Строки дружбы. Воспоминания о Степане Щипачеве

Я привез с берегов Тихого океана рукопись новых стихов и, сдав ее в издательство «Советский писатель», узнал, что мое сочинение будет вручено штатному сотруднику редакции поэзии Степану Петровичу Щипачеву для рецензирования. (Тогда имени рецензента не скрывали.)

Шел 1938 год, время было сложное, вот и в моей жизни возникли проблемы, помешавшие мне ежедневно справляться о судьбе своей рукописи, как это свойственно всегда нетерпеливым молодым авторам. Не до того мне было…

Возвращаясь мыслью к рукописи, я почти физически ощущал, как мое детище нетронутым лежит на полке редакционного шкафа среди, других папок со стихами таких же нетерпеливых, как я, молодых поэтов. Их меньше, чем сегодня, но все же и тогда было немало. А может быть, рукопись уже прочитана, «зарезана» и на днях будет возвращена незадачливому автору?

Итак, моим официальным рецензентом, а, может быть, в дальнейшем (если примут книгу!) и редактором будет Степан Петрович Щипачев. Мы с ним не знакомы лично, хотя я не раз видел его, стихи его знаю и отношусь к ним сдержанно. Щипачев намного старше меня, однако в московских журналах мы начали печататься примерно в одно время. Разумеется, я и мои сверстники к своему поколению 30-х годов Щипачева не относим, да и в строгий список своих кумиров не включаем.

Но я был тогда уверен и пронес эту упрямую уверенность через всю жизнь, что писатель не имеет права выбирать себе рецензента, исходя из того, как он к тебе относится, любит ли он тебя или не любит. За недолгое пребывание в литературе ершистые мои сверстники любимчиками старших литераторов не стали, зато научились сдержанно выслушивать критику и вести между собой уж обязательно нелицеприятный разговор о стихах. Готовы были вызвать огонь на себя и выдержать этот огонь.

Что ж, Щипачев так Щипачев! Сам к нему на поклон не пойду, буду ждать вызова издательства. А все-таки хорошо бы поскорей узнать, каковы взгляды моего рецензента вообще и что он думает о моей рукописи.

На улице Горького в потоке пешеходов я столкнулся с милой молодой женщиной – секретарем директора издательства, всегда радушно относящейся к молодым поэтам и не только к молодым. Всем известна ее тайна: у нее огромной силы любовь с Иосифом Уткиным. Она в любом разговоре выдает себя. Вот и теперь, при случайной встрече с малознакомым ей молодым автором, она сообщает:

– Твоя рукопись у Щипачева. Я знаю, что вы не слишком его жалуете. И напрасно! Хоть он и выглядит армейским сухарем, на самом деле он романтик не менее, чем Иосиф Уткин…

Через несколько дней секретарь директора предупредила меня, что Степан Петрович Щипачев завтра будет ждать у входа в клуб писателей на улице Воровского в шесть часов вечера. Он – человек военной выучки, придет как сказал, так что не опаздывай.

И вот первая встреча. Почему не в издательстве? Отдел поэзии в маленькой комнате, там много людей, будут мешать разговору. Не очень убедительный, а все-таки довод! Щипачев предложил отправиться на Никитский бульвар:

– Посидим на скамейке, побеседуем.

Щипачев был в полувоенной форме, но его гимнастерка и шаровары выглядели просто старым, выгоревшим и потертым обмундированием, а не специально пошитой формой, далекой от стандарта, какой пользовались в ту пору многие писатели, в том числе Фадеев, Гайдар, Ставский.

Но, правду говоря, мне понравился и внешний облик нового знакомого, и его – без каких-либо предисловий – обращение на «ты», но я не пожелал в этом так вот сразу признаться самому себе: посмотрим еще, что скажет этот седой сухарь о моих стихах.

Итак, мы сидим на скамье Никитского бульвара. У наших ног играют дети.

Щипачев не торопится развязывать тесемки папки с моей рукописью. Я, между прочим, заметил, что на коленях у него не только моя, дай бог, чтобы будущая книга, но еще одна довольно тощая папка.

Почему две папки?

Это специальные, изготовленные по заказу издательства картонажные изделия с маркой «Советский писатель» и незаполненными графами – автор, редактор, день сдачи в редакцию, день отправки в набор. Рукопись уже как бы в издательской одежде, и это рождает у автора и надежду, и тревогу.

Наконец рецензент развязал тесемки, открыл папку, принялся листать мои, уже кем-то пронумерованные жирными синими цифрами страницы. Кое-где на полях я углядел бледные, нанесенные тончайшим карандашом и без нажима пометки.

Степан Петрович перехватил мой взгляд:

– Надеюсь, ты разберешь мои замечания. Я старался, чтобы моя критика потом поддалась ластику и не пришлось перед набором все

заново перепечатывать. Отдельные строки перестукаем на машинке и вклеим.

Так я получил ответ на не заданный, но самый главный для меня, – впрочем, для каждого автора, вне зависимости от его возраста и опыта – вопрос – будет ли издана книга.

Пошел разговор о порядке глав (книга «Дальневосточные стихи» была мною построена как цельное, тематически единое произведение), о некоторых стихах, повторяющих друг друга: надо будет решить, какое включить, а какое отложить. Это уж дело автора – выбирай сам.

Степан Петрович сообщил, что мое название уже фигурирует в предварительном издательском плане, а редактором будет он, и на работу нам отпущено полтора месяца.

В те трудные и невеселые дни вдруг на меня обрушилась радость. Именно обрушилась – я уже не ждал ничего хорошего…

Будущий редактор, ни о чем не спрашивавший и, как мне казалось, мало обо мне знающий, вдруг предупредил:

– О нашей встрече и разговоре кроме самых близких друзей никому не рассказывай. А лучше вообще помалкивай. Тебя, кажется, собираются прорабатывать на комсомольском собрании? Как бы не задели книжку – в издательстве тоже есть мнимые храбрецы, самые обыкновенные перестраховщики. Лучше всего без лишнего шума отредактировать книжку и отправить ее в набор. И не ставить в известность ни перестраховщиков, ни завистников: какое им дело, в конце концов?

Признаться, мне странно было слышать из уст старого коммуниста, члена парткома, да еще и армейца такие слова.