Великий памятник военных дней

А. Твардовский, Василий Теркин. Книга про бойца. Издание подготовил А. Л. Гришунин, «Наука», М. 1976, 528 стр.; Александр Твардовcкий, Василий Теркин (Книга про бойца). Письма читателей «Василия Теркина». Как был написан «Василий Теркин» (Ответ читателям). Составитель и автор комментариев к письмам М. И. Твардовская, «Современник», М. 1976, 694 стр.

Почти одновременно ко Дню Победы в прошлом году вышли два новых издания «Василия Теркина» А. Твардовского. Сам текст «Книги про бойца» и в том и в другом издании, разумеется, каноничен, воспроизведен по последнему прижизненному авторизованному изданию (А. Твардовский, Стихотворения. Поэмы, «Библиотека всемирной литературы», «Художественная литература», М. 1971). Издание это было подписано в год смерти поэта – 22 января 1971 года, но было просмотрено и кое-где исправлено Твардовским еще до начала роковой болезни в 1970 году.

Но при само собой разумеющейся идентичности основного текста оба издания разнохарактерны, содержат доселе неизвестные материалы и уже по одному этому сразу привлекли к себе внимание самых широких читательских кругов. Что касается исследователей советской поэзии и тех, кто непосредственно занимается творчеством Твардовского, то для них в новых изданиях много такого, о чем они и не подозревали и что дает им богатую пищу для всякого рода размышлений.

Академическое издательство «Наука» выпустило «Василия Теркина» в серии «Литературные памятники». Кстати, это первый опыт издания произведения советского писателя в этой серии. Кроме самого текста «Теркина» с тоже ставшими классическими иллюстрациями к нему Ореста Верейского, здесь в разделе «Дополнения» помещен широкоизвестный ответ А. Твардовского читателям «Как был написан «Василий Теркин» и отрывок из его дневника «С Карельского перешейка», в котором он 20 апреля 1940 года впервые сформулировал замысел поэмы. Поразительный отрывок, удививший в свое время самого Твардовского. «Первоначальный замысел «Книги про бойца», – писал он, – самый момент находки образа «Теркина» и все тогдашние предположения насчет будущего его развития – все это для меня самого было как бы в новость, когда я напал на эти записи почти тридцатилетней давности, до которых почему-то не добрался во время работы над статьей «Как был написан «Василий Теркин». И в самом деле, тут есть чему удивиться. «В нем (Теркине. – А. К.) – пафос пехоты, войска, самого близкого к земле, к холоду, к огню и смерти… При удаче это будет ценнейший подарок армии, это будет ее любимец, нарицательное имя. Для молодежи это должно быть книжкой, которая делает любовь к армии более земной, конкретной». Редчайшее автопророчество, тем более поразительное, что сделано оно было еще до первой реальной строки будущего произведения и поэтом крайне осторожным, скупым на прогнозы и очень щепетильным в каких-либо самооценках.

Эта запись Твардовского о ‘будущем «Теркине» извлечена из большого дневника, не столь хорошо известного читателям, и публикация ее в данной книге имеет прямой резон. И что совсем было до сих пор неизвестно читателям и лишь частично исследователям – это многочисленные редакции и варианты к «Теркину», публикуемые составителем книги А. Гришуниным по всем имевшимся у него источникам, рукописным и печатным. Они занимают внушительное место – более ста страниц книги. Если основной текст «Книги про бойца» составляет более пяти тысяч строк, то в разделе «Другие редакции и варианты», по всей видимости, помещено не менее трех с лишним тысяч строк, и среди них – десятки и сотни никогда не публиковавшихся. Эти характерные для Твардовского «отходы» – не «сугубая черновизна» (выражение Твардовского), то есть не нечто третьестепенное в художественном смысле. Причин и соображений, по которым поэт отбрасывал целые главы, куски, бесконечно правил отдельные строки, было великое множество, и о них в ряде случаев можно только догадываться, однако сами по себе эти варианты, оказавшиеся за бортом окончательного текста, порой так хороши, что легко соглашаешься с составителем. «Все это, – замечает он, – выразительные, содержательные, превосходные стихи, обладающие всеми качествами стиха Твардовского. Чтение отброшенных редакций и вариантов доставляет такое же наслаждение, как и восприятие основного текста». Для исследователей же этот раздел – сущий клад, позволяющий войти в творческую лабораторию поэта как раз в той полосе его биографии, когда он создавал одно из самых вершинных произведений советской и всей отечественной поэзии.

В разделе «Приложения», тоже достаточно объемном, помещены статья А. Самсонова «Народный подвиг и его увековечение», две статьи составителя: «Василий Теркин» А. Твардовского» и «Источники и движение текста. Принципы издания». А. Гришунину принадлежат и комментарии к тому.

Таким образом, перед нами, в сущности, первое академическое, наиболее полное, снабженное богатым научным аппаратом издание «Василия Теркина». Значение этого факта трудно переоценить, оно еще раз – весьма авторитетно – подтверждает, что в истории нашей литературы этой книге навсегда уготовано одно из самых почетных мест. Великая книга.

Эту давно уже бесспорную оценку прекрасно подтверждает издание «Василия Теркина», предпринятое «Современником», Кроме поэмы и статьи Твардовского о работе над ней, в превосходно изданный том включено большое количество читательских писем, адресованных и автору и редакциям, в которых выражено отношение самых разных читателей к поэме, прямое, в форме, как правило, восторженного письма, или в виде подражания тому же «Теркину». Первая подборка таких писем была помещена еще в 1944 году («Знамя», N 12), то есть тогда, когда поэма была «на ходу» и еще двигалась к своему концу, Известно также, что «Теркин» почти при самом своем появлении вызвал всякого рода подражания, продолжения, собственные читательские вариации. Особо яркая вспышка таких письменных, по сути своей полуфольклорных произведений произошла, когда читатели узнали из самой же поэмы, что она окончена, автор расстался с нею: «Песня новая нужна, Дайте срок, придет она».

Множество читателей просили, требовали продолжения. Число произведений, составляющих эту своеобразную «теркиниану», исчисляется сотнями, и часть их была помещена в книге первой 78-го тома «Литературного наследства» – «Советские писатели на фронтах Великой Отечественной войны».

Теперь мы можем увидеть и часть этих стихотворных посланий, и десятки обычных читательских писем из почты поэта за многие годы. Первое письмо Твардовский получил, как только появилось начало поэмы, – 9 сентября 1942 года (начальные главы «От автора» и «На привале» были напечатаны в «Красноармейской правде», 4 сентября), и последнее – в конце декабря 1970 года, когда поэт был уже болен и не мог ответить автору. Около трехсот пятидесяти страниц занимают эти письма в изданной «Современником» книге, и надо сказать, что это обилие нисколько не подавляет читателя: письма подобраны умело и при общей восхищенности оценок нисколько не повторяют одно другое, за многими из них чувствуется человеческая индивидуальность, судьба, собственное восприятие поэмы и – шире – поэзии. Это в полном смысле слова историко-литературные документы, позволяющие понять, как это ни покажется удивительным, кое-что новое и в самой поэме, казалось бы, такой знакомой. А некоторые из писем таковы, что читать их – немалое наслаждение.

В рецензии нет никакой возможности привести даже сотую долю того нового, что дают нам эти два издания «Теркина». Я ограничусь лишь двумя примерами, по одному из каждой книги. Среди вариантов главы «На Днепре» есть и такой:

Я свежо доныне помню

Встречу первую с Днепром,

Детской жизни день огромный –

Переправу и паром…

За неведомой, студеной

Полосой днепровских вод

Стороною отдаленной

Нам казался берег тот.

И казалось, что прощалась

Навек с матерью родной.

Если замуж выходила

Девка на берег иной…

(стр. 377)

Этот набросок продолжается и дальше, но читатель, знакомый с творчеством поэта, невольно вздрагивает, увидев последнее четверостишие: ведь оно почти без изменений вошло в знаменитое стихотворение о перевозчике-водогребщике из цикла «Памяти матери». То ли эти строки из варианта «Теркина» всплыли в памяти поэта, то ли всегда помнились ему и спустя двадцать лет обрели новую жизнь в совершенно другом контексте. И дело совсем не в том, что в творчестве Твардовского ни одна веревочка не пропадала: как раз его творческая щедрость, пожалуй, уникальна, представленные в томе «отходы» могут составить целую поэтическую книгу, и отходы эти по качеству своему в большинстве случаев нисколько не уступают основному, ставшему каноническим, тексту. Мне уже доводилось писать и о той безжалостной ломке, переработке, в результате которой отсеялись и фактически ушли в архивное небытие целые главы из другой поэмы Твардовского, «Дом у дороги» («Вопросы литературы», 1975, N 5). То же самое можно было бы показать и на примере поэм Твардовского «Страна Муравия», «За далью – даль», «Теркин на том свете»: обломков, притом иногда значительных по размеру и отличных по стиху, от этих поэм также осталось немало. И все – в архиве, все ждет публикации, подобной той, что сделана сейчас с «Василием Теркиным».

Строфа из «Теркина», откликнувшаяся потом в стихотворении, говорит скорее о другой особенности Твардовского – о глубокой органичности всего его творчества, неслучайности даже отбрасываемых строк, кусков, глав. Все, что писал Твардовский, несет на себе черты существенности, по-настоящему серьезного и требовательного отношения поэта к поэтическому слову. Именно этим и объясняется, что вдруг (вдруг ли?) через двадцать лет строка, затерявшаяся и скорее всего просто забытая, вдруг воскресла в проникновенном стихотворении и оказалась там в самый раз к месту.

Я привел всего лишь один крохотный пример из книги. Раздел «Другие редакции и варианты» содержит много такого, что заставляет заново задуматься о творчестве Твардовского, да и не только его. Открытые взору любого, теркинские закрома дают богатый материал для тех, кто занимается психологией литературного творчества, вопросами литературного мастерства и т. д. Не говоря уже о том, что теперь можно отчетливо представить творческую историю замечательной поэмы, правда, не всю, о чем я еще скажу ниже. Но, во всяком случае, ряд смущавших исследователей неясностей следует считать окончательно снятыми.

Письма о «Теркине» прекрасно иллюстрируют мысль, высказанную еще самим поэтом: «Читатель-фронтовик, которого я за время нашего очного и заочного, через страницы печати, общения привык считать как бы своим соавтором – по степени его заинтересованности в моей работе, – этот читатель со своей стороны также считал «Теркина» нашим общим делом». На большом числе писем можно убедиться в том, что эти слова не просто дань вежливости поэта своим многочисленным читателям. В письмах много воодушевляющих подсказок, просьб, появившихся, когда во время войны Твардовский однажды решил «закруглиться» с «Теркиным». Читатель не согласился с этим решением, и поэт понял, что оно действительно поспешно. «Книга про бойца» была продолжена, благодаря чему мы получили такие главы, как «Смерть и воин», «Про солдата-сироту», «На Днепре» и ряд других.

Чтение читательских писем – не одно удовольствие, о котором я уже сказал. В них тоже пища для небесполезных размышлений всякого толка. Известно, например, что вокруг «Василия Теркина» – советский ли это солдат или солдат, так сказать, общерусский, которого можно отодвинуть и на сто лет назад, – велся довольно жаркий спор чуть ли не до середины 50-х годов. А пока оппоненты поэта усматривали в «Теркине» чуть ли не черты «каратаевщины», пытались доказать, что это персонаж «всех войн и всех времен» (говорили подобное и Асеев, и Гладков, и Сельвинский, и ряд других высокопрофессиональных читателей!), тем временем простой читатель все понял, и превосходным образом. «Многие бойцы, – писал поэту гвардии красноармеец Михаил Чумаков 17 марта 1943 года, – среди своих находят Теркиных. Вася Теркин – наш красноармейский герой. Вам замечательно удалось изобразить душу бойца, все то, что ощущает боец в бою. Вот почему Василий Теркин стал любимым героем красноармейской боевой семьи» (стр. 260). А 17 апреля того же 1943 года другой красноармеец, Иван Артемович Байдужий, тоже первым, задолго до критиков, скажет слова, без которых не обходится теперь ни одна работа о «Василии Теркине»: «Ваша поэма «Василий Теркин» – энциклопедия фронтовой жизни бойца» (стр. 263).

Таковы эти два новых издания «Василия Теркина», за которые можно только поблагодарить и издательства, и составителей А. Л. Гришунина и М. И. Твардовскую.

Что касается научного аппарата изданий, то при всем том, что он сделан, в общем, вполне квалифицированно, есть к нему и претензии.

В «Теркине», изданном «Наукой», как я уже заметил, помещены две статьи А. Гришунина, причем одна из них по названию своему имеет самое прямое отношение к творческой истории поэмы: «Источники и движение текста. Принципы издания». И однако проблема эта при наличии неизвестных ранее материалов не раскрыта шире, последовательнее, чем это делалось в работах П. Выходцева, Е. Никитиной, А. Абрамова (кстати, исследование «Василия Теркина», предпринятое А. Абрамовым в его книге «Лирика и эпос Великой Отечественной войны», – одно из самых глубоких, лучших, – почему-то вообще не замечено А. Гришуниным, как и некоторые другие, тоже интересные работы последних лет – Л. Цилевича и Л. Левитан, С. Фрадкиной). Сводка о всех первых публикациях дана составителем скопом, в одной громадной, на две страницы, сноске, в которой разобраться может только специалист, представление о движении поэмы она, конечно, не может дать. Далее: почему под вариантами, особенно там, где даются первопубликации, то есть самое интересное из рабочих тетрадей поэта (они коротко обозначены «РТ»), лишь в редких случаях есть даты, а большинство вариантов не датированы? Я отлично знаю, что Твардовский датировал каждое свое письмецо, даже незначительное, это было в его обычае, и дневниковые записи, коли судить по его фронтовым тетрадям «С Карельского перешейка», все сплошь и точно датированы. Наконец, в печатавшихся ранее вариантах, например в «Дне поэзии» 1972 года или в «Дружбе народов» (1975, N 7), кое-где стоят даты. Здесь и этих дат нет. В «Дне поэзии» отрывок «И цветут – и это страшно – На пожарищах сады…», помещенный под общим заголовком «Из лирики разных лет», датирован 1942 годом. Но в научном издании и этой даты нет, да к тому же первая строка нелепо искажена: «И увезут – и это страшно…» (стр. 326). В «Дружбе народов» отрывок «С каждым новым переходом…» помечен февралем 1944 года, А. Гришунин ограничился пометкой «РТ», причем журнальный вариант почему-то несколько отличается от научного. К чему задавать такие загадки, когда стояла задача как раз противоположная – все до конца разъяснить и объяснить.

В результате движение текста при всем обилии материалов затуманено, требует дополнительной, и довольно усиленной, работы читателя. Как раз само обилие, богатство новых материалов обязывало к наибольшей четкости, последовательности и композиционной выверенности статейного раздела. Между тем обе статьи А. Гришунина, в чем-то повторяя друг друга, полной картины, как создавалась поэма, не освещают, а в отдельных случаях и затемняют ее. «…Твардовский, – пишет А. Гришунин, – некоторое время, и даже, по-видимому, не один раз, считал поэму уже законченной, а потом продолжал ее снова» (стр. 449). В «Ответе читателям» Твардовский говорит только однажды о том, что он собирался поставить точку в’ поэме, поскольку ему «казалось, что в соответствии с первоначальным замыслом «история» моего героя завершается» (стр. 264). Было это в 1943 году. Некоторые исследователи (П. Выходцев) полагают, что Твардовский посчитал законченной работу над «Теркиным» еще в 1942 году, после окончания первой серии публикаций глав. Сам поэт об этом в «Ответе читателям» ничего не говорит. И, судя по всему, намерения «закруглиться» с поэмой у него все же не было или было очень мимолетным, поскольку, только закончив первую часть поэмы, он уже 12 октября 1942 года набрасывает подробный план второй части (об этом сообщает сам А. Гришунин). Так что работа шла почти непрерывно. Прояснить бы всю эту историю и следовало автору статьи, он же лишь запутал ее, произвольно, без каких-либо доказательств заявив, что поэт не один раз считал поэму законченной.

Так и остались неясными два других, и весьма существенных, момента творческой истории поэмы. Поразительно, что, так точно предугадав будущее своей поэмы еще в дневнике послефинской поры, Твардовский очень долго связывал «Теркина» именно с финской войной. Даже в 1942 году, когда он приступил к довольно активной работе над новыми главами «Теркина», полной уверенности в том, что он делает то, что сейчас нужно бойцу, фронту, у него не было. А. Гришунин приводит до сих пор неизвестное исследователям свидетельство о том, что еще летом 1942 года поэт, наряду с работой над «Теркиным», размышлял о продолжении поэмы о Моргунке («Страна Муравия»), попадающем на войну. 12 августа (!) 1942 года (как видим, здесь есть точная дата), то есть менее чем за месяц до того, как «Василий Теркин» пошел глава за главой печататься в «Красноармейской правде», Твардовский записывает в своей рабочей тетради, что в продолжении «Муравии» он даст «чисто лирическое, узко поэтическое решение задачи. Теркина хватит для сюжетов, диалогов, анекдотов и пр. материала войны». По этой записи видно, что Теркин как образ и поэма мыслился все еще в категориях старых, связанных с представлениями о Теркине финской войны («сюжетов, диалогов, анекдотов»). Когда же все-таки пришло окончательное решение заняться «Теркиным», и только им? Приведу на этот счет собственное свидетельство.

Где-то в конце 50-х годов я слышал от Твардовского рассказ о том, как в августе 1942 года, когда поезд-редакция «Красноармейской правды» стоял на выведенной в лес железнодорожной ветке возле Обнинска и по летней погоде жизнь редакции в известной мере переместилась в соседний лесок, он пошел после работы прогуляться вместе с Морисом Слободским. Слободской в то время писал своего фронтового «Швейка». Гашековский популярный герой в печатавшейся с продолжением повести Слободского действовал в гитлеровской армии и, не утратив своего юмора и находчивости, водил за нос гитлеровских фельдфебелей и офицеров. Нехитрая выдумка Слободского имела успех у читателей, стосковавшихся по юмору, шутке, острому слову. Но самого Слободского работа над таким «Швейком» не могла удовлетворить, и, как вспоминал Александр Трифонович, Слободской и сказал, что ему хотелось бы написать что-то, может быть, и похожее на «Швейка», и еще более веселое и озорное, но о близких и знакомых людях, о бойцах нашей армии, а не о литературном персонаже, взятом как бы напрокат. «Я мгновенно отозвался на это всем своим существом, – вспоминал Твардовский, – ведь я же именно этого хочу, и давно хочу, и я, по сути, уже делаю такую вещь о нашем бойце, правда, все еще в какой-то неуверенности в годности и необходимости самого этого дела. Не помню теперь, сказал ли я что-нибудь Слободскому по этому поводу, но в тот же вечер я снова сел за «Теркина», я почувствовал, что наконец-то обретаю настоящее дело, по которому так ныла душа все эти военные месяцы, когда я занимался всем на свете, но только не тем, чему можно было бы отдаться до конца».

Я спрашивал Мориса Слободского: помнит ли он тот разговор? Нет, не помнит, хотя всякого рода бесед с Твардовским у него было немало. Но скорее сам Твардовский – и это очень похоже на него – тогда и не сказал того, что подумал: что и его томит то же самое желание, мечта. Так или иначе та беседа была. Твардовский помнил ее, потому что она была последним толчком, подвигнувшим его к бурной работе над «Теркиным». В какой день это было, теперь трудно сказать, видимо, где-то во второй половине августа 1942 года. Вскоре в газете и пошли главы поэмы.

Относительно завершения работы А. Гришунин полагает, что «искрометная, сверкающая блеском и остроумием, мудрая заключительная глава «От автора» («Светит месяц, ночь ясна…»), как это видно из самого ее содержания, писалась уже после окончания войны и отразила всеобщий подъем и беспримерный духовный взлет этого великого времени» (стр. 508). При этом он ссылается на О. Верейского, который вспоминает, что глава эта писалась или, во всяком случае, была начата «в памятную ночь с 9 на 10 мая 1945 года» («Нева», 1972, N 12, стр. 198).

Думаю, что и тут можно уточнить А. Гришунина. На этот счет я тоже слышал мнение самого Твардовского. Приведу дословную запись разговора с ним, состоявшегося 26 июня 1967 года: «В одной из статей о съезде писателей написано: «Во время войны были созданы значительные произведения… «Непокоренные» Б. Горбатова, главы из поэмы «Василий Теркин». «Разве вы не всю поэму написали во время войны?» – спросил я А. Т. «Всю. Конечно, всю. Последнюю главу «От автора», помните, «Светит месяц, ночь ясна, чарка выпита до дна» я написал 9 мая». – «В день Победы?» – удивился я. «Да». Сказано было спокойно, твердо и с каким-то достоинством, не позволявшим мне пошутить: неужели в такой день и без чарки обошлось?»

Потом я его спросил, во-первых, где это было, и он сказал: «В Восточной Пруссии, в городе Тапиау», – и, во-вторых, неужели он так-таки весь день только и писал? Смеясь, он ответил: «Почти. Пока не кончил. Ну, а потом, ясное дело, выпил и даже палил в небо вместе со всеми».

Вполне вероятно, что заключительная глава была начата еще раньше. Пережившие войну отлично помнят, что уже в самых первых числах мая после самоубийства Гитлера, падения Берлина каждый день можно было ждать сообщения о капитуляции гитлеровской Германии. Ощущением уже, в сущности, свершившейся победы жили все, и поэт вполне мог заносить строки и строфы своей последней главы. Возможно также, что Твардовский, написав главу, что-то в ней потом правил или, как это у него часто бывало, дал ей «отлежаться» (например, первый вариант главы «Смерть и воин» был написан в середине марта 1944 года, а в «Красноармейской правде» появился 23 мая). Этим, да еще, может быть, тем, что в мае 1945 года Твардовский демобилизовался и навсегда покинул фронтовую газету, объясняется то, что первая публикация заключительной главы состоялась в «Литературной газете» 23 июня. Но нет ничего невероятного и в том, что она могла быть написана в один присест и была закончена в день Победы, то есть вместе с войной. Твардовский знал часы необычайных творческих порывов, взлетов вдохновения и, как говорил, мог иногда за один день сделать столько, что в других случаях удавалось за целый месяц. Косвенно это доказывает и тот факт, что 11 мая в «Красноармейской правде» появился его публицистический отклик на победу «Всем существом», в котором он, в частности, писал: «Я – поэт, служивший, как мог, своим стихом в эти грозные и славные годы делу Родины. И в день торжества к моему сердцу, вдобавок к тому волнению, что переживает каждый, приходит еще волнение певца, которому нельзя жить песней, постаревшей внезапно и, может быть, непоправимо». Писалось это скорее всего 10 мая и очень близко по мысли тому, что было сказано в последней главе: «И как будто оглушенный В наступившей тишине, Смолкнул я, певец смущенный, Петь привыкший на войне. В том беды особой нету: Песня, стало быть, допета. Песня новая нужна, Дайте срок, придет она». Дальше в отклике от 11 мая поэт писал: «Найдешь ли ты в себе силы, чтобы петь не тогда, когда народ доверял твоему голосу в горьких и страшных испытаниях войны, а тогда, когда он будет слушать тебя, справляя свое великое торжество? И верится, что силы найдутся, потому что не один… ты стоишь перед этой задачей». Здесь не только чувствуется окончательное прощание с песней военных лет, и прежде всего с «Теркиным», но присутствует и раздумье о будущих делах.

Я намеренно останавливаюсь на двух этих моментах – начало и конец поэмы, потому что для творческой истории «Василия Теркина» они безусловно важны, статья же А. Гришунина не дает на них ясного ответа. Быть может, в бумагах Твардовского есть подтверждения тому, что он говорил и что я привел только что.

Есть в этой статье А. Гришунина одно положение и вовсе странное, с которым нельзя не поспорить. Касаясь перемен в тексте главы «На Днепре», в процессе работы над которой поэт окончательно отринул мысль произвести Теркина в офицеры, автор пишет: «Существующая в этом смысле неясность и недоработка отчасти объясняются нелюбовью Твардовского к переделкам произведений, уже написанных. Ему проще и легче было сокращать текст, чем заниматься саморедактированием и дописыванием» (стр. 513 – 514). И далее следует совсем уж удивительное: «…Его исправления часто бывали хуже изначального текста: волюнтаризм порыва, иногда отсутствие нужного для раздумья времени и спокойствия, жесткие сроки вычитки корректур, утрата той «волновой энергии», вдохновения, которые наполняют творца во время большой работы над большой вещью, – все это приводило к тому, что позднейшие поправки нередко оказывались слабее исконной ткани произведения» (стр. 514).

Многочисленные варианты, приведенные самим же составителем в этом томе, вопиют против этого вывода: за редким исключением (пожалуй, одна, две, три поправки против сотен исправлений), все правилось к лучшему, обогащало, поднимало поэтически текст. Да и, спрашивается, с какой стати поэт принимался править, вычеркивать и дописывать, – да-да, дописывать, это он делал тоже нередко! – если не чувствовал необходимости самой доработки? Как же можно делать такие размашистые и, мягко говоря, малоосновательные выводы?

Основная статья А. Гришунина «Василий Теркин» А. Твардовского» более продуманна в формулировках и дает сравнительно ясное представление о поэме, ее поэтическом своеобразии. Неполно, но все же показана историко-литературная судьба «Книги про бойца», автор приводит споры в критике относительно поэмы и дает понять, как постепенно наша критика осознавала ее значение. Но, к сожалению, неловкости встречаются и здесь и идут главным образом от чрезмерной академичности, желания непременно сравнить то, что сравнивать вряд ли следует, и вывести непременные категорические заключения. Так, в самом начале крайне неловко выглядит размышление автора: «Как и Исаковский, Твардовский принадлежал к тому поколению крестьянских поэтов, которые шли на смену Сергею Есенину», да еще совсем некстати снабженное цитатой из самого Есенина: «Уже ты стал немного отцветать. Другие юноши поют другие песни, Они, пожалуй, будут интересней…» (стр. 407). Ну зачем же так? И разве Сергей Есенин только крестьянский поэт, так же как – только ли крестьянские поэты Исаковский и Твардовский? И вообще, неужели большие поэты когда-либо появлялись на смену друг другу?

Сущей ученостью веет и от поисков литературных реминисценций – из «народного» поэта пушкинской поры Ф. Н. Слепушкина, которого Твардовский вряд ли читал, или из «Конька-Горбунка», которого знал с детства. «Я и думать забыл – хорей это или не хорей, потому что ни в каких хореях на свете этой строки не было, а теперь она была и сама определяла строй и лад дальнейшей речи», – пишет Твардовский о том, как он нашел начало главы «Переправа», и это высказывание поэта можно отнести ко всей поэме. Автор же статьи упрямо тянет свободный и ни на что не похожий хорей «Теркина», своеобразие которого только бы и анализировать, к хореям уже бывавшим, изобильно цитирует их, не достигая при этом убедительности. Да и в чем пафос самого этого стремления? Доказать, что стих Твардовского в «Теркине» уже был опробован до него?

Не «в духе» Твардовского и некоторые другие пассажи статьи – скажем, такая похвала: «Василий Теркин» – лучшая поэма А. Т. Твардовского, наиболее ценимая им самим» (стр. 487). То же самое, что с Есениным, которому шли на смену… Стоит ли искать у больших поэтов непременно лучшее произведение, да еще наиболее ценимое им самим? И где это сказано, что он выше всего ценил «Теркина»? Твардовский вообще никогда не давал себе и своим произведениям лестных оценок, это было не в его правилах. В его обычае было сказать так: «Теркина», всего «Теркина» я писал, признаться, с таким чувством, словно делаю еще не самое главное в своей жизни, а главное, что я еще могу, – впереди, я его потом сделаю…» Вот так он действительно говорил.

Есть в статье и ошибки. Упоминая несколько раз поэму «За далью – даль», автор упорно опускает тире, так и пишет: «За далью даль». «Уже печатающимся поэтом, – замечает он, – когда его «Страна Муравия» изучалась в вузе и в школе, Твардовский получил специальное литературное образование – сначала в Смоленском педагогическом институте, а потом – в Московском институте истории, философии и литературы…» (стр. 409). Все свалено в одну кучу: в Смоленский пединститут поэт поступил осенью 1932 года, когда «Страна Муравия» еще не брезжила и в замыслах, – он начал писать ее ровно через два года, в октябре 1934, и опубликовал в N 4 «Красной нови» за 1936 год. В том же году он переехал в Москву и продолжил учебу в МИФЛИ, Только в этом институте поэма и изучалась, и то с 1938 года, а в программах других вузов и тем более школ ее тогда не было. Очень досадна, по-видимому, опечатка: соавтор Твардовского по стихам о казаке Иване Гвоздеве Борис Палийчук назван Б. Полийчуком (стр. 446). Если уж касаться ошибок, то они есть и в комментариях. Река Лучеса, упоминаемая в поэме, не приток реки Оболь, бассейна Западной Двины (стр. 521). Оболь – правый приток Западной Двины, а Лучеса – левый, так что одна в другую впадать не могут. Но главное – Твардовский имел в виду совсем и не эту Лучесу, которая несет свои воды в Двину, а речушку Лучесу, протекающую невдалеке от его родных мест. «Марьино, Прудки, Лучеса, Починок – все знакомые места» (стр. 247), – пишет Твардовскому один из его читателей Александр Титенков, и он прав. В двух километрах от станции Починок есть поселок Лучеса, названный по имени протекающей там речушки. Именно ее-то и имел в виду поэт, когда писал в поэме: «Здравствуй, Ельня, здравствуй, Глинка, здравствуй речка Лучеса…» Ошибается комментатор, когда приписывает Твардовскому напечатанные в N 6 «Знамени» за 1941 год воспоминания генерал-майора В. Н. Кашубы (стр. 523). В этом номере, в разделе «Наша трибуна», было опубликовано небольшое, на страничку, выступление В. Н. Кашубы в связи с началом войны «Самоотверженность». А очерк о Кашубе «Герой и его мать», написанный Твардовским в соавторстве с С. Маршаком, появился в «Знамени» годом раньше, в N 6 – 7. Следовало бы не путать и жанры, называя дневниковые записи Твардовского «С Карельского перешейка» очерками (стр. 523).

Пусть это описки, но в издании, прекрасном по замыслу и, в общем-то, необычайно интересном и ценном по исполнению, хотелось бы видеть все безукоризненным. Этого требует уважение к замечательному памятнику нашей советской и всей отечественной литературы.