Зигзаги критической мысли

Белорусская критика и литературоведение достигли заметных успехов в осмыслении важнейших явлений современного литературного процесса, в изучении истории национальной литературы. У нас немало книг, написанных талантливо, живо и ярко, книг, авторы которых в заключениях и выводах исходят из хорошо продуманной концепции, пользуются подлинно научной методологией исследования, не допуская никаких уступок ни субъективизму, ни вульгарно-социологическому пониманию сложных литературно-художественных явлений.

Однако время от времени все же появляются книги, статьи и рецензии, в которых заметны и произвольные толкования даже хорошо изученных произведений, и прямая предвзятость, и отголоски вульгарно-социологических схем, хотя в целом вульгарный социологизм как целенаправленную методологию исследования белорусская критическая мысль начала успешно преодолевать уже в предвоенные годы и сегодня речь может идти не столько о последовательно-преднамеренной, «запрограммированной» каким-либо автором приверженности к вульгарному социологизму, сколько о тех или иных зигзагах критической мысли, о пережитках вульгарно-социологического упрощенчества.

Нет сомнения, например, что самыми добрыми намерениями руководствовался С. Карабан, который в своей книге «Очерки истории белорусской советской критики 20-х -30-х годов» (Минск, 1971) предпринял первую попытку изучить движение нашей критики за двадцать лет. Заслуживает уважения само стремление с современных позиций посмотреть на состояние тогдашней критической мысли, показать вред вульгарно-социологического подхода к искусству. Вот, например, как энергично пишет автор о критической деятельности Лукаша Бэндэ, одного из самых активных представителей вульгаризаторской критики в довоенной Белоруссии: «Л. Бэндэ считался ведущим критиком по вопросам белорусской литературы… От имени пролетарской литературы этот «критик» одних писателей разоблачал, других – критиковал, третьих – поучал, четвертых – возводил в сан пролетарских. Читая его писанину, не скажешь, что она появилась в печати после длительных раздумий и поисков, в ней говорилось обо всем, что приходило ему в голову в минуту «вдохновения». Разгул его вульгаризаторской социологической критики обеспечивался круговой порукой, групповщиной. Его успеху содействовал и зажим настоящей критики». Тут названы не все причины, вызывавшие к жизни критиков типа Бэндэ, но то, что сказано, вполне соответствует действительности. Есть и другие содержательные и интересные страницы в книге С. Карабана.

И тем более досадно, что книга эта, в которой столько места уделено критике социологических упрощений, сама грешит серьезными упрощениями, которые мешают автору встать на твердую почву четкой научной концепция. В результате история белорусской критики 20 – 30-х годов и вообще весь литературный процесс того времени предстает перед читателем не в своих глубинных закономерностях и тенденциях, а в виде каких-то прихотливых зигзагов от одной проработочной кампании к другой, от одного печального заблуждения к другому, не менее печальному. «Не успела литература освободиться от формализма, как ее постигла другая беда – вульгарный социологизм»; «еще не успела критика окончательно расправиться с националистическим уклоном, как на язык напала новая беда», – не мудрствуя лукаво, пишет С. Карабан… За внешним кипением страстей в литературных спорах и дискуссиях почувствовать, уловить глубокий внутренний смысл, показать закономерность поисков критики, их сложное, драматическое движение – эта задача оказалась для С. Карабана непосильной. Он вообще стремится охватить в одной книге все: и процесс совершенствования литературных жанров, и творческий рост отдельных писателей, и их оценку тогдашней критикой, и становление метода социалистического реализма в белорусской литературе, и вопросы языка, и еще много чего другого. Но книга лишена концепции, и в конечном счете многое в ней освещается бегло, поверхностно, приблизительно, с массой частных и не только частных ошибок. Чего стоит, например, утверждение С. КаПрабана, будто бы В. И. Ленин видел слабость Льва Толстого «в показе нерешительности патриархальной деревни», в то время как все обстоит как раз наоборот: В. И. Ленин потому и называл Льва Толстою «зеркалом русской революции», что он, Толстой, правдиво, объективно, «с замечательной силой», «поразительно рельефно» передал силу и слабость этой революции «и мощь и ограниченность именно крестьянского массового движения»! ¹

Несмотря на все свое искреннее желание быть объективным и современным, С. Карабан то и дело повторяет приемы и оценки вульгарных социологов. Так, говоря о злобных врагах пролетарской революции – троцкистах, националистах и великодержавных шовинистах, – в подтверждение своих тезисов он цитирует таких литераторов, как писатель-подвижник Максим Горецкий, которого (пусть далее его высказывание, оспариваемое критиком, и ошибочно) абсолютно недопустимо зачислять в ряды злобных врагов нашей литературы, как это фактически получается у С. Карабана, утверждающего, что рассуждения Горецкого «приправлены троцкизмом».

В другом месте автор приводит рассуждения одного из критиков 20-х годов – рассуждения в чем-то, как показало время, ошибочные, а в чем-то резонные. Вместо того чтобы спокойно разобраться и отделить истину от заблуждения, С. Карабан стремится найти в рассуждениях критика криминал: мол, автор статьи «делал попытку отвлечь внимание писателей от современной тематики, а следовательно, от дел и мыслей советских людей».

Будучи непримиримой к врагам, к нашим идейным противникам, наша критика, занимаясь ли современностью или историей литературы, должна четко отделять враждебные, неверные концепции от непреднамеренных ошибок. Нельзя в любой оговорке видеть злонамеренное деяние, – это было бы данью той самой вульгарно-социологической методе, которую сам автор громит на соседних страницах.

«…Вл. Дубовка, например, был не против навязать литературе такие слова…», «ошибочные установки Вл. Дубовки…», «С. Некрашевич рьяно выступил против…» – подобные интонации встречаются в книге довольно часто. Причем во всех этих случаях речь идет отнюдь не о каком-то декретировании, подкрепленном административной властью, не о заведомо вредных предложениях, а о научных рассуждениях и спорах о некоторых конкретных проблемах развития белорусского литературного языка, спорах людей, вполне заслуживающих уважения. Проблемы были сложными, решение их нащупывалось не сразу и не без, определенных, неизбежных в любом сложном деле издержек. Так, скажем, в ориентации некоторых деятелей 20-х годов на живой белорусский язык, интенсивного развития которого требовала сама жизнь, создание белорусской советской государственности, – в этой ориентации были и свои преувеличения, свои крайности, однако сама она была в основе своей не только принципиально правильной, но и плодотворной. Совершенствование белорусского литературного языка в последующие десятилетия, вплоть до настоящего времени, происходило и происходит на основе этой ориентации. А что определенное количество слов, предложенных к употреблению в 20-е годы, не прижилось в литературном языке, так на то были свои конкретные причины.

Я не собираюсь в этих заметках подробно анализировать книгу С. Карабана; речь идет об инерции устаревшего подхода к литературным явлениям, инерции старого, в том числе и вульгарно-социологического, способа критического мышления, которая в книге «Очерки истории белорусской советской критики 20-х-30-х годов» проявилась с достаточной наглядностью.

1. См. «В. И. Ленин о литературе и искусстве», «Художественная литература», М. 1967, стр. 215, 219 – 220.[↩]