Творческий мир византийской литературы

Византинистику, если ее сравнивать с многочисленными возникающими на наших глазах научными направлениями, не отнесешь к разряду новых наук. Но византийское литературоведение – отрасль молодая. Изучение литературного творчества Византии, функции художественного слова и словесного образа, выяснение эстетического и общественного значения памятников византийской книжности стало сферой пристального внимания литературоведов.

Характерная черта современного научного развития – углубление принципов историзма при анализе творчества деятелей византийской литературы. С этим связаны и некоторые другие особенности постижения средневековой культуры. В центре исследования оказывается авторская индивидуальность писателя, а не просто совокупность «написанного» (того, что немецкая традиция называет «Schriftung»). В результате стало возможным не формальное каталогизирующее описание или схематическая классификация литературы «по жанрам» или «по памятникам», но определение социально-идеологических основ творчества, авторских установок и целей создания того или иного произведения с учетом его общественной роли и идейной направленности.

Показателен в этом отношении анализ, данный И. Чичуровым в монографии¹ и ряде статей, посвященных творчеству византийского хрониста начала IX века Феофана. Изданная в серии «Древнейшие источники по истории народов СССР» книга содержит публикацию фрагментов исторических сочинений Феофана и его последователя – патриарха Никифора, а также подробнейший комментарий и статьи, где характеризуется повествовательная манера этих авторов.

Определить место Феофана в ранневизантийской исторической традиции – значит выявить особенности его авторского самосознания, приемов работы компилятора. Уже введение – прооймион «Хронографии» Феофана – контрастирует с аналогичными зачинами, встречаемыми в предшествующей литературе – у Евсевия (IV век), Созомена и Феодорита Киррского (V век), Феодора Чтеца и Евагрия (VI век), Прокопия и Агафия (VI век), Феофилакта Симокатты (VII век). Традиционные мотивы вступлений, связанные с тем, что автор выделяет себя из ряда других авторов, обосновывает важность и правомерность избранной темы, подчеркивает свою писательскую исключительность, совершенно отсутствуют в прооймионе Феофана. Как в декларациях, так и в авторских ремарках он все время сознательно, демонстративно отказывается от принципов авторства, принижает свои способности, – позиция, приближающаяся к утверждению анонимности творчества. Однако текстуальные сравнения компилятивных частей «Хронографии» с их источниками (сочинениями Прокопия, Иоанна Малалы, Феофилакта Симокатты и др.) как раз обнаруживают активное авторское отношение Феофана к материалу.

Феофан – компилятор средневекового типа, – именно так, причем в негативных тонах, характеризовали его исследователи прошлого, начиная с классика византийского литературоведения К. Крумбахера. Сегодня же И. Чичуров убедительно доказал, что перед нами писатель, который в отборе и освещении описываемых событий последовательно придерживается избранных им идеологических установок. Столь же индивидуальными при внимательном анализе оказываются и стилистическая избирательность Феофана, и его пространственные ориентации. Таким образом, декларируемый хронистом отказ от «прав на авторство», работа на грани анонимности (для его позиции характерно высказывание о намерении писать, «ничего не прибавляя от себя») отнюдь не означали отказа от творческого отношения к материалу, слабости авторского самосознания. Эти установки были скорее литературно – публицистическим приемом, скрывавшим тенденциозность, идеологическую определенность манеры писателя, обусловленной социально-историческими факторами развития литературных традиций ранней Византии.

С углублением историзма связана и другая характерная черта работ о византийской культуре – определение социального содержания литературных форм, актуального смысла традиционных античных образов, «расшифровка» жанровых стереотипов.

В этом плане интересный материал представляют новейшие зарубежные исследования византийского романа. Ранее считалось (К. Крумбахер, В. Шмид, Э. Родэ и др.), что византийский роман идентичен эллинистическому любовному роману, наполнен античными атрибутами, словесными формулами, топикой, сюжетными и образными формами античности. Теперь же австрийский исследователь Г. Хунгер² настоятельно подчеркивает современный для византийцев комниновской эпохи смысл средневекового греческого романа. Ученый выявляет различные уровни реалистического повествования (разумеется, в его средневековом облике) в этих произведениях, охватывающие как области социально-политической проблематики (в византийском романе, например, нашли отражение и военизация комниновского режима, и особенности положения женщины в Византии той поры), так и сферу психологической обрисовки героев.

В связи с более глубоким пониманием значения памятников византийской литературы, и в частности романа, встал вопрос о необходимости введения в литературоведческий анализ эстетических категорий, адекватных изучаемой культуре. Традиционному взгляду на византийскую литературу с высот античной классики в наши дни противостоит тенденция выявления собственных требований исторического развития средневековой культуры, сколь ни были бы в ней сильны античные традиции языковых и жанровых средств. Эта тенденция особенно отчетливо проявилась в работах советских ученых последних лет.

Так, С. Полякова³ дает развернутую характеристику условий появления романа-аллегории, подробно анализирует «Повесть об Исмине и Исминии» Евмафия Макремволита (XII век), первым возродившего, по мнению исследовательницы, забытый жанр любовного романа. Не останавливаясь подробно на этой книге, уже рецензировавшейся на страницах журнала⁴, подчеркнем в «Повести» два ее смысла: внешний – фабульный, на уровне фактологии, и внутренний – аллегорический, раскрывающийся при учете символике – иносказательной манеры письма средневекового автора.

Известной полемикой с таким подходом к византийскому роману проникнута книга А. Алексидзе⁵, вышедшая на русском языке через несколько лет после первого – грузинского – издания. Автор настаивает на реалистическом видении византийских романистов, отражавшем прежде всего светские тенденции литературного творчества; воспевание непосредственных чувств, земной любви представляется, по мысли литературоведа, формой отмежевания от официальной морали в условиях византийского ренессанса XII века. Если С. Полякова, анализируя византино-западноевропейские литературные контакты, подчеркивает преимущественное влияние византийского романа на любовные аллегории в средневековой западноевропейской литературе, то А. Алексидзе последовательно проводит принцип описания греческого романа XIII – XIV веков посредством категорий западноевропейской литературной эстетики, с учетом истории развития французского романа. Историко-культурной предпосылкой такой оценки является усиление византино-латинских контактов в условиях «встречи цивилизаций» после завоевания крестоносцами Константинополя в 1204 году, а литературно-эстетическое ее «оправдание» – в большей свободе, по мнению исследователя, творческих поисков в средневековой литературе Западной Европы, не обремененной наследием античной словесности, ее языковым консерватизмом. Наконец, интересен сам опыт такого анализа и в методическом плане: византинистами все чаще используются достижения медиевистики, что позволяет по-новому взглянуть из тенденции культурного развития Византии.

Особенности греческого романа XIII – XIV веков обусловлены сосуществованием в его художественной ткани двух тенденций. Одна идет от эллинистических традиций, определяет реалистические черты мысли и мировидения; другая, собственно медиевальная, представляет собой волшебно-фантастический лоток рыцарского романа. Таким же противоречивым единством характеризуется и духовно-религиозный фон романа: в культуре православной Византии популярными оказываются (свидетельством чему является богатая рукописная традиция романов) сочинения нарочито нехристианского характера, где царство Христа уступает место царству Эрота. Показательны в этом же плане наблюдения А. Алексидзе над стилем произведений: мир греческого романа со своими формами, терминологией, со своим обусловленным литературно – мифологическими традициями этикетом является системой, чуждой формам, этикету, стилистике, утверждаемым христианской религиозностью.

Однако не стоит спешить с выводами об антихристианской направленности византийских романистов, о ренессансном характере их творчества. Византийский роман остается средневековым по преимуществу жанром, в чем убеждают и конкретные наблюдения А. Алексидзе. Средневековыми оказываются художественные средства, используемые романистами: в книге отмечены визуальная неэффективность, умозрительность метафор и сравнения, представляющих собой не наглядный образ, а перечисление, каталог свойств и качеств.

Средневековый характер имеют и писательские установки византийских романистов. В книге хорошо раскрыто содержание эстетики повтора, реставрации как исходных творческих принципов словесности, чем и обусловлена средневековая топика, непременное явное или скрытое цитирование, опора на авторитет традиции.

Углубление принципов историзма сказывается не только в анализе особенностей авторского начала и социальной определенности позиции византийский литераторов. Становится возможной характеристика историко-художественного типа данной культуры, черт, традиций и новаторства, в конечном счете это позволяет определить вклад византийской литературы в мировую духовную культуру. Такой опыт предпринят Я. Любарским на примере творчества Михаила Пселла (XI век) ⁶.

Изучение творчества выдающегося деятеля византийской культуры, каким был Михаил Пселл, – филологи его сравнивают с Шекспиром, Вольтером, Лейбницем, Спинозой, Достоевским, – включает анализ его художественного наследия и характеристику личности писателя, Сложный путь жизни и деятельности византийского писателя (и политика!) давал и дает исследователям основание для разноречивых оценок: Пселла представляли то беспринципным циником, то олицетворением набожного благочестия, то экзальтированной артистической натурой, то сильной свободной личностью. Не только нравственные качества писателя, но и мотивы его сочинений оказываются столь противоречивыми, что критики не случайно выдвигали гипотезу о существовании не одного Михаила Пселла, а нескольких совершенно различных писателей, произведения которых дошли до нас под именем Пселла (подобные случаи нередки и в византийской культуре: вспомним хотя бы Феодора Продрома в XII веке).

Неоднозначны декларации Пселла: в них можно найти как традиционную средневековую топику, идеи нормативности, этикетности, так и индивидуальные характеристики, утверждение принципов самостоятельности творчества художников. Пселловская эстетика совмещает христианский спиритуализм со свойственными гуманистам эстетизмом, театральностью, игрой. Неоднозначен и сам характер произведений: средневековые жанровые каноны сосуществуют в творчестве Пселла с оригинальными художественными открытиями. Так, вершина творческого наследия писателя – «Хронография» – представляет собой не столько стандартные для византийской историографической традиции фактологические описания, сколько сопоставление образов, выявление характеров творцов и жертв исторических судеб.

В подзаголовке монографии Я. Любарского стоит: «К истории византийского предгуманизма». Отмечая сложность самой проблемы «византийских ренессансов», к которой многократно возвращаются исследователи, Я. Любарский определяет место Пселла в истории культуры. Действительно, многие стороны жизнедеятельности константинопольского интеллектуала напоминают стиль творчества, общения, мысли гуманистов треченто и кватроченто. Различия в отношениях Пселла со своими корреспондентами, которые определялись не официальным положением человека, а кругом его духовных и интеллектуальных запросов, заставляют нас вспомнить, что ренессансные интеллигенты представляли собой также неформальную группу единомышленников (или – в других случаях – антагонистов), объединяемых прежде всего общей тягой к «трудам в досуге» независимо от должностных обязанностей. Свойственный Пселлу пафос защиты науки, знания, как показал в своих работах Я. Любарский, в высшей степени был развит в литературном наследии эпохи Возрождения. В противовес приниженности и самоуничижению, утверждаемым средневековой этикой, для Пселла было характерно чувство собственного достоинства, высокая степень авторского самосознания, ощущение своего интеллектуального превосходства. Именно эти черты роднят его с гуманистами, с их верой в высокое призвание человеческой личности, решительным неприятием обскурантистской «толпы» (в гуманистическом смысле слова). Присущий Пселлу отказ от утрирования аскетических принципов (ставших во многих исследованиях банальным атрибутом описания средневековой культуры), активность жизненной позиции – тоже черты человека новой эпохи. Само представление о времени, измеряемое Пселлом прогрессом в изучении наук, столь же далеко от «времени монахов», сколь и от «времени купцов» и предвосхищает восприятие времени у итальянских гуманистов. Наконец, утверждение византийским интеллектуалом индивидуального чувства и индивидуального представления о прекрасном и дурном, установка на свободу от стереотипа, несмотря на строгую этикетность в отдельных побуждениях и оценках, также далеки от бытующего представления о косности, всеобщей «клишированности» жизни и мышления средневековья.

Немаловажно и то, что в центре интересов, устремлений, даже художественных принципов Пселла стоит человек, а не отчужденные от него абстрактные нормы.

И все-таки Пселл – средневековый писатель и историк, средневековый как по методу исторического и философского видения, так и по своим социально-политическим и художественным принципам. Это неоднократно подчеркнуто в книгах Я. Любарского. В чем же дело? Думается, ответ имеет две стороны. Конечно, тот тип культуры, который представлял Пселл, не идентичен в целом ренессансному. Отмечаемая исследователями и свойственная Пселлу амбивалентность утверждения и отрицания не носит, по-видимому, того диалогического характера, который отличает тип культуры итальянского гуманизма. Обязательная дихотомичность картины мира у византийца не «снимается» – как в возрожденческом диалоге – даже (имеющей место и у Пселла) своеобразной игрой антиномий. Античность и христианство – исходный «материал» Ренессанса – не имели в средневековой Византии той исторической дистанции, которая позволила бы включить их в диалог (а для всякого диалога дистанция необходима): оба элемента входили в византийскую культуру, притом, что современники как позитивно, так и негативно оценивали их место в ней. Отмечаемые в некоторых случаях черты кризиса средневековой религиозности у отдельных византийских авторов никак не отменяют христианского характера византийской культуры.

Но, вероятно, у проблемы есть и другая сторона. Не слишком ли мы ограничиваем возможности культуры средних веков? Считая ее основными свойствами стереотипность, традиционализм, внеличностную абстрактность и нормативность, не становимся ли сами жертвами стереотипа ее восприятия? Не случайно более пристальное изучение творчества отдельных византийских авторов – Феофана, Пселла, Евстафия Солунского, Никиты Хониата – нет-нет, да и заставляет говорить о «несредневековом», «невизантийском», нетипичном и т. д. в их творчестве. Конечно, эти вершинные достижения средневековой культуры, каковыми является творчество перечисленных авторов, возвышаются над ее общим уровнем. Но ведь и они составляют ее непосредственное содержание. А приняв во внимание тенденции исторического развития средневековья, вряд ли можно настаивать и на маргинальном характере тех элементов культуры, которые не укладываются в ее упрощенную схему, а имеют выход в будущее. С учетом этого средневековая литература, историография, культура в целом оказываются значительно богаче, содержательнее и глубже того явления, по контрасту с которым определяют характерные черты Возрождения.

Рассмотренные новейшие исследования византийской литературы различны между собой: в одних случаях это монографические исследования творчества одного автора, в других – история конкретного жанра, в третьих – пособия свободного характера. Однако можно говорить об общих чертах, их объединяющих. Прежде всего это стремление авторов постичь те критерии и мерки, с которыми следует подходить к византийской литературе, понять художественную ценность византийских сочинений в адекватных им категориях и принципах, исходить в оценках из тех задач, которые преследовались литературным творчеством в средние века. Существенной стороной рассмотренных трудов является также то, что выявлено конструктивное значение форм византийских литературных произведений, их содержательность, идейная значимость. Наконец, важным является представление о сложности, многоплановости такого явления, как византийская литература. Все это позволяет вплотную подойти к созданию современной концепции византийского литературного развития.

1. И. С. Чичуров, Византийские исторические сочинения («Хронография» Феофана, «Бревиарий» Никифора), М., «Наука», 1980, 216 с.[↩]
2. H. Hunger, Antiker und byzantinischer Roman, Heidelberg: Carl Winter, Universitats-Verlag, 1980.[↩]
3. С. В. Полякова, Из истории византийского романа, М., «Наука», 1979, 200 с.[↩]
4. См. «Вопросы литературы», 1981 N 2.[↩]
5. Александр Алексидзе, Мир греческого рыцарского романа (XIII – XIV вв.), Изд. Тбилисского ун-та, 1979, 324 с.[↩]
6. Я. Н. Любарский, Михаил Пселл. Личность и творчество (К истории византийского предгуманизма), М., «Наука», 1978, 284 с.; Михаил Пселл, Хронография. Перевод, статья и примечания Я. Н. Любарского, М., «Наука», 1978, 320 с.[↩]