Судьбы писателей, пути литературы
В. Ивашева, Что сохраняет время. Литература Великобритании 1945 – 1077. Очерки, «Советский писатель», М. 1979, 336 стр.
Слушая, еще студентом, лекции Валентины Васильевны Ивашевой, потом участвуя вместе с ней в различных заседаниях и конференциях, читая книги, я не переставал удивляться той подчеркнуто личной заинтересованности в литературных делах, которую так легко ощутить за ее словами, сказанными и написанными. Накапливалось количество проведенных за профессорской кафедрой часов, увеличивалось число статей, книг, но так и не появилась в суждениях В. Ивашевой академического холодка, исследовательской отчужденности, с которой, по правде говоря, многие из нас привыкли судить о зарубежной: литературе. Она не только исчерпывающе знает художественную жизнь нынешней Англии, она переживает ее; за эпизодами романов, строками стихотворений, диалогами пьес видит судьбы их авторов, порой трудные, наломанные, драматические (достаточно тут будет сослаться на главу о творчестве Грэма Грина, вошедшую в рецензируемую книгу). Быть может, поэтому – чем тоже редко кто из нас может похвастаться – столь заинтересованно следят за критическим творчеством В. Ивашевой английские писатели, маститые в молодые Опять-таки доказательства рядом – переписка В. Ивашевой с У. Голдингом, Ч. -П. Сноу, К. Уилсоном, А. Мердок, другими, частично воспроизведенная в журнале «Советская литература» (1977, N 11), рецензия Сноу на книгу «На пороге XXI века» (см. «Вопросы литературы», 1979, N 5).
Эмоциональность отношения к литературе порождает характер оценок: если книга нравится критику, если творчество того или иного писателя кажется ей продуктивным, она поддерживает его безоговорочно, порой, может быть, преувеличивая реальное его значение (так, на мой взгляд, более сдержанного отношения заслуживают романы Н. Льюиса); с другой стороны, В. Ивашева не склонна извинять творческих просчетов даже и талантливому писателю, взявшему, на ее взгляд, ложное направление.
Говоря о свойственной критику пристрастности суждений, я далек от мысли, будто она мешает исследовательской объективности взгляда. Оценки, сколь бы решительны они ни были, вырастают из вдумчивого анализа литературной ситуации, которая порождается динамическим взаимодействием по крайней мере трех величин: времени, с его острыми социальными, этическими конфликтами, индивидуального таланта художника, литературной традиции, которой столь богата Англия. И все эти три величины «на равных» участвуют в книге В. Ивашевой. Один ряд «героев» очевиден – Ч. -П. Сноу, Г. Грин, И. Во, М. Спарк, К. Уилсон, М. Дрэббл, С. Хилл, Д. Фаулз, А. Кларк и другие активно действующие (или действовавшие до недавнего времени) английские писатели. Но за их спинами неизменно вырастают классики – Диккенс, Смоллет, Троллоп, Джордж Элиот и т. д., вне опыта которых трудно понять суть нынешних литературных движений. И наконец, третий «главный герой» – само английское время: послевоенное процветание, мораль потребительства, культ вседозволенности, молодежный протест, экономический и моральный кризис самых последних лет. В результате возникает объемная панорама английской литературы немалого по продолжительности периода, которая, при всех своих специфических, неповторимых чертах, имеет и в достижениях, и в утратах точки пересечения с художественной жизнью всего западного мира. Говоря о тех писателях, чье творчество исследуется в книге В. Ивашевой, я недаром оборвал перечень – он рисковал занять слишком много места. Обилие – не избыточность, менее всего критик озабочен демонстрацией собственной эрудиции, любое упоминаемое имя, любое анализируемое произведение добавляет штрих к общей картине, лишает выводы случайности. В то же время можно понять трудности читателя, особенно того, кто не слишком искушен в современной английской литературе. А ведь В. Ивашева обращается далеко не только к коллегам-специалистам, она хочет быть услышанной и людьми, просто небезразличными к зарубежной литературе. Как тут быть? Встать на путь пересказывания сюжетов? – но это бы нарушило цельность анализа (впрочем, порой, и даже нередко, содержание книги излагается, но только в связи с ее художественной концепцией, самоцельного или, скажем, просветительского значения пересказ не имеет нигде). В. Ивашева избрала более продуктивное решение – организовала все девять очерков своей книги вокруг некоторых существенных проблем, дав, таким образом, читателю направляющую нить: отдельное звено по ходу чтения может и выпасть, отдельный фрагмент остаться непонятым, но цепь не распадается, картина не утрачивает ясности и полноты. Какие это проблемы?
Прежде всего – судьбы романа «большой темы», как называет его автор, то есть, проще говоря, произведений, отражающих жизнь с большой исторической глубиной, рассматривающих частную жизнь людей в связи с решающими явлениями общественного бытия. Роману «большой темы» В. Ивашева посвящает специальную главу, но, бесспорно, к ней примыкают по внутренней своей теме, по направлению анализа очерки о творчестве Сноу, Грина, И. Во. Вполне естественно – романы эпического цикла «Чужие и братья», «Комедианты», трилогия «Шпага чести» представляют собою значительный творческий вклад в развитие мирового реалистического романа. На их фоне книги Олдриджа и Дэвидсона, Нормана Льюиса и Стюарта выглядят, конечно, много скромнее. Но я вполне понимаю (хотя, повторю, не всегда могу разделить пафос авторских оценок), почему им уделено в книге столь значительное место. В меру отпущенного им дарования эти авторы творили роман чисто английский, непосредственно выросший из социальной истории бывшей «владычицы морей», – роман антиимпериалистический, антиколониалистский. Ничего подобного, в сопоставимых масштабах, литературы других стран Запада в послевоенный период не знали. Правомерно и появление этих писателей именно в главе о романе «большой темы»: действительно, их проза обладает выраженными признаками классического социального романа – «судьбы героев не только переплетаются с судьбами целых народов, но определяются исторической необходимостью, ходом истории» (стр. 40).
Ясно, что принадлежность тому или иному жанру, в том числе и романному, не может считаться гарантией творческой значительности произведения. В то же время и сегодня сохраняют свой высокий смысл слова Константина Федина о том, что роман – бог жанров. И если «бог» утрачивает былое всесилие, то можно, наверное, говорить о болезни целой литературы.
Содержательны страницы, посвященные классическому стилю Сноу, сатирическим образам И. Во, «парадоксам сознания» Грина, но меня более всего заинтересовали наблюдения автора, связанные с драматическими коллизиями, в которых оказывался жанр романа, с теми перевоплощениями, что он пережил на протяжении последних двух десятилетий.
Время вносит неизбежные коррективы в критические суждения. Не столь давно еще у нас с энтузиазмом писали о литературе «сердитой молодежи», потом с еще большим вдохновением приветствовали появление там же, в Англии, «рабочего романа». Но вот по прошествии недолгих лет обнаруживается, что оба течения обладали не столь большими запасами внутренней энергии, как казалось раньше. Что сократило творческую жизнь «рассерженных», что помешало вырасти «рабочему роману» в подлинно значительную литературу? Таланта не хватило писателям? Да нет, и Уэйн, и Эмис (как бы печально ни сложилась его дальнейшая писательская судьба), и Силлитоу, и Барстоу – люди одаренные. Скорее всего не хватило другого – масштаба художественного мышления, умения и мужества поставить чутко уловленные тенденции, сгорающую злобу дня в широкий контекст социальной истории. В. Ивашева пишет об этом трезво и точно: «…Ни Уэйн, ни Эмис в пору своей принадлежности к «сердитым»»большого романа» в настоящем смысле слова так и не создали»…»Экзамена на роман «большой темы» в его традиционном аспекте «рабочий роман» не выдержал».
По сути дела, – сейчас это, разумеется, гораздо лучше видно, чем в пору расцвета, – уже в недрах обоих этих, когда-то плодотворных, направлений возникла та эрозия, которая впоследствии привела английский социальный роман к распаду. Ослабевали внутренние «скрепы», утрачивался исторический объем, возникал разрыв между миром человеческой души и объективно существующей действительностью. В начале 70-х годов, справедливо подчеркивает В. Ивашева, эти процессы выявились со всей отчетливостью. Мысль эта проводится автором не умозрительно – она живо аргументируется анализом ряда романов, в том числе такой незаурядной книги, как «Сквозь игольное ушко» М. Дрэббл. Тяжелый душевный кризис героини, ощущающей всю неправедность породившей ее общественной среды – высших слоев британского капитала, – изображен превосходно и тонко, однако сама эта среда, а тем более рабочий мир существуют словно на периферии повествования. Потому роман на самом деле «ломается и крошится».
Значит ли это, что художник, обращающийся к исследованию микромира человеческой души, принципиально закрывает себе доступ к большой жизни, к крупным проблемам, порой из числа тех, что называют «вечными»? Разумеется, нет, вся история романа XX века, в том числе и английского романа последних десятилетий, убеждает в совершенной риторичности подобного вопроса. Допустим, что «Шпиль» У. Голдинга, чье творчество внимательно рассматривает В. Ивашева, – по структуре своей явно монороман; в центре его фигура средневекового клирика Джослина, в чьей душе сосуществуют фанатизм и неукротимая воля созидания, религиозное безумие и несокрушимость духа. Да, роман о Джослине, да, анализ невероятно сложных нравственных состояний, в то же время – размышление о мире, об участии личности в историческом строительстве, проповедь душевной активности.
Словом, все дело в масштабе души. Между прочим, именно человеческая значительность героя известного у нас романа «День Сардины» позволила его автору Сиду Чаплину расширять ограничительные рамки «рабочего романа» в его распространенной форме. Вот почему, наверное, В. Ивашева столь осторожно пишет о связях Чаплина и некоторых других писателей со школой – их только «причислили к «рабочему» направлению…» (стр. 53).
Уже отмечалось, что посвященная послевоенному английскому роману работа В. Ивашевой лишена в то же время географической замкнутости. Рассуждения о трудных путях английского романа более всего выдают этот мировой подтекст книги. Сошлюсь на литературу, ближе других мне знакомую, – литературу США. Там тоже художественный анализ различных психологических типов, будь то охваченный потребительским экстазом обыватель, выдохшийся интеллектуал либо юный бунтарь, подвергающий сомнению любые моральные ценности, анализ порой замечательный, нередко подменял пространственное изображение жизни как движущейся истории. Правда, сейчас, в отличие от английской прозы, где, как пишет В. Ивашева, «остановка в пути» явно затянулась и происходит топтание на месте» (стр. 88), крупная эпическая форма в литературе США обнаруживает признаки оживления, но это уже другой разговор.
Итак, судьбы романа – главная, стержневая линия книги В. Ивашевой. Есть и другая, тоже существенная, хотя в данном исследовании имеющая все же, как мне кажется, подчиненное значение, – воздействие научных открытий XX века на художественное мышление. Говорю «в данном исследовании», потому что, вообще говоря, В. Ивашева этой проблемой в последнее время много занимается и посвятила ей специальную работу (на нее и откликнулся в упомянутой рецензии Ч. -П. Сноу). Мысль ученого сводится к тому, что под влиянием успехов биологии и физиологии усиливается философский потенциал современной прозы, повышается ее интерес к человеческой психике и тайным ходам подсознания. Под этим углом зрения и анализируется творчество К. Уилсона, С. Хилл, Д. Фаулза. Органически примыкает к главам об этих писателях очерк, посвященный научной фантастике, развитие которой В. Ивашева рассматривает в свете научно-технического прогресса современности.
Сразу же скажу, что, на мой взгляд, связь этого последнего литературного направления с НТР имеет скорее внешний характер – профессии героев, исследование глубин мирового океана, соответствующая лексика и т. д. В конце концов, научное знание становится фактом искусства лишь тогда, когда путем сложных преобразований обретает форму художественного образа. Следовательно, рассматривая развитие научной фантастики как результат НТР, надо искать качественные перемены в творческих структурах произведений. А этих перемен пока не видно, даже и в лучших образцах: как бы увлекательна, как бы серьезна в то же время ни была проза А. Кларка, эстетически это традиционная проза.
Сложнее обстоит дело с воздействием на литературу того, что В. Ивашева условно называет наукой о человеке. Скажем, глава о творчестве К. Уилсона написана весьма убедительно – анализ романов «Необходимое сомнение» в «Философский камень» вполне подтверждает посылку: «…Главная тема, владеющая Уилсоном… – тема работы и возможностей человеческого мозга» (стр. 203). А вот очерк творчества С. Хилл и Д. Фаулза (исключительно одаренного, к сожалению, почти неизвестного у нас прозаика) вызывает скорее двойственное отношение. Оригинальная художественная ткань произведений, система творческих приемов раскрыты метко и интересно, однако я так и не почувствовал, что в творчестве той же С. Хилл «новые (научные. – Н. А.) поиски в области исследования внутреннего мира личности получили особенно отчетливое выражение» (стр. 254). Впрочем, вполне допускаю, что это моя вина, и тем, кто, как пишет В. Ивашева, «знаком хотя бы поверхностно с работами физиологов и психологов Д. Пурпуры, Дж. Брэйди, П. К. Анохина…» (стр. 209), эти и другие мои сомнения покажутся несерьезными.
В любом случае должно приветствовать ту творческую смелость, с какой В. Ивашева ставит практически не разработанные в нашем литературоведении проблемы.
Эта смелость присуща и всей книге. За ней, повторяю, стоит не только превосходное знание материала; думаю, куда дороже готовность думать и писать о явлениях, еще не отстоявшихся во времени, совершающихся на наших глазах, не умещающихся в удобные критические формулы. Это внутреннее, продуктивное в своем существе, сопротивление литературы критическому анализу В. Ивашева хорошо чувствует. В ее книге есть оценки, но нет окончательных приговоров, всегда остается ощущение внутренних резервов, которыми искусство слова располагает даже далеко не в самые лучшие из своих моментов. Есть то доверие к литературе, без которого невозможна любая, самая умная критика.