Сюрреалистический революционаризм Герберта Маркузе

Можно по-разному относиться к роману Томаса Манна «Доктор Фаустус», по-разному оценивать его философские и художественные достоинства, но нельзя не признать одной вещи. Автору «Доктора Фаустуса» удалось постичь закон «совращения» человека западной культуры дьяволом нигилизма. Он даже сумел вывести «формулу», фиксирующую этот закон с почти математической точностью. И конкретизировал ее применительно к антропологическому, психологическому и мировоззренческому типу западноевропейского интеллигента XX века. Быть может, в каком-то отношении это открытие сопоставимо с величайшими естественнонаучными открытиями нашего столетия. Во всяком случае, оно сохраняет всю полноту своего значения и по сей день. На одном из примеров, свидетельствующих о том, что манновская формула, «выведенная» четверть века назад, получает все новые подтверждения, нам и хотелось бы остановиться в предлагаемой статье.

Формулу эту, которая воспроизводится на наших глазах в судьбах не только отдельных людей, но и целых народов, можно было бы назвать формулой прорыва. А схема совращения, заключенная в ней, в общем, сводится к следующему. Дьявол предлагает совращаемому некоторое рассуждение, в котором, как дважды два – четыре, доказывается, что человечество окончательно зашло в тупик, из которого уже нет никакого выхода. Тупиковость и безвыходность современного состояния иллюстрируется с помощью многочисленных примеров из экономической, политической и культурной областей – благо жизнь всегда заботится о том, чтобы в таких примерах не было недостатка. Метафизическая, теоретическая и эстетическая неразрешимость сложившейся ситуации доказывается философски, социологически и художественно – благо на этот счет имеется огромная литература. А затем, вопреки логике предшествующего рассуждения, с дьявольской насмешкой над нею – совращаемому приоткрывается перспектива прорыва заколдованного круга. Правда, не без соучастия сил ада. Героем же, спасителем человечества, которому надлежит совершить акт прорыва, вывести мир из тупика, предлагается быть ему, совращаемому. Правда, за известную мзду…

В «Докторе Фаустусе» эта схема развертывается в линию судьбы гениального композитора-авангардиста Адриана Леверкюна, которую Томас Манн совершенно недвусмысленно поставил в параллель с судьбой Германии, «совращенной» национал-социализмом. Но, как известно, человеческий тип, осуществляющий свою жизнь (или только свое творчество, если его удается отделить от образа жизни) под знаком формулы прорыва, сохраняет свою полнозначность и за пределами этой роковой параллели. Если не по образу жизни, то по стилю мышления глубоко родственным этому типу оказался Т. Адорно, который едва не сыграл однажды роль черта Адриана Леверкюна по отношению к самому автору «Доктора Фаустуса». (И кто знает: быть может, потому и удалось Томасу Манну так глубоко проникнуть в смысл «формулы прорыва», что его «действительным тайным советником» в этом вопросе был автор «Философии новой музыки».) И вот теперь нам снова приходится сталкиваться с человеком подобного типа, хотя – опять-таки – типологическое сходство касается не столько образа жизни, сколько способа (и стиля) теоретизирования о ней. Зовут этого человека Герберт Маркузе.

Маркузе родился в 1898 году. Основные решающие этапы его идейно-политической эволюции таковы: политический радикализм 20-х годов (одно время он симпатизировал Розе Люксембург) ¹, резюмировавшийся в соответствующих философских исканиях на рубеже 20 – 30-х годов²; антифашизм 30 – 40-х годов³, сопровождавшийся – временами – углублением этого радикализма до выводов экстремистского порядка⁴; разочарование в итогах второй мировой войны и пессимистические настроения периода «холодной войны», наложившие свою печать и на последующий этап идейной эволюции⁵. Наконец, парадоксально резкий переход от фатализма к активизму, от пессимизма к экстремизму, наступивший на последней стадии, когда Маркузе было уже под семьдесят⁶.

Последний (по крайней мере на настоящий момент) период маркузианской эволюции нас и интересует. Прежде всего потому, что в вызывающей алогичности перехода от фаталистически окрашенного пессимизма к активистскому экстремизму нельзя не ощутить символики упомянутой нами формулы прорыва.

Наиболее развернутое⁷ выражение нынешняя стадия идейно-политического развития Маркузе получила, пожалуй, в двух его книгах – «Одномерный человек» ⁸ и «Опыт об освобождении» ⁹. В известном смысле первая из них (она появилась в 1964 году) относится ко второй (1969) так же, как относились друг к другу в «Докторе Фаустусе» две фазы многознаменательной беседы Черта с Адрианом Леверкюном. Основное содержание первой книги – подробное, с массой впечатляющих примеров, описание тупика – чертова круга, в котором оказалось современное человечество. Речь идет прежде всего о наиболее развитых странах¹⁰, которые, согласно Маркузе, конституировались в виде «индустриального общества» или – иной аспект того же – «общества потребления». Объединяющий стержень второй из названных книг – идея прорыва, которая в «Одномерном человеке» была предложена лишь в форме намека, со всей неопределенностью (и двусмысленностью), свойственной последнему.

Наш читатель в какой-то мере имел возможность составить себе представление о первой книге. Она принадлежит к числу наиболее популярных на Западе книг Маркузе. Вокруг нее было сломано довольно много копий. И, соответственно, в статьях об этом авторе, опубликованных в нашей печати¹¹, проблематике «Одномерного человека» отводилось, как правило, заметное место. Так что мы можем остановиться на ней лишь в той мере, в какой это необходимо для освещения идеи прорыва. Впрочем, в свете «Опыта об освобождении», расставившего точки над «и», эта проблематика обнаруживает свои новые грани. В особенности если иметь в виду тот аспект маркузианских воззрений, который (по крайней мере у нас) не был еще предметом специального рассмотрения. А он-то как раз и интересует нас в первую очередь. Речь идет об эстетическом аспекте маркузианства, который, как свидетельствует «Опыт об освобождении», выдвигается ныне на передний план – как решающий аспект миросозерцания Маркузе.

Сам факт подобной «передвижки», происшедшей в мировоззрении престарелого мыслителя, крайне знаменателен. Он побуждает по-новому взглянуть на теоретические построения Маркузе, по-новому оценить соотношение различных элементов маркузианства. В частности, возникает вопрос: не играют ли элементы чисто эстетического порядка гораздо большую роль в этих построениях, чем это, скажем, представлялось и представляется самому Маркузе? И – более того: не является ли «критическая теория» современного общества, предлагаемая автором «Одномерного человека», своеобразной разновидностью эстетической утопии – если не в целом, то, во всяком случае, в каких-то весьма существенных своих аспектах?

Нам представляется, что положительный ответ на этот вопрос дает ключ к более адекватному постижению не только маркузианской идеи прорыва, резко акцентированной в «Опыте об освобождении», но и маркузианской концепции тупика, изложенной в «Одномерном человеке». В свою очередь такое постижение создает предпосылки для более обоснованной оценки общественно-политических тенденций, выступающих в последнее время под знаменем идеи прорыва, – скажем, под знаменем, на котором начертано: «Будьте реалистами – требуйте невозможного!»

ТУПИКИ ОДНОМЕРНОГО СОЦИУМА

Во введении к «Одномерному человеку» Маркузе предупреждает (с искренностью, столь же подкупающей, сколь и ошеломляющей), что его мысль – на всем протяжении книги (!) – будет колебаться между гипотезами, исключающими друг друга:

А – развитое индустриальное общество обладает способностью сдерживать (преодолевать) тенденции коренных, качественных изменений бесконечно долгое время;

не-А – существуют социальные силы, которые в конце концов смогут разбить оковы, сдерживающие прогрессивное развитие, взорвать существующий порядок во имя более высокого.

И это – не просто остроумный парадокс, не просто кокетливая фраза, брошенная с целью привлечь внимание читателя – принудить его к чтению книги. Мысль автора «Одномерного человека»на самом деле колеблется между взаимоисключающими тезисами. Правда, второй тезис (не-А) далеко не всегда имеет ту форму, которую автор придал ему во введении: он чаще имеет проблематическую форму утверждения должного, чем категорическую форму констатации существующего в реальности. Но это уже другой вопрос. Важно, что такая замена тезиса не меняет исходной теоретической ситуации: противоречие сохраняется во всей его неразрешенности (и неразрешимости). И авторская мысль продолжает колебаться между тезисом и антитезисом, склоняясь попеременно то к первому, то ко второму. Но – не приводя к синтезу.

Это бесконечное колебание определяет как содержательные, так и стилистические особенности книги об одномерном человеке. Оно пронизывает авторскую мысль во всех ее разветвлениях и обнаруживает себя не только в общей архитектонике книги, не только в построении глав, но – порой – даже в конструкции отдельных фраз, которые как бы раскалываются под напором исходного противоречия. По сути дела, это – противоречие между сущим и должным, между теоретическим приятием анализируемой действительности и нравственно-эстетическим неприятием ее. Подчас это противоречие получает прямо-таки драматический характер. Мировоззренческие предпосылки Маркузе требуют, чтобы он объединил сущее и должное, открыл второе как объективную тенденцию первого и тем самым фундировал свой негативизм. Однако его собственное теоретическое рассмотрение того, что он называет «современным индустриальным обществом», не дает оснований для такого объединения. В силу какой-то дьявольской иронии подобный теоретический анализ то и дело оборачивается апологетикой исследуемого общества, не оставляя Маркузе-романтику, Маркузе-нонконформисту никаких надежд. Вот он и мечется между приятием того, что сам же отрицает, и отрицанием того, что сам же принимает. Конкретно же все это выглядит следующим образом.

Тезис книги об одномерном человеке безнадежно пессимистичен и выражает абсолютное отчаяние автора насчет реальных возможностей, действительных предпосылок – словом, объективных гарантий – общественного прогресса. Выдвигая его, Маркузе исходит из убеждения в том, что современное состояние науки и техники позволяет развитому индустриальному обществу преодолевать или нейтра-лизовывать, сдерживать или «сублимировать» все свои основные противоречия – те, что полвека назад поставили мировой капитализм на край гибели. Не ликвидируя коренных пороков капиталистической цивилизации – прежде всего эксплуатации и угнетения, – сегодняшнее индустриальное общество способно придать им такую форму, при которой они перестают быть движущими импульсами и побудительными мотивами социального переворота. По крайней мере – для подавляющего большинства угнетенных и эксплуатируемых.

«Рабы развитой индустриальной цивилизации, – по Маркузе, – это сублимированные рабы…» ¹² Ныне они привязаны к колеснице этой цивилизации совсем не так, как это делалось в XIX и еще в первой трети XX века. Прежде капитализм стремился привязать рабочих к производству преимущественно негативным способом – угрозой голода и лишений. Но, как оказалось, этот способ имел и весьма опасную сторону: пролетариям нечего было терять, «кроме своих цепей», – что они и доказывали при каждом подходящем случае. К тому же становилось очевидно, что искусственное сдерживание роста жизненного уровня трудящихся с неизбежностью ведет к сужению возможностей внутреннего рынка. А это в свою очередь крайне отрицательно сказывается на производственных возможностях капитализма, приводя к периодическим кризисам и депрессиям. В связи с этим возникла (и была осознана) потребность в ином – позитивном – способе «интеграции» угнетенных и эксплуатируемых в лоне индустриального общества. Последний же, кстати сказать, стал возможен как раз на базе колоссального прогресса науки и техники, достигнутого к середине нашего столетия.

Этот способ – согласно Маркузе – предполагает значительный подъем жизненного уровня трудящихся и активное стимулирование их потребительского спроса. Тем самым индустриальному обществу удается одновременно решить две проблемы: во-первых, расширить внутренний рынок и, во-вторых, теснее привязать трудящихся – прежде всего рабочий класс! – к существующей системе производства и потребления, то есть «интегрировать» его в ней экономически. Ибо рабочий, обладающий собственной квартирой, машиной, холодильником, телевизором и т. д., – это иная социальная фигура, чем пролетарий XIX столетия, едва зарабатывавший себе на скудное пропитание. Он является активным (и довольно разносторонним) потребителем и в качестве такового заинтересован в нормальном функционировании хозяйственной системы, всего «общества потребления».

Не дремлет тем временем и «евнух промышленности» (выражение Маркса): где допустимыми, а где и недопустимыми способами он стремится вызвать у трудящегося все новые и новые потребности – вплоть до искусственных, извращенных и фантастических, стимулируя таким образом гонку потребления. Если человек не располагает при этом наличными деньгами – не беда: «евнух промышленности» готов продавать ему в кредит – разумеется, в определенных пределах, гарантированных настоящей (и будущей) заработной платой покупателя. Покупатель же, одержимый потребительски-приобретательской страстью, не замечает, что тем самым покупают его самого – причем не на день и не на месяц, как это было в XIX веке, а на годы, десятилетия и, быть может, на всю жизнь. А это значит, по убеждению Маркузе, что трудящийся эксплуатируется индустриальным обществом не только в качестве производителя материальных благ, но и в качестве их потребителя. Ибо его бесконечная гонка в беличьем колесе безудержного потребления не выводит его за пределы заранее отведенных ему социальных рамок, не изменяет его общественного статуса, не уравнивает его по положению с представителями классов, сословий и групп, возвышающихся над ним.

Поскольку же речь идет при этом о «сублимированном» рабстве, постольку оно не только не ощущается и не осознается я качестве такового, но – наоборот – воспринимается как свобода, переживается как полнота жизни, осмысляется как спонтанная реализация единственно возможного способа существования. У трудящихся не возникает никакой потребности выступить против существующей системы производства-потребления в целом, подвергнув ее революционному отрицанию. В крайнем случае они склонны бороться за улучшение своего положения внутри этой системы – за более высокую заработную плату, то есть – опять же – за расширение своих покупательски-приобретательских возможностей, а стало быть, за дальнейшее усиление гонки потребления. Таким образом, горизонт трудящегося человека оказывается абсолютно замкнутым рамками существующего общества; он теряет способность встать в радикальную оппозицию по отношению к нему, не видя реальной альтернативы гипертрофированному потребительству. Одним словом, у человека исчезает второе – социально-критическое – измерение, которое раньше выводило его за пределы существующего, указывая революционную перспективу. Он становится человеком одного измерения¹³ – того измерения, которое задается ему «обществом потребления».

Изверившись в революционных потенциях рабочего в качестве экономического человека, Маркузе столь же пессимистически смотрит на его возможности как политического человека. Следствием экономической «интеграции» трудящихся, рабочего класса в рамках индустриального общества является – как утверждает автор книги об одномерном человеке – их политическая «интеграция» в лоне существующей системы. Ибо, рассуждает он, утратив социально-критическое измерение, трудящиеся теряют вместе с тем и способность образовать реальную политическую оппозицию по отношению к этой системе. Любая оппозиция, выражающая интересы сегодняшних трудящихся, сегодняшнего рабочего класса, будет иллюзорной оппозицией, так как сами интересы эти не противоречат основным предпосылкам существующего порядка вещей. Даже такое требование рабочих, как требование «контроля снизу» над производством, не представляется Маркузе сколь-нибудь радикальным. Этот контроль, по его мнению, не означал бы возникновения качественных изменений ни на экономическом, ни на политическом уровнях системы. Так как рабочий класс «превратился в опору установленного образа жизни», то его доступ к контролю за производственным процессом (его предпосылками и целями) только способствовал бы «поддержанию и распространению установленного порядка» ¹⁴.

В такой ситуации выражение воли большинства посредством традиционных демократических институтов и учреждений представляется Маркузе чем-то насквозь фальшивым, заслуживающим только отрицательной оценки. «Всеобщая воля всегда фальшива» ¹⁵, – заявит он через пять лет в «Опыте об освобождении», резюмируя одну из тенденций книги об одномерном человеке. Отсюда – его полное разочарование в возможностях политической борьбы на основе парламентаризма, плохо скрываемое отвращение к легальным методам политической борьбы. По его мнению, деятельность, «соответствующая правилам и методам демократической легальности», есть «капитуляция перед господствующей структурой власти» ¹⁶. С этой позиции он критикует западные компартии (а заодно и КПСС) ¹⁷, полностью солидаризируясь здесь с ррреволюционерами от «цитатника». «Парламентаризму» западных компартий противопоставляется «радикализм» (читай – экстремизм) внепарламентской оппозиции¹⁸; и заранее, так сказать, авансом оправдывается «истинно революционный» антидемократизм (и аристократизм) левоэкстремистских групп, имеющих возникнуть в будущем. Ведь «каждый шаг в борьбе за радикальный переворот изолирует оппозицию от масс» ¹⁹, и чтобы «осчастливить» массы в будущем, она в настоящем должна поступать по отношению к ним – увы! – не очень-то демократически.

Крайне показательно, что, отправляясь от подобных способов рассуждения, Маркузе выражает недовольство и политикой мирного сосуществования, проводимой Советским Союзом. Ибо ситуация мирного сосуществования, по его словам, не только вынудила западные компартии «парламентаризироваться» ²⁰, сойдя с «подлинно радикальных» позиций, но также «в значительных аспектах содействовала стабилизации капитализма» ²¹. В целях «радикализации» политической борьбы в капиталистических странах наш автор склонен и здесь начисто отказаться от «легальных», – то есть мирных! – методов политики в пользу «нелегальных» – то есть военных! Такова логика политического авантюризма в XX веке. Она оказалась во многом родственной у Маркузе, с одной стороны, и у храбрых охотников на бумажных тигров – с другой. Впрочем, сегодня Маркузе уже не смущает опасное соседство его выводов с политическими формулами тех, кто хотел бы использовать революционное движение на Западе и Востоке для создания империи, сравнимой с империей Чингиз-хана. Как свидетельствуют маркузианские поклоны в сторону «культурной революции», он не прочь – на всякий случай – заручиться благожелательным отношением и тех читателей, которые связывают перспективы мирового (и в частности, европейского) развития с подобными политическими акциями.

Как видим, политические выводы, содержащиеся в «Одномерном человеке» (и «Опыте об освобождении»), достаточно красноречиво свидетельствуют о крайнем экстремизме маркузианства. Желание Маркузе во что бы то ни стало «радикализировать» (?!) ленинскую теорию революции возносит его на вершину такой «левизны», с которой видны только два цвета политического спектра – белый и черный. С этой «точки зрения» становятся несущественными различия между буржуазно-демократическими я откровенно фашистскими режимами, между странами, где парламент играет все-таки определенную роль, и странами, где отсутствует даже этот инструмент политического либерализма – со всеми его ограниченностями и пороками, по поводу которых сетует автор книги об одномерном человеке²². Интересно, что бы сказали о таком левоэкстремистском снобизме люди, которым приходилось (и приходится) бороться за свободу и человеческое достоинство в условиях террористических и диктаторских режимов? Вряд ли они согласились бы с тем, что ликвидация буржуазно-демократических свобод облегчила им борьбу с капитализмом…

Эти выводы бросают иной свет и на предыдущий ход рассуждений Маркузе, обнажая основные узлы маркузианского способа мышления. Деревянный догматизм и нервический экстремизм, обнаруженные им в тех областях, где малейший просчет может обернуться даже не миллионами – десятками, сотнями миллионов человеческих жизней, побуждает более осторожно оценить и те аспекты маркузианской критики, которые – не последуй из них упомянутых выводов – вызвали бы большее сочувствие. В свете этих политических «резюме» начинают вызывать сомнение даже некоторые аспекты маркузианской критики «гонки потребления». В особенности, когда эта критика сопровождается рекомендацией, обращенной к странам, встающим (или вставшим) на путь социалистического строительства: не стараться догонять промышленно развитые страны по уровню производства, а с самого начала ориентироваться на иную «модель» потребления²³. Если учесть, что в некотором государстве подобный призыв используется лишь для «теоретического обоснования» лозунга «Пушки вместо масла!» (хорошо знакомого с давних пор), то его повторение звучит по меньшей мере двусмысленно. Либо это прекраснодушная маниловская фраза, либо снобизм публициста, желающего понравиться публике, несколько «уставшей» от неумеренного потребления, хотя и не поинтересовавшейся – успели ли «устать» от него другие. Последние, кстати, могли бы возразить словами известного анекдота: «Нам бы ваши заботы, господин учитель!»…

Нам пришлось несколько отвлечься от основной нити нашего изложения, чтобы резче акцентировать связь, существующую, как видим, между фаталистически-пессимистическими представлениями о действительности и левоэкстремистскими политическими тенденциями. Это, кстати, один из многих примеров нерасторжимой связи между ощущением безвыходности тупика и стремлением к отчаянному прорыву, которыми изобилует книга об одномерном человеке. Причем характерно: тупик, о котором идет речь, – это не тупик самого индустриального общества.

1. Robert Steigerwald, Herbert Marcuses dritterWeg, Akademie-Verlag, Berlin, 1969, S. 49.[↩]
2. См. егостатьи: «Beiträge zu einer Phänomenologie des Historischen Materialismus», in: «Philosophische Hefte», Heft 1, Juli 1928, Berlin; «Neue Quellen zur Grundlegung des Historischen Materialismus», in «Die Gesellschaft», 9 Jg., N 8, B. 1932 идр., атакжекнигу»Hegels Ontologie und die Grundlegung einer Theorie der Geschichtlichkeit», Frankfurt a. M. 1932.[↩]
3. Об этом также свидетельствует Р. Штайгервальд (см. указанную книгу S. 50), который, кстати, сообщает и о том, что на годы войны и первые послевоенные годы приходится период работы Маркузе сначала в американской секретной службе, а затем в министерстве иностранных дел США (ibidem, Ss. 50,223).[↩]
4. См. егостатьи: «Der Kampf gegen den Liberalismus in der totalitären Staatsauffassung», in: «Zeitschrift für Socialforschung», III/2, Paris, 1934; «Über den Afflrmativen Charakter der Kultur», in: ebenda, VI/1, Paris, 1937 идр., Переизданныевсб. «Kultur und Gesellschaft», I, Frankfurt a. M. 1965, атакжекнигу: «Reason and Revolution», N. Y. 1941.[↩]
5. См. две его книги этого периода: «Eros and Civilisation» (1955) и «Soviet Marxism» (1958).[↩]
6. Кроме книг, которые будут специальным предметом нашего рассмотрения в дальнейшем, назовем также «Критику чистой терпимости» («Kritik der reinen Tolerant»), написанную совместно с Р. -П. Вольфом и Б. Муром (1966), а также «Идеи к критической теории общества» («Ideen zu einer kritischen Theorie der Gesellschaft», 1969).[↩]
7. Говорить о систематичности применительно к концепции, базирующейся на формуле прорыва, означало бы впасть в противоречие.[↩]
8. H. Marcuse, One-Dimensional Man. Studies in the Ideology of Advanced Industrial Society, London, 1964.[↩]
9. H. Marcuse, Versuch über die Befreiung, Frankfurt a. M. 1969.[↩]
10. При этом Маркузе не отличает капиталистических стран от социалистических, несмотря на то, что теория конвергенции кажется ему «неквалифицированной» (ibidem, 5. 126).[↩]
11. См., например: Ю. А. Замошкин, Н. В. Мотрошилова, Критична ли «критическая теория общества» Герберта Маркузе? «Вопросы философии», 1968, N 10; Б. Быховский, Философия мелкобуржуазного бунтарства. Критика неокритической критики, «Коммунист», 1969, N 8; Р. Штайгервальд, Апостол «третьего пути» (Критические замечания по поводу теории Герберта Маркузе), «Проблемы мира и социализма», 1969, N 8; Н. Новиков, Социальное содержание современного левого радикализма в США, «Мировая экономика и международные отношения», 1970, N 5.[↩]
12. H. Marcuse, One-Dimensional Man, p. 33.[↩]
13. H. Marcuse, One-Dimensional Man, p. 14.[↩]
14. Ibidem, p. 250. Ср. также более позднюю формулировку этого тезиса: «Не теряя исторической роли как основной силы преобразования, рабочий класс в периоды стабилизации принимает упрочивающую, консервативную функцию…» (H. Marcuse, Versuch über die Befreiung, S. 85). И еще: «Благодаря его (рабочего класса. – Ю. Д.) участию в стабилизирующих потребностях системы он консервативная, даже контрреволюционная сила. Объективно, «в себе», рабочие еще потенциально революционный класс, субъективно, «для себя», они им не являются» (ibidem, S. 33). Это, кстати, достаточно впечатляющие примеры метаний Маркузе между тезисом и антитезисом, о чем говорилось выше.[↩]
15. H. Marcuse, Versuch…, S. 99. Ср. о том же из книги об одномерном человеке; «Тоталитаристские тенденции одномерного общества делают традиционные нуга и средства протеста неэффективными – и даже опасными, так как они сохраняют иллюзию народного суверенитета. Эта иллюзия несет в себе долю истины: «народ», будучи прежде фактором социальных изменений, превратился в фактор социального сплочения» (Н. Маrсusе, One-Dimensional Man, p. 260). [↩]
16. H. Marcuse, Versuch…, S. 97.[↩]
17. H. Marcuse, One-Dimensional Man, p. 32.[↩]
18. H. Maarcuse, Versuch…, Ss. 83, 96, 99, 104.[↩]
19. Ibidem, S. 102, ср. также Ss. 80 – 81, 104 – 105.[↩]
20. Ibidem, S. 84.[↩]
21. Ibidem, S. 124, ср. также Ss. 125 – 126.[↩]
22. Согласно Маркузе, «либеральной буржуазии больше не существует» («Versuch über die Befreiung», S. 119).[↩]
23. H. Marcuse, Versuch…, S. 129/[↩]