№5, 1974/Обзоры и рецензии

В центре внимания – литературный процесс

«Geschichte der russischen Sowjetliteratur», В. I. 1917 – 1941, Akademie-Verlag, Berlin, 1973, 674 S.

Все возрастающее единство стран социализма проявляется сегодня и в общих направлениях гуманитарной исследовательской мысли, изучении культуры, искусства, литературы. Не удивительно, что история развития советской литературы изучается не только в нашей стране, но и учеными братских стран. Труды по истории советской литературы, появляющиеся в этих странах, составляют наш общий, непрерывно обогащающийся опыт.

Примечательна в этом смысле недавно опубликованная в ГДР первая книга двухтомной «Истории русской советской литературы», созданная коллективом немецких исследователей. Это подлинно научная по своим принципам и исполнению работа, охватывающая большой исторический период: 1917 – 1941 годы.

«История русской советской литературы» не только подводит определенные итоги изучению русской советской литературы в ГДР (достаточно лишь назвать несколько работ из этой области: монографии о творчестве М. Горького, В. Маяковского, А. Толстого, А. Серафимовича, А. Макаренко, Д. Фурманова; материалы научных дискуссий о М. Шолохове, Л. Леонове, К. Федине; первые труды, обобщающие существенные стороны развития русской советской литературы) 1. Она также является свидетельством того, что важнейшие принципы исследования советской литературы, сложившиеся в СССР, стали достоянием и наших немецких коллег. В свою очередь то новое и плодотворное, что содержится в этой книге, несомненно, заметно обогатит работу советских ученых.

О значении каждого исследования, а в особенности книги историко-литературной, следует, думается, судить прежде всего по ее концепции. И в данном случае мы можем говорить о ясно выраженной, организующей материал всей работы немецких ученых концепции: движение советской литературы рассматривается как развитие и обогащение метода социалистического реализма. Не покидая надежной почвы фактов, авторы внимательно прослеживают этот процесс – разветвленный, непростой; в произведениях, решающих судьбу метода, – явный и ясный, в других случаях – еле заметный. Естественно, при таком подходе главное внимание отдано творчеству Горького и Маяковского, Шолохова и А. Толстого, Фурманова и Фадеева, Леонова и Федина (и ряда других писателей, активно работавших в 20 – 30-е годы) 2. Свою роль в развитии социалистического реализма сыграли и художники, отражающие новую действительность не столь прямо и непосредственно, – найден «ключ» и к анализу их творчества; особое место занимают Пришвин и А. Грин (правда, кажется, в последнем случае допущена известная натяжка – но это замечание попутное).

Как известно, искусство социалистического реализма складывалось далеко не просто: к давним и уже хорошо разработанным в советской науке материалам авторы первого тома присоединяют новые свидетельства этой сложности. Они приводят интересные суждения немецких критиков и писателей о советской литературе тех лет.

Существенно, что атмосфера идейной борьбы в искусстве 20-х годов – и тут исследователи, безусловно, правы – ощущается главным образом в споре самих художественных произведений. Показательны с этой точки зрения страницы, где раскрывается различие в понимании революции в творчестве Серафимовича, Малышкина, Федина, с одной стороны, и Пильняка, А. Белого – с другой.

Не поступаясь своими принципами, авторы книги гибко, непрямолинейно оценивают творчество писателей, отмеченное серьезными противоречиями. Так, например, нисколько не преуменьшая бед программы и практики пролеткультов, ущерба, причиненного ими советской литературе, исследователи объясняют исторически-прогрессивные особенности пролеткультовской поэзии, отмечают их закономерность, как «ранней формы нового, социалистического сознания», приводят факты влияния поэтов Пролеткульта на дальнейшее развитие советской литературы (тут показательно признание Вс. Вишневского о той роли, которую сыграл для него опыт ранней пролетарской поэзии).

Очевидная результативность и продуктивность подобного исторического подхода проявляются и в анализе произведений Ю. Олеши, М. Булгакова и др.

Руководитель авторского коллектива Г. Юнгер подчеркивает во «Введении» к первому тому неизбежную трудность работы историка литературы, состоящую в своеобразном «раздвоении» его внимания между закономерностями общего литературного процесса и отдельным художественным миром произведения. «Литературное произведение, – пишет он, – всегда оригинально и… уникально. Исследователь только тогда будет на высоте своей задачи, если сумеет постичь художественное произведение в этой его оригинальности и эстетической неповторимости», – хотя именно из таких явлений и складывается общий литературный ряд. Мне захотелось привести эти слова не потому, конечно, что в них содержится открытие: позиция, специально заявленная во «Введении», ко многому обязывает. И самое главное, она не осталась декларацией, а реально осуществилась на многих страницах книги.

В истории советской литературы существуют моменты, когда потребность самого времени «высказаться» в слове художников настолько велика и безотлагательна, что рождаются – почти одновременно – поразительные по своей жанровой и стилевой общности повести, романы, поэмы. Так было на рубеже гражданской войны и следующей за ней эпохи. Подобное же явление заметно в начале первых пятилеток. Романы об этом героическом времени, написанные в 1930 – 1934 годах, буквально «напрашиваются» на обобщение, и автор главы о них, В. Байтц, определяет черты общности произведений (речь идет о романах «Соть» Леонова, «Время, вперед!» Катаева, «Гидроцентраль» Шагинян, «День второй» Эренбурга и др.). Он удачно характеризует их как «романы дня второго», отмечая и ту атмосферу жизнестроительства, что присуща этим книгам, и художественную неповторимость каждого из названных произведений.

Итак, задача, поставленная авторами тома, сформулирована во «Введения» точно и определенно: написать историю литературного процесса, – именно этот «феномен» должен стоять в центре исследования, во всем своем богатстве художнических индивидуальностей. Это определило и композицию книги: монография здесь, как один из обязательных компонентов многих работ подобного типа, чаще всего отсутствует. Характеристика же творчества писателя, по мысли исследователей, должна быть максимально приближена к литературному «потоку». Поэтому основной жанр, к которому всего охотнее прибегают авторы, – небольшой очерк определенного этапа в развитии писателя или даже монографически выделенное произведение. Примечательно и место, композиционное положение таких «персоналий»: они не завершают раздел, посвященный тому или иному периоду, а помещены там, где речь идет о той или иной проблеме, наиболее близкой данному писателю.

Таким образом, возникает реальная возможность отразить литературный процесс в его цельности и единстве (ведь нельзя не признать, что, заключая в монографические главы характеристику отдельных писателей, мы в определенной степени изолируем их из общего ряда). Надо сразу сказать, что эту возможность немецкие исследователи во многом реализовали. Так, например, в анализ темы труда, столь значительной для литературы 20-х и в особенности 30-х годов, активно «вмешивается» роман «Дело Артамоновых»; изучение взаимоотношений личности и общества, судеб личности в революции базируется и на «Жизни Клима Самгина» (обычно в книгах об истории советской литературы эти произведения рассматриваются главным образом как факт творческой биографии Горького в посвященной ему монографической главе). Вообще Горький, а также Маяковский стали подлинными «героями» литературного процесса: в такой мере, как это сделано в «Истории русской советской литературы», их связь с литературным движением с 1917 по 1941 год еще не была выявлена. А между тем уже высказывалась мысль о необходимости обновленного подхода к изучению советской литературы. Так, П. Выходцев, рассматривая четырехтомную «Историю русской советской литературы», созданную коллективом ученых ИМЛИ, критикует ее за неполноту «общих» глав, с одной стороны, а с другой – за обособленность монографий о Горьком, Маяковском, Есенине и других писателях, чье значение для литературы 20-х годов остается невыявленным3. (Нельзя не отметить попутно, что критический пафос П. Выходцева не поддержан, к сожалению, даже попыткой открыть читателям свою позитивную точку зрения на этот счет.)

Характеризуя историко-литературное значение того или иного писателя, чье творчество чаще всего замыкалось в рамки монографической главы, немецкие ученые тем самым получают возможность глубоко и точно очертить и его индивидуальный облик. Однако это удается не всегда. Ведь творческий облик писателя порой не укладывается в пределы той части литературного процесса, с которой авторы стремятся «слить» этого писателя. Так, например, разве правомерно рассматривать творчество А. Фадеева в 20-е годы только в связи с задачей освоения толстовских традиции советской прозой? А получается именно так, ибо монографическая главка о произведениях Фадеева этих лет следует сразу за анализом проблемы классических традиций. И хотя в других разделах о Фадееве тоже идет речь – он участвует в спорах о герое времени, о романтике и т. д., – все же целостного, слагающегося из многих сторон и особенностей впечатления об этом писателе получиться не может.

Выше говорилось о том, что богато охарактеризованы взаимосвязи творчества Горького, Маяковского и литературного «потока». Следует добавить, что такому анализу отнюдь не помешало, – больше того, он дополняется, обогащается, – то обстоятельство, что обоим художникам посвящены, как это обычно и делается, цельные, охватывающие их творческий путь монографии. Привлекают внимание также содержательные сопоставления сходных мотивов в поэзии и прозе, сопоставления, которым вовсе не препятствует традиционное расположение материала по родовым категориям (эпос, лирика, драматургия). Повесть А. Малышкина «Падение Дайра», блоковские «Скифы» и «Главная улица» Д. Бедного соотнесены многими сторонами: речь идет о концепциях произведений, об их стиле, ритмическом строе, «музыке революции», которая в них как бы заключена.

Таким образом, определенный принцип организации (а значит, изучения) истории советской литературы – «ставка» на процесс ее развития – представляется, по сути своей, плодотворным. Претворение его в живую реальность книги тоже в большинстве случаев (хоть есть, как мы видели, и исключения) не подвело авторов.

Однако попутно обозначается другой, более важный вывод: дело, наверное, не столько в отмене монографического принципа как одного из оснований книги по истории литературы, сколько в освобождении от инерции обособленного анализа творчества писателя, то есть в определенной направленности исследовательской мысли. Монография здесь, вероятно, не «страшна», если написана с точным пониманием цели – для очерка истории литературы.

Проблемы построения истории русской литературы, тип необходимой для нее монографии (или упразднение ее вообще) и ряд других вопросов вот уже долгое время обсуждаются на страницах журнала «Русская литература». Обсуждение это плодотворно, оно дает выход назревшей потребности обогатить методы исследования. Представляется естественным, что спорящие стороны не пришли к соглашению: справедливость тех или иных точек зрения обозначится в практике; быть может, появятся труды, доказывающие плодотворность разных подходов к делу. В этом смысле принцип, предложенный в «Истории русской советской литературы» немецкими учеными, заслуживает серьезного внимания.

Стоит пристально присмотреться и к особенностям периодизации советской литературы, избранной немецкими учеными. На титульном листе тома обозначено: 1917 – 1941. И хотя явления литературы соотнесены с историческими условиями, повлиявшими на их становление и облик, хотя очевидны и отчетливо охарактеризованы общественные обстоятельства, сказавшиеся, например, в романах о труде 20-х годов или в цикле «романов дня второго», в годы первых пятилеток, авторы видят и некие общие черты литературы 20-х и 30-х годов.

Серьезное место отводится развитию жанра эпоса, все углубляющемуся постижению художниками характера революционного народа, анализу философско-исторической и психологической содержательности эпического повествования. Этот мощный пласт советской литературы объединяет 20-е и 30-е годы, тем более что крупнейшие эпопеи Горького, Шолохова, А. Толстого создавались на протяжении этих десятилетий.

Авторы «Истории русской советской литературы» видят единство героев времени в литературе 20-х и 30-х годов, действующих в условиях гражданской войны или строительных будней; эти герои олицетворяют общий, единый для поколений, сложившихся в эти десятилетия, идеал; в них воплощен один и тот же социально-исторический тип личности. Показателен вывод, к которому приходят исследователи, сопоставляя героев, действующих в разное время и вместе с тем отмеченных чертами поразительной общности: «Чумалов, со свойственной ему железной волей и оптимизмом, действительно, непобедим. Будучи пионером первого часа (так назвал Г. Юнгер героев начальной эры строительства нового общества. – Е. Л.), он видит в творческом труде продолжение классовой борьбы – теперь на новом фронте. И на этом фронте труда он по-прежнему красногвардеец, он привык брать все трудности на себя».

Характеризуя героев леоновской «Соти», усматривая в них новые конкретно-исторические приметы строителей социализма, В. Байтц видит и то, что роднит их с ближайшими предшественниками: Клычковым, Левинсоном, Глебом Чумаловым. Всем им, так же как Павлу Корчагину или Давыдову, присущ общий нравственный облик, сложившийся под влиянием определенных исторических обстоятельств.

О том, что эпоха 30-х годов является как бы развитием чрезвычайной, «фронтовой» исторической ситуации, сказано было в Тезисах ЦК КПСС к 50-летию Великой Октябрьской революции. «Страна была поставлена перед выбором: либо пойти на сознательное ограничение уровня жизни людей и героическими усилиями, в кратчайший срок создать могучую экономику и укрепить свою обороноспособность, либо быть раздавленной объединенными силами реакции». В партийном документе подчеркивается:

«Советские люди не жалели сил, сознательно шли на лишения, показывали образцы мужества и самоотверженности в труде во имя преодоления экономической отсталости страны и превращения ее в могучую социалистическую державу» 4. Великая историческая необходимость в условиях сверхтрудных вызвала в людях силы, намного превышавшие предел обычных человеческих возможностей, – так это было в эпоху гражданской войны и военного коммунизма.

На таком прочном основании и сложился эстетический идеал и тип героя литературы 20-х и 30-х, а точнее, 1917 – 1941 годов, со своими ясно выраженными представлениями о личном и общем, необходимом и желаемом и т. п.

Повторяю – чтобы не создалось у читателей неверного представления о работе немецких ученых: в первом томе «Истории…» не упраздняется сложившаяся периодизация, авторы не отказываются от необходимого анализа явлений, прочно связанных с более локальными конкретно-историческими периодами. Но наряду с таким традиционным подходом к истории советской литературы применяется и другой, позволяющий увидеть общность всего этапа.

Примечательно, что советские литературоведы уже не раз высказывались в пользу подобной – крупномасштабной – периодизации. Такие соображения содержатся в работе Ю. Кузьменко, который называет этап 1917 – 1941 годов горьковским, отмечает окрашивающее его «героическое состояние мира» 5. Тот же период очерчивает в своей книге Л. Якименко, выявляя свойственный его героям определенный круг идейных и нравственных представлений6. Выступление В. Ковалева (в дискуссии, на которую я уже ссылалась) тоже посвящено обоснованию крупноплановой периодизации истории советской литературы, которая, однако, не отменяет обычной и не противоречит ей. В. Ковалев справедливо подчеркивает, что относительно более конкретизированная периодизация сыграла свою – положительную – роль: написанные на ее основе труды были первым шагом в осмыслении истории советской литературы, ее новых эстетических качеств, рожденных революцией и социалистическим строительством. Прав он и в том, что только такая периодизация, ориентированная лишь по движению истории, уже представляется недостаточной, не соотнесенной «со специфическими закономерностями и этапами движения самой литературы» 7.

Таким образом, авторы первого тома «Истории…» как бы ответили назревшей потребности – написать работу, в основание которой положена крупномасштабная, связанная со спецификой развития литературы, периодизация, И, как я старалась показать, немецкие исследователи убеждают в правомерности такого подхода.

Думаю, однако, что, говоря о едином периоде 1917 – 1941 годов, авторы как бы слишком увлекаются и упускают из вида момент, когда советская литература выдвигает уже иного, нового героя, а следовательно, можно говорить о начале нового рубежа ее развития. Хочется с этой точки зрения поспорить с Б. Хиллер (автором главы о «Танкере «Дербент» Крымова) – по поводу понимания ею героя и конфликта этой повести. Б. Хиллер смотрит на них теми же глазами, что и на произведения, написанные ранее. Вот почему все ее внимание отдано истории превращения «матросского сброда» в сознательный, слаженный коллектив, высшей проверкой которого является героический подвиг (как известно, команда танкера, хотя он нагружен легковоспламеняющейся нефтью, спешит на помощь загоревшемуся судну). Чтобы еще больше укрепить ощущение общности повести «Танкер «Дербент» с пафосом и складом литературы 20 – 30-х годов, Б. Хиллер сопоставляет эту критическую ситуацию со сходной – в «Разгроме» А. Фадеева Морозка, жертвуя собой, предупреждает отряд об опасности. Все это верно. Но повесть Крымова – порубежная, в ней многое уже иное, чем прежде, в особенности тип героя. В сущности, Басов – первый в советской литературе «человек со стороны», предшественник героев Николаевой, Гранина, Дворецкого. Необычен для литературы 30-х годов и конфликт повести, конфликт, тоже предвосхищающий некоторые коллизии современной литературы. Неустанно «пробивая» свои прогрессивные идеи, Басов не идет на компромисс с начальством судостроительного завода, а значит, на компромисс со своей совестью. Пусть он даже «неудачник»: его уволили, от него, не умевшего приспосабливаться, ушла жена, – он, однако, одержал нравственную победу. А уже потом – и реальную, взбудоражив стоячее болото настроений «матросни», разбудив в каждом человека. Я позволила себе так подробно поспорить с Б. Хиллер, потому что представление о единстве обширного ряда литературных героев, героев большой полосы времени, надо бы корректировать реальным движением, изменением этого же ряда. К концу 30-х годов под влиянием многих факторов жизни расширялся эстетический идеал, он обогащался новыми гранями, вместе с ним менялся и тип героя. Это не значит, что прежний исчезал. Просто рядом с ним зарождался другой.

В заключение, не стараясь подводить итоги сказанного (я думаю, они ясны) и устанавливать положительный баланс (это – очевидно), хочется еще раз выразить удовлетворение в связи с выходом первого тома «Истории…» – книги, которая укрепит наше общее стремление шире и полнее постичь закономерности развития советской литературы.

  1. См.,напр., F. Mierau, Maxim Gorky, Leipzig. 1966; N. Ludwig, Maxim Gorky, Berlin, 1968; H. Yunger, Alexei Tolstoi, Leipzig, 1966; «Das Menschenbild in der Sowjetliteratur», Jena. 1969.[]
  2. Авторы глав: Г. Юнгер – о Горьком, А. Толстом, Фадееве, Гладкове; В. Байтц – о Серафимовиче, Фурманове, Островском; Б. Хиллер – о Федине, Макаренко, Малышкине, Шолохове (совместно с Х. Грюндлер); Р. Опитц – о Леонове; Г. Шауманн – о Маяковском, Вс. Вишневском, Погодине (а также всех разделов о драматургии), Ф. Мирау – о Блоке, Д. Бедном, Есенине (а также всех разделов о поэзии). Эти же исследователи являются авторами проблемных глав.[]
  3. П. Выходцев, Проблемы изучения истории русской советской литературы, «Русская литература», 1973, N 4.[]
  4. »50 лет Великой Октябрьской социалистической революции. Тезисы ЦК КПСС», Политиздат, М. 1967, стр. 27, 17. []
  5. Ю. Кузьменко, Мера истины, «Советский писатель», М. 1971.[]
  6. Л. Якименко, На дорогах века, «Художественная литература», М. 1973. О единстве периодов 20 – 30-х годов см. также в ст. С. Заики «Герой и время», «Вопросы литературы», 1973, N 11; в кн. Е. Любаревой «Советская романтическая поэзия», «Высшая школа», М. 1969.[]
  7. В. Ковалев, К вопросу о периодизации истории русской советской литературы, «Русская литература», 1973, N 4, стр. 24.[]

Цитировать

Любарева, Е. В центре внимания – литературный процесс / Е. Любарева // Вопросы литературы. - 1974 - №5. - C. 237-245
Копировать