, незадолго до Октябрьской революции, в статье «Безглавый Пушкин». Призывы, восклицания – все это чуждо Ходасевичу, в статье он прячет свое лицо, передоверяя ее пафос двум действующим лицам: «Писателю» и «Другу». Построенная как диалог, статья является на самом деле разбитым на отдельные высказывания монологом и свидетельствует о том, что мысль о наступлении невежества и необходимости «учить народ» занимала Владислава Ходасевича в то смутное время, как испокон веков терзала она души многих поколений русских интеллигентов, а самым совестливым стоила жизни. После прихода к власти большевиков задача трансформировалась: если в прошлом русский интеллигент стремился нести в народ сокровища духовной культуры, то после Октября 17-го вынужден был эти сокровища от победившего народа защищать.

Существовали причины и сугубо личного свойства. Пушкин был для Владислава Ходасевича воплощением духовной субстанции трех важнейших в его жизни понятий: поэзии, свободы, России. Всем трем грозила гибель как во внешнем мире, в масштабе государства, так и во внутреннем, в масштабе личности. Поэт бессилен остановить разрушение внешнего мира, но он может дать бой силам разрушения на плацдарме своей души. Тут Пушкин – его союзник, его надежда на победу. Под сень пушкинской поэзии он скрывается в страшные минуты: как в растерянности и опасности ребенок тянется к матери, а верующий обращается к Богу, так Ходасевич раскрывает том Пушкина. В стихотворении » 2-го ноября» – насквозь, от названия до последней строки, «пушкинском»¹⁸, о том, как Москва очнулась после грубого и щедрого кровопускания, октябрьского переворота, – поэт, пройдя «страдающей, растерзанной» Москвою, увидев, как, подобно крысам, выползают из подвалов люди, как столяр мастерит гроб, ощущает, что и свобода, и Россия стоят на пути к уничтожению. Остается – поэзия, но и та – под угрозой: с ужасом он убеждается, что Пушкин оставил его:

…впервые в жизни,

Ни «Моцарт и Сальери», ни «Цыганы»

В тот день моей не утолили жажды.

(«2-го ноября»)

Стихи закончены спустя почти семь месяцев после описанного в них дня и незадолго до того, как начались лекции в Пролеткульте. Не было ли на сей раз занятие «не тем» попыткой вернуть себе Пушкина? Актом самосохранения? И не явилось ли истинной причиной, которая – помимо житейских соображений и надобностей – привела Владислава Ходасевича под крышу Московского Пролеткульта? С присущим ему вниманием к личности поэта – к своей собственной в том числе – он делает шаг к спасению своего духовного мира от безумия и хаоса, царящих вовне. Он начинает читать лекции о Пушкине не с наиболее доступных вещей, знакомых рабочей аудитории по хрестоматиям или романсам, не с «Я помню чудное мгновенье…» или «Зимнего вечера», не с «Евгения Онегина» или сказок, а с труднейшей, загадочной и, казалось бы, бесконечно далекой от пролетарских поэтов трагедии «Моцарт и Сальери». Снова «Моцарт и Сальери», еще одна попытка утолить духовную жажду – ту, что томила пушкинского Пророка. Отсылка к «Пророку» наводит на мысль, что Ходасевич отождествляет себя с его образом. Он тоже призван глаголом жечь сердца людей : нести им пушкинское слово.Миссия не была успешной. Если летом 18-го Ходасевич надеялся Пушкиным утолить духовную жажду, то в феврале 21-го претендовал на меньшее: не напиться, а всего лишь – аукаться. Живительная влага, поднесенная к устам, превратилась в звук, от уст отлетающий, – Пушкин стал для него паролем посвященных: «…это мы уславливаемся, каким именем нам аукаться, как нам перекликаться в надвигающемся мраке»¹⁹. Между этими двумя точками три года революции и попытка пережить революцию – Пушкиным.

Каковы бы ни были причины, приведшие Ходасевича в Пролеткульт, единожды взявшись за дело, он отдался ему с той честностью, добросовестностью и некоторой долей педантизма, которые вообще были свойственны его интеллектуальным занятиям, с присущими ему вниманием к деталям и любовью к слову.

Обычно ироничный и насмешливый, склонный саркастически отзываться о людях, о студентах литературной студии Московского Пролеткульта поэт говорит с неподдельным уважением: «…я могу засвидетельствовать ряд прекраснейших качеств рабочей аудитории; ее подлинное стремление к знанию и интеллектуальная честность являются основными. Она очень мало склонна к безразборному накоплению сведений. Напротив, во всем хочет добраться до «сути», к каждому слову, своему и чужому, относится с большой вдумчивостью. Свои сомнения и несогласия, порой наивные, все же выражает напрямик и умеет требовать объяснений Точных, исчерпывающих. Общими местами от нее не отделаешься»²⁰. В этих словах – ключ к пониманию того, как Ходасевич строил свою работу в Пролеткульте. Интеллектуальная честность, вдумчивое отношение к слову, презрение к «общим местам» были присущи прежде всего учителю, а ученики, возможно, у него и позаимствовали эти прекрасные качества.

Интеллектуальная честность вынуждает Ходасевича сразу же объявить людям, которые пришли в литературную студию в надежде «выучиться на поэта», что желание их неосуществимо. Попытки учить поэзии он называет обманом, шарлатанством и предлагает взамен то единственное, что в силах предложить: научить умению читать стихи. Вдумчивое отношение к слову помогает нащупать тот лексический уровень, который доступен людям, не получившим систематического образования. Необходимость добраться до «сути» требует уважения к аудитории – поэт не склоняется к ней, а стремится поднять ее до восприятия высоких смыслов, лежащих в области литературы и нравственности.

Симпатия Ходасевича к пролеткультовцам кажется вполне искренней: в отличие от своих руководителей, они не лишены были обаяния. «Вроде бурсаков, но молодость, компанейство и какая-то поэтическая фантазия есть в них»²¹ – так отзывался о пролеткультовцах Михаил Кузмин. Однако возможности их, их творческий потенциал и уровень их развития Ходасевич оценивал со свойственной ему трезвостью²². Отчасти по этой причине, отчасти из-за внимания, которое привлекали лекции «буржуазных специалистов», явно вышедших за границы отведенной им «технически-подсобной» роли²³, сотрудничество с их руководителями было обречено на неудачу. Стремясь предотвратить распространение «замаскированной контрреволюции», начальство всеми силами мешало занятиям. Ходасевичу пришлось трижды начинать курс и трижды обрывать его – всякий раз в то время, когда студийцы только втягивались в работу. Сначала это были отдельные лекции, посвященные различным аспектам пушкинистики, затем – семинарий, затем – начало курса «Жизнь и творчество Пушкина», но тут обессилевшее в неравной борьбе с «буржуазными специалистами)» руководство Пролеткульта отправило студийцев на фронт.

Учителя остались без учеников, занятия прекратились. С вредными влияниями было покончено. А отставной лектор на клочке бумаги подвел итог своим попыткам сотрудничества с пролетариями и дал четкую оценку идей и устремлений Пролеткульта: «Марксизм философски элементарен, бессодержателен, скуден. Он прост, как палец. Пафос его по существу недрагоценен, в лучшем случае может оцениваться лишь по степени напряженности в каждом отдельном случае.

Пролетарской культуры нет, и корней ее не видать, и быть ее не может. Идеология пролетарской литературы элементарнее и марксизма. Вся она меньше даже троицы французской революции. Но идейная бедность и интеллектуальная скудость толкают скопившийся пафос вылиться в сторону наименьшего сопротивления: «Усвоим форму и приладим ее к новому содержанию» (не пришлось бы и усваивать старую, если бы было действительно новое содержание)»²⁴.

О работе в Московском Пролеткульте, вернее, о том, как ему мешали работать, Ходасевич рассказал дважды: в «Последних Новостях» под названием «Как я «культурно-просвещал» в 1925-м и, в другом варианте, – в «Возрождении» под названием «Пролеткульт и т. п.» в 1937-м²⁵. Горечь разочарования сохранилась надолго – она звучит и в заметке 1922 года («Читал в Московском Пролеткульте о Пушкине. Мешали»²⁶), и в письме 28-го («Я возился с «молодежью». Но вижу, что эмигркульт не лучше пролеткульта»²⁷).

Поведав об обстоятельствах чтения лекций, Ходасевич глухо говорит об их содержании. Между тем конспекты нескольких лекций, читанных в Пролеткульте, сохранились. Покидая Россию в 1922-м, как он думал тогда, не навечно, Ходасевич передал их в числе других бумаг на хранение своему молодому другу Игнатию Игнатьевичу Бернштейну (А. Ивичу), в ту пору – владельцу издательства «Картонный домик». Хранитель сберег доверенный ему архив, листки уцелели в годы террора и годы войны. До дней, когда явилась возможность их обнародовать, ему не суждено было дожить.

Страницы конспектов не только дают представление о содержании лекций, но еще раз свидетельствуют о том, с каким уважением и вниманием относился Ходасевич к своим малограмотным слушателям. Текст несет следы кропотливой работы. Ходасевич тщательно готовился к каждой лекции, возвращался к написанному, исправлял и дополнял конспект, оттачивал формулировки, подбирал новые примеры.

Тексты конспектов публикуются впервые. В угловых скобках дается наша расшифровка текста; в квадратных скобках – замечания Ходасевича, сделанные на полях.

С. БОГАТЫРЕВА

<ПЕРВАЯ ЛЕКЦИЯ>

ОСНОВНЫЕ ПРИЕМЫ ДЛЯ СОЗНАТ<ЕЛЬНОГО>

ЧТЕНИЯ ПУШКИНА²⁸

I

1. Я уже писал о необходимости для пролетарских поэтов – учиться²⁹. Нет нужды повторять доводы: вы своим присутствием доказываете, что сами держитесь того же взгляда.
2. Важнее вопрос о том – чему должен учиться поэт-пролетарий. Разреш<ение> этого вопроса зависит о<т> разрешения общего вопроса: что значит учиться, когда речь идет об обучении начинающих поэтов. Poëtae nascitur³⁰. Нельзя научить быть поэтом. Можно научить писать стихи, т. е. ознакомить с основными приемами стих<отвор>ной техники. Это – почти только теоретически. Практически – разбор. Никак не обучение, не натаскивание. Поэзия – непроизвольна. Чудо, рождающееся из духовной мощи личности. Тайна, таинство. Репетиция чуда? Инсценировка таинства? Кощунство³¹. К тому же – обман, обольщение. (Шарлат<анство>.) (О студии буржуазной.) Надеюсь – «Пр<олеткульт>» не пойдет по этому пути.

3. Единств<енно> правильный путь – учиться читать. Умеющий читать, если есть дар, научится и писать (лишь отдельные указ<ания>, советы, но не «уроки к зав<трашнему> дню увидите меня жонглир<ующего> гирями, как заправский <циркач>, знайте, что они картонные. Пользы моя «сила» не принесет.)

Итак – главная задача нашего спец. отд<еления> – выработка читателя стихов, а не писателя. В Р<оссии> никогда и до сих пор не умели читать стихов. Осн<овная> ошибка – смены взглядов: то содержание, то форма. Не то, не другое. Содержание и форма – одно. Одно с др<угим> неразрывно связано, и нельзя читать поэтов иначе, как помня об этом.

II

1. Если учиться читать стихи – то, конечно, на Пушкине, велич<айшем> поэте, с поразительной гарм<оничностью> сочетавшего форму и содержание. Но как учиться читать Пушкина? Что значит читать Пушкина? Изучать его. Но тут – ряд путей.
2. Наука о Пушкине. Ее смысл и значение. Ее цель – верное понимание Пушкина. Для верного понимания нужно знать:

1) Обст<оятельства> общ<ественные> и личные, при кот<орых> создалось данное произв<едение>. Одно и то же стих<отворение>, стих, слово могут иметь различ<ные> знач<ения> в зависимости……

2) Установление верного окончательной» текста. Пример: конец «. Мелочи: изм<енение> внешнего смысла, тоже могущего иметь значение. Пример: запятая в «Фавне <и пастушке»). Тут важно для языка, инт<ересно> для содерж<ания>, фабулы. Но самое стих<отворение> не особ<енно> важно. А ведь может случиться… И то и др<угое> -.

3) Изучение структуры стиха, ибо стих бессознат<ельно> выражает внутр<еннее> движение. Андр<ей> Белый³². Ранние опыты. О ритм<е>, жесте…

3. Поэтому раб<ота> по изуч<ению> П<ушкина> течет по ряду отд<ельных> рус<е>л, кот<орые> то разбег<аются>, то сливаются вместе. При изучении П<ушки>на нужно учитывать все, иногда вместе, иногда порознь.
4. Наши возможности. Ограничиться. Точная формулировка темы моих лекций. Десятки лет.

Можно говорить о П<ушкине> с разных точек, можно польз<оваться> разн<ыми> приемами – и все будет сводиться к изуч<ению> того, как читать П<ушки>на.

Думаю, что у нас нет врем<ени> и возм<ожности>изучить всего Пушкина, Но есть возм<ожность> на ряде примеров проследить, что иногда раскрыв<ается> в осмысленном чтении, пристальном. Рассмотрение же этих примеров, быть может, практически будет вам полезно, т<ак> к<ак> покажет, как нужно это делать.

Ваша подготовл<енность> – сущ<ественно> важна. Общее знакомство с П<ушкиным> – конечно, есть. А биография? А спец<иальные> стихотворные термины?

В разных произв<едениях> – примеч<ательно> и важно разное. К ним и подойдем с различных точек зрения. Напр<имер>:

1) философ<ский> смысл – в связи с биогр<афическими> данными.

2) Общие приемы построения произведения – параллельные смыслы: и др<угие>. [Перекличка смыслов: ]

3) Из чего слагается непоср<едственное> очарование некоторых мелких лирических стихотворений.

4) Самозаимствования и параллельные места – и чему они учат.

Собств<енно> – цикл лекций.

<ВТОРАЯ ЛЕКЦИЯ³³>

ВСТУПЛЕНИЕ

Сложно. Внимание. Отвлеченно? Что делать… Снимаем покровы образов: открываем духов, борющихся перед нами в глубине трагедии, под ее видимой оболочкой.

Сальери умер 7 мая 1825 г. Немецкие журналы. Доказано впоследствии, что это не верно. Верил ли П<ушкин> – неизвестно. Известно лишь то, что, пренебрегая историч<еской> правдой, на примере С<альери> решился он проследить психологию зависти. Это и была первоначальная тема. Отсюда и первонач<альное> заглавие: «Зависть». Зачеркнул, м<ожет> б<ыть>, – перечитав, – и надписал другое заглавие, то, под которым мал<енькая> тр<агедия> нам известна. Чем же вызвана замена, и знаменует ли она собой что-ниб<удь> существенно важное – или это каприз, или только худож<ественный> прием (м<ожет> б<ыть>: 1) чтобы заранее не раскрывать содержание? или 2) чтобы дать заглавие более объективное, не так резко подчеркивающее основную тему?). Нет, причина глубже. Подробный анализ трагедии указывает на то, что причины были веские и глубокие. Если угодно – задумано было одно, а вышло другое. Задумана «З<ависть>», вышли – «М<оцарт> и С<альери>».

1) Начал изображать муки завистника, просто чел<овека>, завидующего другому: «Глубоко, мучит<ельно> завидую», – говорит С<альери>.

2) Но С<альери> надел<ен> не одним этим чув<ством>, он не есть какое-то отвлеч<енное> существо, олицетвор<яющее>»зависть». Он – живой человек, опред<еленного> возраста, положения, профессии. Музыкант, старше М<оцар>та. Верный влечению к реализму, к жизн<енной> правде, П<ушкин> неизбежно должен был показать, как первоначальная драма, драма «зав<исти>» осложняется тем обстоятельством> что С<альери> – художник и как худ<ожник> – он глубоко честен: он фанатически обожает свое иск<усст>во. М<ожет> б<ьпъ>, он заблуждается, но заблуждается с аскетическим бескорыстием. Тут, в кач<естве> художника, он совершенно ничего не хочет для себя. Он заб<отится> только об искусстве:

Нет, не могу <противиться я доле

Судьбе моей: я избран, чтоб его

Остановить – не то, мы все погибли,

Мы все, жрецы, служители музыки,

Не я один с моей глухою славой…>

Не верно… Но по-своему – прав. Не верен взгляд С<альери> на иск<усст>во, но корысти личной, мелкой тут нет. Это – 2-я драма, вмещенная в «М<оцарта> и С<альери>». Отсюда вытекает третья траг<едия>.

3) Наметив личность С<альери> такими чертами, П<ушкин>, конечно, почувствовал, что его герой – не просто завистник, что он глубоко взвешивает вопрос о своем праве поступить так. Право это по отнош<ению> к искусству, т. е. поскольку С<альери> – художник, для Сальери было очевидно (как мы это видели из того, что назвали 2-й драмой). Но для С<альери> важно и необх<одимо> доказать себе, что он прав и как человек. Тут С<альери> Исходит из того положения, что он чел<овек>, но человек особенный, сверхчеловек. Идея долга, мысль о грехе и преступл<ении>

1. Игнатий Игнатьевич Ивич-Бернштейн (литературный псевдоним: А. Ивич; 1900 – 1978) – критик, литературовед, детский писатель. В годы террора хранил и сохранил рукописи запрещенных советской властью поэтов, в том числе Осипа Мандельштама и Владислава Ходасевича. Подробнее см.: Н. Я. Мандельштам, Воспоминания, М., 1989, с. 332 – 333.[↩]
2. Ср. у Константина Фофанова в стихотворении «Стансы сыну»: «Люби людей; люби природу…».[↩]
3. Михаил Прокофьевич Герасимов (1889 – 1939) – поэт и прозаик. С 1905-го по 1921-й – член сначала РСДРП, затем ВКП(б). С 1913-го печатался в большевистских изданиях, с 1917-го сотрудничал практически во всех пролетарских журналах и альманахах, был активным деятелем Пролеткульта. Один из основателей группы «Кузница». Выпустил около двадцати сборников стихов и два – рассказов. В 1937-м арестован, умер в заключении. Реабилитирован посмертно.[↩]
4. Владимир Тимофеевич Кириллов (1890 – 1943) – поэт и прозаик. С 1905-го участвовал в революционной деятельности. С 1918-го работал в различных отделениях Пролеткульта, в 1920-м перешел в объединение «Кузница», был первым председателем Всероссийской ассоциации пролетарских писателей (ВАПП). Автор пятнадцати сборников стихов и сборника рассказов (совместно с М. Герасимовым). В 1937-м арестован. Реабилитирован посмертно.[↩]
5. «Организациям Пролеткульта, N 1», М., 1919, с. 4.[↩]
6. Сб. «Под знамя пролеткульта», изд. 2-е, Ростов-на-Дону, 1920, с. 11.[↩]
7. »Резолюции Всероссийских совещаний Пролеткульта по вопросам театра, литературы и изобразительных искусств», Ростов-на-Дону, 1921, с. 15. [↩]
8. Там же.[↩]
9. »Организациям Пролеткульта, N 1», с. 4. [↩]
10. Валерьян Полянский, Под знамя «Пролеткульта». – В сб.: «Под знамя пролеткульта», с. 5.[↩]
11. «Резолюции Всероссийских совещаний Пролеткульта…», с. 15.[↩]
12. Вл. Ходасевич, Сборник пролетарских писателей. – «Русские Ведомости», 20 февраля 1918 года.[↩]
13. Вл. Ходасевич, Пролеткульт и т. п. – Владислав Ходасевич, Собр. соч. в 4-х томах, т. 4, М., 1997, с. 227.[↩]
14. Вл. Ходасевич, Законодатель. – Владислав Ходасевич, Собр. соч. в 4-х томах, т. 4, с. 214.[↩]
15. Вл. Ходасевич, О себе. – Там же, т. 4, с. 187.[↩]
16. Вл. Ходасевич, Пролетарская поэзия. – «Новая жизнь», 9 июня 1918 года.[↩]
17. Вл. Ходасевич, Безглавый Пушкин. – «Народоправство», 1917, N 2, с. 11.[↩]
18. Название, дата отсылают к пушкинским стихам «Зима. Что делать нам в деревне?..», «жажда» – к «Пророку», а попытка утешиться любимой книгой – к «Моцарту и Сальери»:

    …Откупори шампанского бутылку

    Иль перечти «Женитьбу Фигаро».[↩]

19. Вл. Ходасевич, Колеблемый треножник. – В кн.: «Пушкин. Достоевский», Пб., 1921, с. 45.[↩]
20. Вл. Ходасевич, Как я «культурно-просвещал». – «Последние Новости», 17 июня 1925 года.[↩]
21. М. Кузмин, Дневник 1921 года. – «Минувшее», 13, 1993, с. 480.

    Ср.: «Кроме переводов и книг, были еще лекции в Пролеткульте, Балтфлоте и всевозможных студиях. Тут платили натурой – хлебом, крупой. Это очень нравилось Гумилеву – насущный хлеб в обмен на духовный. Ему нравилась и аудитория – матросы, рабочие. То, что многие из них были коммунисты, его ничуть не стесняло», – вспоминал Георгий Иванов (Георгий Иванов, Собр. соч. в 3-х томах, т. 3, М., 1994, с. 550). См. также: Н. Оцуп, Пролеткультовцы и серапионы. – В кн.: Николай Оцуп, Современники, Париж, 1961.[↩]

22. См. статьи Вл. Ходасевича: «Сборник пролетарских писателей». – «Русские Ведомости», 20 февраля 1918 года; «Пролетарская поэзия». – «Новая жизнь», 9 июня 1918 года; «Стихотворная техника М. Герасимова». – «Горн», 1919, N 2 – 3; «Пролетарские поэты», 1925, XXVI.[↩]
23. »В то время как наши лекции собирали приблизительно по 30 – 40 слушателей, а порой (некоторые лекции Белого) и по 60, – лекции коммунистических «руководителей» не собирали и четверти этого», – вспоминал Ходасевич («Последние Новости», 17 июня 1925 года). [↩]
24. Запись без даты (не позднее 22 июня 1922-го). Архив И. И. Ивича-Бернштейна. Опубликована в «Литературной газете», б мая 1992 года. Ср. в письме к М. М. Карповичу от 7 апреля 1926-го: «..за это время я напечатал статью о пролетарских поэтах и статью об Есенине. Раньше – о Брюсове и о Гершензоне. Как видите, все о покойниках (в отношении Пролеткульта звучит иронически, так как формально он дожил до 1932 года. – С. Б.), т. е. для будущего историка литературы» (Владислав Ходасевич, Собр. соч. в 4-х томах, т. 4, с. 498).[↩]
25. «Возрождение», 23 января 1937 года.[↩]
26. Вл. Ходасевич, О себе. – «Новая русская книга», 1922, N 7, с. 36.[↩]
27. Письмо М. В. Вишняку от 2 апреля 1928 года (Владислав Ходасевич, Собр. соч. в 4-х томах, т. 4, с. 509).[↩]
28. Конспект написав карандашом, по старой орфографии на двух разного формата (240×187 и 183×187 мм) листах плотной, пожелтевшей от времени бумаги. Исправлений, вставок и вычеркиваний не много, все они носят стилистический характер. На свободной части второго листа, ниже последней строки конспекта – и, судя по цвету карандаша и почерку, в другое время – вписано и подчеркнуто название лекции.[↩]
29. См. в статье «Пролетарская поэзия»: «…нельзя научиться «быть поэтом». Для этого надо обладать дарованием. Но учение, специальная работа в этой области поможет развить и применить дарование тем, у кого оно есть, а тем, у кого дарования нет, своевременно покажет всю бесполезность их попыток» («Новая жизнь», 9 июня 1918 года).[↩]
30. Поэтами рождаются (лат.).[↩]
31. Ср. позднейшую, 1921 года запись: «Поэтическое творчество – чудо и тайна. Однако N (Николай Гумилев. – С. Б.) задает ученикам своим «к след<ующему> разу» написать по стихотворению таким-то и таким-то размером. Какой ужас! Практические занятия по чудотворчеству! Генеральная репетиция литургии!..» (Владислав Ходасевич, Собр. соч. в 4-х томах, т. 2, с. 7).[↩]
32. См.: Андрей Белый, Символизм, М., 1910.[↩]
33. Конспект второй лекции также написан по старой орфографии, синими чернилами, на трех небольших листах. На обороте первого – дважды повторенная помета карандашом: «2 лекция», на обороте последнего – дважды оттиснута печать: «Издательство при Комиссар<иате> Народн<ого> Просвещения. Всемирная Литература. Моек<овское> Отд<еление>». Исправлений мало, отдельные слова и строки вычеркнуты и заменены более точными формулировками.[↩]