Вдохновение необходимо

1

Литература, которую мы все называем документальной, нынче занимает все большее место в писательской практике и в перечнях произведений, часто спрашиваемых читателем в библиотеках и магазинах. Здесь и воспоминания, дневники, в которых слово берут сами участники изображаемых событий, и документальные повести, беллетризованные хроники, жизнеописания, составленные литераторами, профессионалами. И в том и в другом случае основа, суть изложения – это реальные факты, происшедшие в такое-то время, в таком-то месте и воспроизведенные с возможно большей точностью.

Успех документальной литературы так заметен и очевиден, что его пытаются обдумать и объяснить прозаики, идущие иными путями. С. Залыгин в статье «Черты документальности» («Вопросы литературы», 1970, N 2) сразу же подчеркивает особенности своей позиции. «Не будучи документалистом, я сужу о документализме, – пишет он. – Тем самым я беру обязательство понять запросы, требования и упреки этого направления, обращенные ко мне как к представителю традиционной литературы, как к своего рода «консерватору».

Как видим, С. Залыгин подчеркивает свое уважение к тем жанрам литературы, в укреплении и разработке которых сам не участвует.

Он даже готов назвать себя традиционалистом и «консерватором», готов признать ограниченную ценность жанров, им любимых, положенных в основу собственного творчества.

Он разъясняет: «Произведение документальное утоляет жажду читателя в фактах первичных как таковых, наименее искаженных авторским субъективизмом, но подкрепленных его знаниями, его интеллектом». Не стоило бы останавливаться на неточных определениях, если бы за ними не стояли неточные характеристики!

Неужели С. Залыгин действительно считает, что художник, не стесняющий себя документальностью, искажает факты?! Опыт мировой литературы, опыт нашей современной литературы свидетельствует о том, что, напротив, проницательное освещение и истолкование фактов, их художественное обобщение позволяют познать и выразить истину более глубинную и объемную, чем аккуратное, тщательное воспроизведение происшедших событий и поступков.

Что и говорить, «субъективизм», упоминаемый С. Залыгиным, плох и вреден. Но ведь он же совеем не равен субъективности, он очень далек от проницательного, увлеченного, вдохновенного постижения жизненной правды, воплощаемой в изображении характеров и обстоятельств, человеческих переживаний, помыслов, действий. Вместе с тем он, субъективизм, может проявить себя и в документальном произведении; ведь и факты поддаются ложному подбору, группировке, дающей извращенное представление о действительности.

Ю. Марцинкявичюс в драматической поэме «Миндаугас» вывел двух летописцев – черного и белого. Первый повествует о событиях, второй – о людях. Можно определить их различие по-иному: первый описывает факты, второй обращает внимание на причины их возникновения, на побуждения, с ними связанные, на следствия, ими порождаемые.

С. Залыгин схоже определяет разницу между документальностью и художественным обобщением. Он пишет: «Документальность отличается прежде всего отсутствием интереса к бытописательству как к таковому, к деталям и тонким подробностям существования героя. Она минует и тот старый дуй, около которого мечтает князь Болконский, и тот осколок бутылки, который так блестит на чеховской плотине.

Концепция реалистического художественного произведения вытекает из бытописания: человек, герой того или иного реалистического произведения, жил так-то и так-то. Вот что все это значит, вся его жизнь, вот к чему она сводится, вот ради чего человек жил, радовался и страдал».

Заботясь о наибольшей отчетливости определений, можно задуматься над тем, сколь уместно здесь говорить о бытописательстве: для настоящего реалиста бытие важнее быта; с другой стороны, сопоставляя документальную литературу и литературу художественную, С. Залыгин как бы лишает документальность реализма.

Но это уточнение терминологического порядка¹. Главное – Стоит ли утверждать и обосновывать превосходство тех литературных жанров, что отказываются от драгоценнейших свойств, возможностей образного воплощения, связанных в нашем восприятии с душевным возрождением Андрея Болконского и с красноречивостью деталей, рассыпанных в чеховских повестях и рассказах? Да и нужен ли подобный отказ?

С. Залыгин ждет от документальности больших и важных свершений. Он считает, что документалисту «нужна энергия, современная изобретательность, прямой призыв, прямое разоблачение, прямое и бесстрашное утверждение, и все это – через подлинность факта». Эти слова придутся по душе каждому, кто понимает и ценит остроту воздействия подобных, глубоко осмысленных, точно нацеленных, фактов. О взрывчатой силе, таящейся в такой документальности, свидетельствуют выдающиеся произведения не только литературы, но и кинематографии: вспомним хотя бы фильмы М. Ромма, Ю. Озерова, Г. Чухрая рядом с воспоминаниями наших полководцев, ученых, общественных деятелей, партизан, рядом с исследованиями М. Шагинян, дневниками В. Вишневского, путевыми записями Ю. Смуула.

Но одновременно следует иметь в виду и появление все новых документальных произведений, посвященных фактам разнородным, нередко весьма значительным, но не идущих далее тщательного описания, аккуратного изложения тех обстоятельств, из которых складывается ряд событий или биография замечательного человека. Такая работа может быть выполнена добросовестно, но ее коэффициент познавательной содержательности так же невысок, как и степень впечатляющего воздействия. И вот что любопытно: бывает и так, что документалисты этого уровня, надеясь скрасить таким способом недостатки повествования, завуалировать его сухость и вялость, вводят в него «оживляющие» подробности, увы, не способные изменить к лучшему положение дел. Домысел, изгнанный, отвергнутый документальностью, возвращается, восстанавливается, и притом в самом неприглядном своем обличье. Беллетристика осуждена, беллетризация используется.

Конечно, так бывает не всегда. Чаще всего и те документалисты, что ограничивают поле действия, сосредоточивая внимание на каком-либо участке действительности, ищут источник выразительности в самих фактах и добиваются своего. О «предмете», здесь воспроизведенном, – о судьбе человеческой или о деле, выполненном усилиями людей, – читатель получает ясное представление. Но и только. Достоверность рассказа дорого стоит, но если она не соединяется с широтою и естественностью обобщений, если повествование не имеет прямых или скрытых выходов в окружающий мир, если оно освещает группу фактов изолированно, словно выхватывая их на жизненного потока и отрезая связи, к нему идущие, – интерес к такому произведению будет невелик, оно не оставит прочного следа в сознании читателей и в развитии нашей литературы.

Известно, сколь богатые плоды приносит соединение верности факту с художественностью повествования, понятой широко, то есть прежде всего как создание характеров, богатых жизненным содержанием, как развертывание связей, за которыми – действие общественных закономерностей, как зримость, реальность идей, воодушевляющих современников – героев нашей литературы.

Именно здесь источник впечатляющей правдивости и проницательности нашей прозы. Вспомним о том, как верны фантам Д. Фурманов и Н. Островский. И одновременно – с какой настойчивостью добиваются они обобщенной образности повествования. Вот и возникают перед нами характеры великой жизненности, как бы вырастающие из гущи событий.

Читая «Чапаева», мы не только узнаем о том, как разворачивались военные действия на заволжских просторах, но – самое главное – постигаем всю сложность становления полководца Красной Армии, воспитываемого Коммунистической партией. Образ непреходящей ценности, неслабеющего обаяния встает перед нами.

А читая «Как закалялась сталь», мы опять-таки не только знакомимся с условиями быта, работой комсомольцев первого призыва, но и получаем доступ к «тайному тайных» Душевной жизни одного из молодых строителей нового общества. Книга Н. Островского опирается на факты, но какой высокой духовностью они насыщены и сколько творческой воли потребовалось от писателя, чтобы с совершенной естественностью и непосредственностью рассказать о несравненном подвиге комсомольца Корчагина…

Личность писателя – его опыт, идеалы и убеждения – властно, последовательно выражена и в повествовании, прочно прикрепленном к реальным событиям и биографиям. Творческие усилия художника, напряженная работа мысли, чувства, слова так же нужны литературе, характеризующей подлинные факты, как и литературе вымышленных героев, вымышленных сюжетных коллизий. Это не нормативное наставление, а вывод, опирающийся на прошлое нашей литературы. И на ее настоящее! Нынче, в дни широкого распространения документальных жанров, ясно видна ценность и важность настоящей, высокой художественности, питающейся гражданскими устремлениями, глубоким пониманием жизни, ощущением безграничных возможностей образного слова.

Самое убедительное тому свидетельство – книги наших писателей. Обращаясь к ним, мы понимаем, что между словом – сообщением, суждением и словом-образом нет несовместимости.

2

После Германской Демократической Республики, поело Австралии и Англии Д. Гранин приводит нас в Японию.

Об этой стране в последнее время написан ряд интересных, содержательных очерков, по преимуществу принадлежащих перу наших журналистов-международников, хорошо знающих свою тему и уверенно владеющих пером. Как же поступает писатель Д. Гранин, проезжающий по стране, находящийся в ней недолгое время? Что может он сделать: поделиться путевыми наблюдениями» воспроизвести встречи и беседы, описать то, что попало в поле зрения? Что ж, все замеченное зорким, точным глазом достойно внимания…

Но Д. Гранин поступает по-иному. И ранее написанные им книги свидетельствовали о его способности многое добыть из полученных впечатлений. «Руда» наблюдений как бы подвергалась «обогатительному» процессу: память и воображение, переживания и размышления позволяют писателю поставить в связь разрозненные на первый взгляд факты, обнаружить взаимодействие, меж ними существующее, протянуть нити к тем событиям, что находятся в иных временах и пространствах, но на поверку имеют прямое отношение к виденному и слышанному только что, в атом краю.

Таковы опубликованные в «Иностранной литературе» (1971, N 6) главы из книги «Сад камней». Но Д. Гранин не склонен повторять однажды найденные способы изображения далеких стран, известных ему прежде лишь понаслышке! из книг других авторов. На сей раз он ведет рассказ не от своего имени, а предоставляет слово двум наблюдателям – журналисту Глебу Фокину и его другу, ученому Николаю Сомову. Можно сказать, что перед нами носители двух типов мышления: Фокин – гуманитарий, Сомов – представитель точных наук. Однако, кроме того, они индивидуальности, каждый из них глядит на мир по-своему, по-особому. И эта своеобычность оценок, ассоциаций, умозаключений двух умных, чутких граждан социалистической страны дает возможность писателю отчетливее, рельефнее охарактеризовать то, что удалось ему узнать во время путешествия по Японии. Об этом-то и говорит Фокин: «Из того, что я видел, я сочинял себе свою Японию; не то чтоб я ее придумывал, я пользовался тем, что было передо мною – соединял, выстраивал…»

«Все общее, все субстанциальное, всякая идея, всякая мысль – основные двигатели мира и жизни, могут составить содержание лирического произведения, – писал Белинский, – но при условии, однако ж, чтоб общее было претворено в кровное достояние субъекта, входило в его ощущение, было связано не с какою-либо одною его стороною, но со всею целостию его существа». То, что здесь сказано о лирике, в наши дни сближения, взаимопроникновения различных родов и видов литературного творчества может быть отнесено и к некоторым повествовательным произведениям. Вот в книге «Сад камней» Япония как бы пропущена через восприятие двух различно мыслящих и чувствующих людей. Что же, факты, о которых здесь идет речь, подверглись субъективистскому искажению?! Ни в малой мере! Напротив, они выступают более выпукло, в своем истинном значении…

Бесспорно, если бы о Японии рассказывал, к примеру, любитель пряной экзотики, замечавший лишь то, что ему приходилось по вкусу, подобная узость взглядов обязательно помешала бы сколько-нибудь точной обрисовке японских нравов. Но великодушие и отзывчивость, непредвзятость и верное понимание узловых проблем современности сообщают особенную зоркость и сердечность тем характеристикам, которые высказывают Фокин и Сомов. Не стоит называть их рупорами писателя: у каждого из них свой облик, своя система чувств и интересов.

Речь идет даже не о различных точках зрения, а о различных индивидуальностях. Д. Гранин ввел в свои путевые записи сильнейшее образное средство жизнепознания, которым обладает художественная проза, – характер. Каждому из действующих лиц он отдал частицу собственной личности, создав из этих «зерен» две самостоятельные жизненные позиции.

Да недаром же говорят, что истина рождается в спорах! Вот и дискуссии меж ученым и журналистом позволили им обоим многое лучше уяснить и одновременно бросили более яркие лучи света на японскую действительность.

Впрочем, пожалуй, Глеб Фокин меньше подготовлен к встрече с чужой, сложно живущей страною. Он попросту пристально вглядывается в непривычную новизну. И, присматриваясь, начинает кое-что различать. «Воспитанная веками культура чувств слегка приоткрылась передо мною через эти обыденные предметы», – подытоживает он чреду наблюдений. А затем в огромном универмаге он находит отдел, в котором продаются вещи начала века, и память уносит его в годы детства, в старые петербургские квартиры… Внезапный и тоже ненапрасный поворот переживаний.

А Николай Сомов подчеркнуто собран, сосредоточен. Еще только подлетая к Японским островам, он твердо знает: «Япония была для меня: Хиросима, Нагасаки, август 1945 года и тот внезапный поворот в моей судьбе, после атомного взрыва». Вот так: события исторического масштаба плотно впечатались в его судьбу! Он оказался достоин ответственности, на него павшей, – об этом мы можем догадываться. И отсюда, должно быть, целеустремленность, душевная дисциплинированность, сквозящие в его оценках и воззрениях.

Позволим себе выразить предположение: писатель, отнюдь не пороча впечатлительного, непосредственного журналиста Фокина, все же отдает предпочтение обладающему аналитическим складом ума ученому Сомову. Надобно сразу же подчеркнуть, что ясность мысли ничуть не идет в ущерб полноте его ощущений, отточенности его эстетического восприятия. «…Желтый мостик был как ломтик луны» – это сравнение, которым охотно щегольнул бы поэт, принадлежит физику Сомову; он обдумывает процессы старения в искусстве, и его рассуждения так точны и логичны, что Фокину страшновато следить за его мыслью: кажется, что Сомов сейчас найдёт секрет, формулу и «по этим формулам можно будет создавать гениальные, то есть нестареющие, произведения».

Однако в художественном творчестве применение заранее составленных формул не приносит пользы, – здесь нужно постоянное открытие неизведанного, – и умному Сомову это известно. Он понимает и любит красоту искусства и природы, и это такое же убедительное свидетельство его духовной, гражданской зрелости, как и раздумья – тут ученый и журналист заодно! – о том, что «стоит сделать добро, проявить сердечность, внимание, и обязательно где-то, кому-то это отзовется». Не о бытовых отношениях здесь говорится, а о политике, о лежащей на каждом из вас ответственности перед Родиной, перед человечеством…

Таковы люди, знакомящие нас с Японией, увиденной и пережитой Д. Граниным. Отправляясь в заморские края, он как бы взял себе в попутчики тех, кто ему близок и интересен. Здесь сказалась еще одна черта, свойственная художественному творчеству. Переходя к новому кругу фактов, испытывая силы в новом для него жанре, писатель обычно остается верен мотивам, темам, ставшим сердцевиной его творчества. Для Д. Гранина такой постоянной темой явилась жизнь людей науки. Почти одновременно с главами из книги «Сад камней» он опубликовал в «Дружбе народов» (1971, N 1) «Повесть об одном ученом и одном императоре», и рядом с образом Николая Сомова возник образ блестящего французского ученого начала прошлого века – Франсуа Араго.

Именно образ, а не документальное повествование! Сперва, признается писатель, имя его героя оставалось «прикрепленным к железным опилкам и магнитной стрелке». Но прочитав трехтомное сочинение Араго «Биографии знаменитых астрономов, физиков и геометров», Д. Гранин ощутил внутреннюю движущую силу этой книги, творческие цели, намеченные ее создателем. «…Ему иногда удавалось решать труднейшую, уже чисто литературную задачу – связать научную характеристику с человеческим характером ученого. Показать, как житейские качества, склонности проникают в систему мышления, сказываются на результатах работ… – пишет Д. Гранин. – Где-то за фигурами героев, как шорох за сценой, как вычерки в рукописи, появлялась личность автора».

Можно сказать, что и сам писатель пошел по тому же пути, действовал так же, как и привлекший его внимание герой. Рассказывая об Араго, он не столько характеризует работы, выполненные ученым, но прежде всего стремится постичь, запечатлеть черты его характера.

Мы узнаем о том, как отважно и упорно, с невероятными приключениями он вел работы по измерению меридиана, как рисковал жизнью, чтобы сберечь инструменты и рукописи. И о том, как отверг соблазны, тешившие его тщеславие, преодолел искушения, поддавшись которым он изменил бы науке.

Страницы, посвященные отношениям Араго и Наполеона, по-настоящему драматичны. Происходит столкновение не только двух крупных личностей, но и двух принципов общественного поведения. Араго не по пути с Наполеоном – ни находящимся на вершине славы, ни собирающимся после Ватерлоо бежать в Америку. Так же отворачивался Араго и от монархов-победителей – от Александра I, от Фридриха Прусского. «Ему было не до них. Он гонял луч света сквозь всякие пластинки, призмы, вертел его зеркалами, ломал, гасил… »

Не следует здесь видеть черты замкнутости, отрешенности от мира, пренебрежение ко всему, что выходит за пределы научных исследований. Напротив, Араго так ведет себя потому, что уверен: «Наука нравственна, и занятия наукой нравственны, они требуют бескорыстия, честности, товарищества». Эти размышления героя повести – человека давних времен звучат остро современно. Вот несколько ответов на один из вопросов анкеты «Литературной газеты»: «Способствует ли само по себе занятие наукой воспитанию высоких нравственных качеств?»

П.

1. В другой разделе статьи С. Залыгин совершенно справедливо пишет о том, что «документализм нынче – это еще одна ветвь реализма».[↩]