Творческий путь Белинского
М. Поляков, Виссарион Белинский. Личность – идеи – эпоха, Гослитиздат, М. 1960, 599 стр.
В предисловии к монографии М. Поляков пишет, что ставит своей целью изучить «идейно-творческую эволюцию и жизнь Белинского на основе всех известных в настоящее время первоисточников». Автор хорошо подготовлен к этой трудной задаче. Большая эрудиция и в вопросах биографии Белинского, и в области эстетических проблем, упорные архивные изыскания, самостоятельная мысль, тонкий анализ – все это делает книгу ценным вкладом в наше литературоведение. Широко использовав труды своих предшественников, автор подтвердил новыми данными то, что подчас аргументировалось недостаточно. Вместе с тем в книге М. Полякова есть положения, с которыми хочется поспорить.
В начале монографии, рассматривая тему «Белинский и декабристы», автор прослеживает каналы, по которым весть о восстании проникала в захолустный Чембар или Пензу. Решающее значение в ознакомлении с идеями декабристов здесь имели альманах «Полярная звезда», произведения Рылеева, Бестужева и др. Не только по книжным, но и по архивным источникам биограф восстанавливает круг чтения молодого Белинского.
В главах «Годы учения» и «Литературное общество 11 нумера» рассказано об университетских годах Белинского. Здесь есть, однако, обстоятельство, недостаточно выясненное автором. По мнению М. Поляков а, никакой беды со знанием языков у Белинского не было. Он утверждает, что сохранившиеся в библиотеке Белинского словари и самоучители английского и Немецкого языков «свидетельствуют, что Белинский мог читать иностранную литературу в подлиннике» (стр. 42). Думается, что пересматривать установившееся мнение относительно знания критиком немецкого и английского языков нет оснований. Наличие самоучителей и словарей еще не свидетельствует даже о пассивном овладении языками. За немецкий Белинский неоднократно принимался, но до конца не довел его изучение, и немецкие тексты ему переводили. Говоря о жизни Белинского после исключения из университета, автор выдвигает положение о том, что «расхождение между кружками Герцена и Станкевича состояло главным образом не в содержании разрешаемых вопросов, а в том, как решались эти вопросы. В кружке Герцена важные проблемы современности истолковывались революционно, в кружке Станкевича – умеренно просветительски» (стр. 95 – 96). Можно согласиться с исследователем, что наше представление о кружке Станкевича нуждается в поправках. Что разночинец Белинский внес в кружковый хор свою ноту, чуждую его дворянскому составу, что он поставил все вопросы не академически, а жизненно, – также сомнению не подлежит. Однако, с другой стороны, оказав влияние на кружок Станкевича, Белинский сам испытал влияние кружка, по крайней мере его главы- Настроения периода «Дмитрия Калинина» и общества «11 нумера» теряют свой отвлеченно революционный характер, и основной задачей выдвигается «учение, учение, учение», чтобы в премухинские времена смениться под влиянием своеобразно истолкованного Фихте «абстрактным героизмом, от которого пахнет кровью».
В кружке Герцена развитие Белинского, конечно, приняло бы иной характер. Все же в этом кружке преобладали политические, а не философские интересы, так же, как философские, а не политические проблемы преимущественно занимали кружок Станкевича. Кружок Герцена отличался большим единством, его состав был бы ближе Белинскому, и, что особенно важно, кружок Герцена был социалистическим. В главах монографии М. Полякова, посвященных сотрудничеству Белинского в «Телескопе» и «Молве», вызывает возражения трактовка взглядов Надеждина и его отношения к молодому критику. На стр. 143 сказано, что «Надеждин с глубоким сочувствием и человеческой теплотой отнесся к юноше, преследуемому житейскими невзгодами». Однако в следующем абзаце читаем, что в «течение полутора лет Надеждин держал Белинского на положении журнального чернорабочего…» Нужны были особые обстоятельства» чтобы Надеждин не без сопротивления допустил своего молодого знакомого к самостоятельной литературной работе. В чем же здесь дело? М. Полякову помещало заняться этим вопросом идеализированное представление о Надеждине. Верно ли, что облик Надеждина был во время сотрудничества с Белинским и до этого одним и тем же? Деятельность Надеждина-Недоумки не свидетельствовала о понимании им значения Державина и Фонвизина. Даже Пушкин, по Надеждину, не вызвал сколько-нибудь значительной перемены в судьбах русской литературы, по крайней мере до «Бориса Годунова». Правда, Надеждин сознавал необходимость «естественности» и «народности», но это не должно нас вводить в заблуждение: он оставался глух ко всему, где эта «естественность» и «народность» уже осуществились. Хемницер и Дмитриев для него были столь же народны, как Крылов. Ломоносов для Надеждина то же, что для Белинского – Пушкин. Он не умеет отличить псевдонародность Загоскина и Погодина от народности «Бориса Годунова». Особенное значение Надеждин придает не «Евгению Онегину», которого он не сумел оценить, а «прекрасным сказкам Жуковского».
Истоки этих взглядов нужно искать в реакционной политической позиции Надеждина, которую М. Поляков не учел в своей книге. С этой позиции нельзя было понять не только реализм, но и романтизм, который отвергался Надеждиным преимущественно за элементы критицизма.
В дальнейшем М. Поляков признает, что Надеждин «не дал конкретного определения народности», хотя, продолжает настаивать автор, он верно указал путь (стр. 157). Но как же мог он верно указать путь, когда для него среди источников народности главным был такой патриотизм, который приводил «к объединению его с идеологами официальной народности» (стр. 157)?
Рассматривая «Литературные мечтания», автор дополнил интересными и вескими аргументами мысль о глубоко демократическом пафосе этой статьи, выразившемся даже в ошибочном отрицании самобытности русской литературы. «Литературные мечтания» стали важным событием в истории русской реалистической критики и эстетики, несмотря на влияние шеллингианского идеализма и идеалистическую фразеологию. Автор монографии проявил проницательность, показав различие в понимании идей шеллингианской философии самим Шеллингом и Белинским. В книге удачно установлена преемственность между статьей Белинского и взглядами декабристов на жизнь и литературу.
М. Поляков верно осветил деятельность Белинского в «Телескопе» и «Молве», выражавшуюся в борьбе против реакции в литературе и эстетике, в борьбе, проложившей путь Гоголю. Он привлек немало свежих данных об этом блистательном начале великого критика. Правильно истолковано им объективное значение борьбы Белинского в этот период за свободу искусства, против официальной эстетики «Московского наблюдателя», стремившегося сделать литературу орудием правительства Николая I и узкой привилегированной группы. Автор справедливо и высоко оценил значение статьи о Гоголе как одного из первых манифестов реализма.
Столь ответственный момент в биографии Белинского, как «примирение с действительностью», М. Поляков рассматривает в исторической перспективе. Смыслом этого периода идейной и политической эволюции Белинского было движение «от идеализма и политического романтизма декабристов», от абстрактного героизма – «к действительности и народу» (стр. 274), Однако в трактовке этого вопроса биограф стремится всячески смягчить ошибочность «примирения», обставив его рядом оговорок. Видна тенденция обвинить в «примирении» скорее Бакунина, чем Белинского, и, в то же время свести на нет влияние Бакунина. Между тем дружба-вражда с Бакуниным говорит уже об известном влиянии, которое Белинскому приходилось с трудом преодолевать. От этих смягчений и оговорок страдает четкость в трактовке столь важной для Белинского темы. Отрицать или снижать влияние Гегеля на Белинского в данный период не приходится, другое дело – оригинальное, реалистическое понимание им Гегеля, благодаря которому это влияние было вскоре преодолено.
Недостатком главы «На распутье» является слишком скупой разбор второй драмы Белинского «Пятидесятилетний дядюшка». Ее надо было связать с взглядами критика на драматическое искусство, с современной Белинскому драматургией. Не вполне ясно в книге отношение Белинского к Ретшеру. Некоторого, но крайней мере внешнего, сходства воззрений Белинского с взглядами Ретшера игнорировать нельзя. Однако биограф прав в главном: по существу Ретшер был чужд Белинскому. Исследователь подметил глубокое различие в применении метода философской критики Ретшером, даже Гегелем, с одной стороны, и Белинским с его реализмом – с другой. Это особенно сказалось в статье Белинского о Гамлете, где великий русский критик более диалектичен, чем сам Гегель в том месте своей «Эстетики», где говорит о трагедии Шекспира. Реалистическая диалектика предохраняла Белинского от схематизации художественного произведения даже тогда, когда она больше всего угрожала «критику, – в такие трудные времена, как в период примирения. Величие критики Белинского в том, что, чуждая игре в абстракции, она была сосредоточена на проблемах действительности, глубоко пережитых им.
Отказ Белинского от «примирения с действительностью» показан в книге весьма конкретно и последовательно. Автор рисует картину напряженных политических и философских исканий в начале 40-х годов. Пропаганда критиком гоголевского реализма не могла не усиливать оппозиционные настроения, и Белинский вел эту пропаганду независимое от своих ошибочных примиренческих взглядов.
Весьма интересны в монографии страницы, посвященные петербургскому кружку Белинского и его отношению к французской революции. Сомнительно, однако, можно ли к Белинскому применить известную формулу Ленина о характерной для просветителей вере в то, что отмена крепостного права «принесет с собой общее благосостояние». Мы знаем, что Белинский считал необходимым для развития России превращение дворянства в буржуазию, предполагающее отмену крепостного права. Но буржуазный порядок для Белинского никогда не означал «общего благосостояния», и подтверждений этому достаточно у самого М. Полякова.
После отказа от «примирения с действительностью» Белинский ведет ожесточенную борьбу с крепостничеством. Это действительно его ближайшая, первоочередная» наиболее актуальная задача, которой он отдает весь свой талант публициста-борца. Не имея возможности ударить по врагу непосредственно, он обрушивается на силы, поддерживающие крепостнические взгляды в литературе. Эта борьба изображена в книге выразительно и наглядно.
К началу 40-х годов относится также важная страница из творческой биографии Белинского – его трактовка и оценка Лермонтова. Но вопрос об освещении творчества Лермонтова в критике Белинского несколько упрощенно рассматривается автором монографии. Лермонтов – один из тех великих поэтов, понимание и приятие которых затруднялось для Белинского «примирением с действительностью» и связанным с ним объективистским представлением о художественном творчестве. Известная двойственность в отношении к Лермонтову, выразившаяся в попытках отстоять идею «примирения с действительностью», как известно, кончилась полной победой поэта, Но Белинский пришел к этому не сразу, не без колебаний и борьбы. Соглашаясь с тем, что спор во время встречи Белинского с Лермонтовым в ордонансгаузе, весьма возможно, заключался в том, что «пафос трагической разрушительной силы отрицания, пафос негодования и разоблачения осмыслялся Белинским как пафос утверждения жизни» (стр. 391), мы не можем не видеть, что в 1840 году Белинский еще далеко не преодолел идеи «примирения с действительностью». Это сказалось на его статьях о Лермонтове, особенно на статье о «Герое нашего времени».
В 40-х годах Лермонтов и Гоголь вместе с Белинским были подлинными вдохновителями «натуральной школы». Но можно ли считать вместе с автором книги, что Белинский рассматривал «Физиологию » Петербурга» и другие произведения «натуральной школы» как воплощение своих эстетических принципов? Белинский всегда видел расстояние, отделявшее «натуральную школу» от Гоголя и Лермонтова. Правильно было бы сказать, что он видел в ней шаг к реализации своих эстетических принципов, но она еще далеко не удовлетворяла его эстетическим требованиям.
В книге дан очерк борьбы передовой русской мысли за «натуральную школу». Защита «маленького человека» и народной тематики удачно связана с задачами русских социалистов 40-х годов; не забыто и влияние, которое оказало теоретическое обоснование «натуральной школы» в работах Белинского на русское изобразительное искусство, особенно на графику, связанную с литературой.
В главе «Белинский и общественно-политическое движение 40-х годов» автор монографии высказывает мысль, что в середине 40-х годов на почве отрицания революции происходит сближение либералов и славянофилов, объединяющихся в борьбе против революционных демократов, возглавляемых Белинским. М. Поляков имеет в виду известные споры в Соколове в 1845 – 1846 годах. О серьезных разногласиях между Белинским и Герценом, с одной стороны, и Грановским, Боткиным, Киршем, Кавелиным – с другой, можно говорить с полной определенностью, но До раскола дело еще не дошло. Объяснять уход Белинского из «Отечественных записок» главным образом этим расколом – значит опережать время. Ведь либералы сотрудничали в «Современнике», не отказываясь от «Отечественных записок». Не нужно также преувеличивать степень сближения либералов со славянофилами. Вопрос о революции не стоял еще так остро, как десять – двенадцать лет спустя, чтобы разногласия западников-либералов со славянофилами могли отойти на задний план. Когда Белинский выступил со своей первой статьей в «Современнике», западники даже упрекали его в уступках славянофилам. Но основное содержание главы – это вопрос о петрашевцах и их взаимоотношениях с Белинским я его кружком. Здесь автор вносит немало нового в наши представления о Белинском и общественном движении его времени. До сих пор мы знали лишь о значении, какое имело письмо к Гоголю для кружка Петрашевского, но вопрос об отношении Белинского и его последователей к петрашевцам не ставился в литературе. Можно предполагать, что Белинский с его интересом к общественной жизни знал о «заговоре идей», но был ли он связан с петрашевцами – не с отдельными членами их кружков, а как с подпольной организацией? Так далеко мы не можем следовать за автором книги. Вероятнее всего, сами петрашевцы сознательно не вовлекали в свой кружок тяжелобольного Белинского, как раньше декабристы не вовлекали Пушкина в свои тайные общества. Но справедливо, что, сформировавшись под воздействием Белинского, революционное подполье петрашевцев «в свою очередь оказывало серьезнейшее влияние на его политические и литературные позиции». Глубоко справедливо и то, что «политические и эстетические принципы петрашевцев полностью опирались на учение Белинского и художественный опыт Гоголя», что петрашевцы-писатели «органически входили в школу Гоголя и Белинского, созданную именно великим критиком» (стр. 466).
Большое внимание уделено в книге знаменитому письму к Гоголю, названному «политическим завещанием Белинского». Исследователь считает, что в первой книге «Современника» рецензией на второе издание «Мертвых душ» Белинский предварил свою критику «Выбранных мест…», но еще в 1842 году, пишет автор, «Белинский с тревогой отмечал появление реакционных мотивов в некоторых произведениях Гоголя, особенно во второй редакции «Портрета» и в «Риме» (стр. 476). Нельзя не отметить также, что в рецензии Белинского проницательно предугадана неудача попытки Гоголя выразить то положительное содержание, которое он искал в русской жизни.
В анализе письма к Гоголю автор использует и самый текст письма, и другие, позднейшие, тексты Белинского – рецензии на «Сельское чтение», известное письмо к П. В. Анненкову от декабря 1846 года. Он рассеивает либеральную легенду о колебаниях, якобы характерных для политической позиции Белинского в 1847 – 1848 годах.
Истощенный смертельным недугом, Белинский дописывал свои последние страницы. Эти страницы были блистательны. Среди них и «Ответ «Москвитянину», и его критические шедевры – обзоры русской литературы за 1846 и 1847 годы Рассказ о последних месяцах Жизни и деятельности критика достойно заканчивает книгу, но кое-что и здесь вызывает возражения. В период «Современника» философско-эстетические идеи Белинского достигают зрелости, но все же нельзя считать, что раньше «он преследовал только одну цель – верность действительности» и лишь теперь требует, чтобы искусство было не только зеркалом, отражающим действительность, но и выражением «преобладающей думы эпохи» (стр. 521). После отказа от примирения с действительностью, после анализа художественного опыта Гоголя и Лермонтова, после статей о Пушкине, после требования от художника «субъективности» как реакции на важнейшие проблемы эпохи Белинский не мыслит себе творчества без «преобладающей думы эпохи», без передовой тенденции. А это уже вполне определилось в его эстетике до «Современника».
Интересна и справедлива мысль автора о том, что Белинский «форму современного ему реализма прямо связывает с историческими условиями», что преобладание «отрицательного направления» было «исторически необходимо в условиях крепостнического общества», хотя Белинский «ясно сознает… недостаточность изображения жизни только в критическом плане» (стр. 522 – 523). В книге раскрыта существенная сторона реалистической концепции Белинского, заключающаяся в связи вопроса о типизации с идейной позицией художника.
В последней главе автор дал тонкий анализ теории жанров Белинского, особенно теории драмы и драматизма. Однако следовало больше остановиться на идее о слиянии в современной драме трагического и комического начал, возвестившей драму Островского.
М. Поляков написал книгу, в которой не только анализируются идеи Белинского, но и прослеживается их эволюция; автор показывает обстоятельства, общие и частные, при которых зарождались эти идеи, раскрывает новые связи жизни и деятельности Белинского с его эпохой, заставляет многое продумать и по-новому понять в творческом наследии великого критика.