Преодоление инерции

«Метод и мастерство», вып. I. Русская литература, Вологда, 1970, 360 стр.; вып. II. Зарубежная литература, 1970, 288 стр.; вып. III, Советская литература, 1971, 284 стр.

Литературоведческие труды ныне на виду у многих и вызывают подчас дискуссии, не менее оживленные, чем произведения искусства. Это и не удивительно, особенно тогда, когда речь идет о решающих проблемах литературного развития: исторические судьбы реализма, движение его во времени, возникновение и развитие нового художественного метода художественного познания и преображения жизни – социалистического реализма, борьба реализма и модернизма в XX веке. Ведь исследование этих проблем давно уже не воспринимается как дело отвлеченно академическое, оно – живая часть нашего нынешнего общественного и литературного развития.

Это исследование предполагает преодоление стереотипов мышления, отживших или отживающих свой век концепций, охватывает все более широкий круг явлений, приближаясь таким образом к истинному знанию.

Разумеется, работа идет не только в столицах – общему прогрессу литературоведения немало способствуют труды, появляющиеся во все большем количестве в университетских центрах России, в национальных республиках, труды, в которых ставятся вопросы, принципиально важные для советского и – шире – мирового литературного развития. Эта работа совсем не в меньшей степени, чем «столичная», обнаруживает и завоевания последнего времени – стремление к углубленному и целостному анализу, к широкому исследованию даже локальных литературных явлений, – и трудности сегодняшней нашей литературно-художественной критики.

Три года назад в Вологде состоялась вторая межвузовская научная конференция «Проблемы реализма в русской и зарубежной литературах. Метод и мастерство» (отчет о ней опубликован в «Вопросах литературы», 1969, N 9). Вот итог представительного – в нем приняло участие более 150 ученых из различных городов страны – симпозиума: трехтомное исследование, охватывающее внушительный период – два века мирового литературного развития.

Исследование? Оно ведь предполагает единство предмета, стройность замысла, композиции. А о каком единстве, стройности, последовательности, казалось бы, может идти речь, когда в одном из томов публикуется статья о «Письмах русского путешественника» Карамзина, другой открывается заметками о новеллах Деперье (еще более глубокая история – XVI век, времена Рабле), а третий завершается статьей, построенной на горячем материале современности – советской документальной повести?

Что ж, можно толковать о вологодском трехтомнике и просто как о собрании разнородных и необязательных по отношению друг к другу материалов. И тогда надо отметить успех Г. Белой, которая (в статье «Бытовизм» и «органическое творчество») исследует жизнь советского искусства в 20-е годы – время яростных столкновений эстетических концепций, когда в борьбе школ и направлений формировалось новое, социалистическое искусство.

Тогда надо отметить и отличную статью Я. Билинкиса «Производство форм человеческого общения», где развитие русской классической литературы ставится в связь с ее стремлением постичь движущиеся законы жизни, динамику общественной структуры. Одним из таких законов – законов, в скрытой форме содержавших «потенциальные социалистические ресурсы» людей, – оказывается их стремление к общности, к человеческому содружеству. Весьма последовательно и убедительно показывает автор, как к постижению этой тенденции двигались – извлекая из нее, впрочем, совершенно разные, нередко ложные выводы – многие художники и мыслители, от К. Аксакова и Хомякова до Толстого и Достоевского. Статья Я. Билинкиса, кажется мне, убедительно подтверждает перспективность исследования литературы с позиций действительности, действительности совершенно конкретной.

Да, надо отметить удачу этих авторов, и не только, конечно, этих (не удержусь и хотя бы только назову еще работы Н. Архангельской «Конфликт, сюжетная ситуация, авторская позиция в современной повести» и Н. Михальской «Эдвард Морган Форстер»). С другой стороны, бросается в глаза, что, наряду с бесспорными или небесспорными успехами, в трехтомнике помещены работы, просто-таки поразительные по своей беспомощности. Одна из них статья В. Пудожгорского «Встреча с прекрасным (О рассказах К. Паустовского 1950-х годов)». В результате довольно путаных рассуждений (в них явно больше слов, чем движения мысли) автор приходит к выводу, обезоруживающему своей простодушной вульгарностью: «Такое отношение между субъектом и объектом изображения (когда между ними просто «стираются грани», но ведь в этом случае их и разграничивать вроде ни к чему? – Н. А.), характерное для Паустовского, хорошо выражает сущность нашей эпохи, когда нет коренного противоречия между личностью и обществом и между разными людьми…» Неужели сейчас надобно еще повторять, что в искусстве, в любых его формах жизнь отражается но прямо, но через систему сложных опосредовании? И что в прозе с ясно выраженными романтическими элементами (их наличия не отрицает и В. Пудожгорский) связь между действительностью и ее художественным преображением осуществляется еще тоньше, еще неуловимей?

Что ж, попадаются в вологодское издании, к сожалению, и работы такого уровня. Говорить о них надо — ведь в частных неудачах, от которых, понятно, не застрахован никто, отражаются некоторые общие особенности литературного момента, который определяется не только высокими достижениями, но и явлениями так называемого критического потока; серая, бездумная критическая продукция всегда внушала тревогу, всегда наносила ущерб достоинству литературы; сейчас же, после известных решений партийного съезда, после Постановления ЦК КПСС она вызывает – должна вызывать – к себе особо резкое отношение.

Однако все-таки судить трехтомник «Метод и мастерство» по частным его удачам и по частным же срывам было бы не совсем и справедливо. Не зря же в редакторском предисловии к первому выпуску (посвященному русской литературе) сказано, что участники конференции поставили своей задачей «конкретно-историческое изучение истоков реализма в нашей стране и за рубежом… углубленную разработку проблем социалистического реализма, его становления и развития на разных этапах советской литературы, и современных качественных особенностей, какие обретает реализм в нашем столетии, своеобразия и борьбы реализма и модернизма в современном мировом искусстве».

Выходит, перед нами все-таки исследование. Сборник со своей централь-вой проблемой. Книга, определенным образом составленная (мы помним: всего на конференции было прочитано сто пятьдесят докладов, издано же немногим более трети). Потому мы не только вправе, но и обязаны судить об издании именно как о книге и по законам, ею самою (то есть ее составителями) над собой признанными. Вопрос, следовательно, заключается в том, насколько верно следуют авторы избранному курсу.

Однозначно на него не ответишь. Скажем, первая половина тона второго, посвященного зарубежной литературе, явно составлена с таким расчетом, чтобы показать становление реалистического метода в соревновании с романтическим потоком мирового искусства. Здесь закономерно вступают в творческую полемику Фенимор Купер и Марк Твен (в статье В. Шейкнера), Гофман и Бюхнер (в исследовании Д. Чавчанидзе), Теккерей в английские романтики его времена – Джеймс и Эйнсворт (странно, правда, что автор соответствующей статьи, В. Довгопол, настойчиво противопоставляя Теккерея именно этим авторам явно второго ряда, почти вовсе оставляет в тени мощную фигуру Вальтера Скотта, в художественном споре с которым формировался Теккерей-реалист). Словом, эта часть вологодского издания определенно «работает» на ту задачу, что была обозначена в редакторском предисловии: «конкретно-историческое (курсив мой. – Н. А.) изучение истоков реализма…».

Но того же не скажешь, к сожалению, коль скоро речь заходит о литературе XX века. И дело здесь не просто в том, что в этом же втором томе не найти статей, специально посвященных нереалистическому искусству, – ведь перед нами не история современной литературы. Хуже другое – чаще всего (хотя и не всегда) авторы даже и не делают попытки соотнести, сопоставить разнородные литературные явления, жестко замыкаются в границах своего предмета. Художественная панорама века таким образом, естественно, обедняется; но я сейчас даже не о том.

Надо ли повторять, что становление и формирование того особого литературного явления, которое называют реализмом XX века, происходило и происходит в обстановке острой идейно-эстетической борьбы с теоретическими концепциями и художественной практикой модернизма? Следует ли еще раз подчеркивать, что размежевание между реализмом и модернизмом осуществляется вовсе не просто на территории чистой формы, словесного эксперимента? Отношение к человеку, вера или безверие в его способность преодолеть зло, в его жизнестроительные возможности, в его разум и волю преобразовать мир на основах справедливости – вот на чем расходятся реализм и модернизм. А с наибольшей решительностью – модернизм и искусство социалистического реализма, одной из существенных черт которого является, как известно, исторический оптимизм.

Да, напомнить об этом, видимо, нелишне, ибо и до сих пор приходится сталкиваться в упрощенным, формальным толкованием данной проблемы. Формальный подход не только не позволяет точно оценить смысл идейной борьбы, происходящей в современной литературе, – в этом случае и самое реалистическое искусство невольно искажается: предстает феноменом весьма консервативным.

Вот и в рецензируемом труде встречаются рецидивы подобных толкований, успешно преодолеваемых нашей наукой. Так, в статье «Движение реализма» (она открывает третий том – «Советская литература») ее автор, Ю. Андреев, утверждает, что «кардинальные основы воспроизведения мира являются в общем едиными для реалистического искусства: это опора на пластические жизнеподобные образы», что «форма жизнеподобия объективно, в силу особенностей образного отражения человеческим мышлением окружающего нас мира наиболее соответствует глубочайшей специфике искусства».

На художественный авторитет жизнеподобных форм никто как будто не покушается – он утвержден в высших образцах реалистического искусства XIX-XX веков. Но куда, в рамки какого творческого метода поместит критик, изучающий закономерности искусства социалистического реализма, Маяковского и Бехера, Мейерхольда и Незвала, Вахтангова и Неруду, Брехта и Хикмета? Неужели «Лес» и «Принцесса Турандот» – это «сама жизнь»? И «сама жизнь» – «Баня» и «Добрый человек на Сезуана»? Но неужели, с другой стороны, в этих произведениях по-своему не отразилась «глубочайшая специфика искусства»?

Выраженная в статье Ю. Андреева в крайней форме идея «жизнеподобия» как некоего обязательного признака реалистического искусства дает себя знать и в некоторых других статьях сборника. Так, О. Шайтанов, исследуя творчество Пьера Шаброля, с явным одобрением пишет о том, что писатель «продолжает использовать, в основном, традиционные романные формы, не злоупотребляя до появившегося в 1968 г. романа «Я буду любить тебя бесстыдно» исканием новых форм». Как будто уже самый факт традиционности или новизны формы может служить критерием оценки художественного творчества.

Известно, однако, что именно в последнее время литературоведческим стереотипам наносятся все более чувствительные удары. И подобно тому, как в «Методе и мастерстве» отразились некоторые слабости современной критической мысли, сказалась в нем и крепнущая традиция преодоления предрассудков и штампов.

Наиболее заметно эта тенденция сказалась, может быть, в статье А. Савуренок «Роман У. Фолкнера «Шум и ярость».

О том, как трудно складывалось в нашем литературоведении отношение к Фолкнеру, можно не вспоминать. Достаточно сказать, что и по сию пору традиция «недоверия» к фолкнеровскому реализму остается не вполне изжитой. Сейчас, правда, все чаще вспоминают слова из нобелевской речи писателя. «Я отказываюсь принять конец человека… Я верю, что человек не только выстоит, он победит» – пафос этих слов находится в очевидном конфликте с идейной концепцией модернизма. Однако нередко еще этот мотив возникает в исследованиях о Фолкнере в связи лишь с поздними его вещами, в первую очередь с «Особняком». Произведения же ранней поры – «Шум и ярость», «Свет в августе», «На смертном одре», «Авессалом, Авессалом!» – привычно метятся знаком модернизма, в лучшем случав в них находят «элементы» реализма.

А. Савуренок избирает самый плодотворный путь – отказываясь от априорных суждений, критик внимательно вчитывается в роман, стремится понять содержательный смысл явно экспериментальной формы «Шума и ярости» (Фолкнер и сам признавал, что на него большое влияние оказал «Улисс»; но тут важно не само это влияние, а степень его преодоления, и даже не самые открытия Джойса, а то новое содержание, что они обретают, попав в иную эстетическую систему).

Спокойный и внимательный анализ текста романа, который действительно производит поначалу шокирующее впечатление (он и вправду полон «шума и ярости»), позволяет исследователю найти в нем отражение объективной американской действительности – конец» идеологии старого плантаторского Юга, утверждение античеловеческой буржуазной морали, воплощенной в фигуре одного из братьев Компсонов – Джесоне, «самом отвратительном образе», возникавшем когда-либо, по собственному признанию писателя, в его воображении. А это в свою очередь придает убедительность полемике автора с некоторыми толкованиями Фолкнера у нас в стране и точность выводу: «философская идея мира как злого хаоса, в котором люди-песчинки затянуты в вечный и бессмысленный круговорот», противоречила художественному мировоззрению Фолкнера, и это «вывело роман Фолкнера за рамки модернистской эстетики».

Широтой, свободой подхода к реалистическому искусству, в частности к искусству социалистического реализма, отличаются и статьи И. Вдовиной «О гротеске в творчестве Ю. Олеши» и Л. Гладковской «Некоторые вопросы изучения творчества Вс. Иванова». В обеих привлекает стремление авторов показать редкое, неповторимое своеобразие художественного мира писателя, идущего к правде жизни путем необычным, особенным, и в то же время поставить их искания в общую перспективу движения нового, революционного искусства. Не зря, я думаю, вслед за статьей Л. Гладковской печатается работа о «Железном потоке» (автор Л. Дарьялова), а исследованию И. Вдовиной предшествует написанный К. Куровой очерк о жанровом своеобразии романов Л. Леонова. Такое близкое соседство лишний раз подчеркивает широту, практическую неисчерпаемость эстетических возможностей метода.

Заключая свою статью, Л. Гладковская пишет: «Иванов принадлежит к разряду тех мастеров социалистического реализма, которых нельзя мерить только мерками, извлеченными из коллективного опыта советской литературы. Полезно и их опытом подправлять подобные мерки, чтобы не растерять истинные богатства нашей советской литературы, неисчерпаемые золотые запасы ее эстетического опыта». Этот вывод применим не только к творчеству Вс. Иванова, он имеет общеметодологическое значение.

Пустым делом было бы пытаться выводить некую равнодействующую всего трехтомника. «Метод и мастерство» – живое свидетельство нынешнего состояния нашей литературной науки, ее достижений, ее заблуждений, ее движения. Именно это репрезентативное качество сборника (его, что называется, типичность для современной литературно-критической жизни) побуждает говорить о нем всерьез, без обидных скидок на «периферийность» издания.