Страсти по канону: двадцать лет вперед

Статья поступила 11.10.2017.

«Западный канон» – едва ли не самая знаменитая книга еще более знаменитого американского критика и теоретика Гарольда Блума. Не то чтобы совсем неизвестная русскому читателю [Блум 1998], она стала доступна в целостном виде буквально только что – и почти двадцатилетнее путешествие в пространстве и времени перенесла, надо сказать, на зависть хорошо (так говорят о некоторых винах – travels well). Конечно, накал полемической страсти, пронизывающий этот многостраничный опус и превративший его публикацию (в 1994 году) в великолепный скандал, утратил остроту. Но сама по себе интеллектуальная интрига едва ли изжита, – вполне может вновь выйти на авансцену в том или ином виде и потому заслуживает внимания.

«Войны вокруг канона» бушевали в литературной культуре США с конца 1970-х примерно до половины 1990-х годов (до европейской культуры доносились разве лишь отголоски заокеанских баталий). Со стороны части – и значительной! – гуманитарного сообщества это были усилия оспорить или, по крайней мере, поставить под вопрос формы идеологической гегемонии, маскирующиеся, как и положено идеологии, под общечеловеческую норму. Понятно ведь, что весьма нередко гендерная, расово-этническая или иного рода предвзятость прячется в корпусе классических текстов и сама себя негласно узаконивает, прикрываясь авторитетом традиции. Борьба за искоренение предвзятости путем реформирования канона была начата с шестидесятнической решимостью и вскоре сама приняла характер идеологической кампании, воинственного парада идентичностей, их соперничества и даже «войны» за право представительства в культурном пространстве. В итоге случилось много шума и политиканства, которые скорее подавляли, вытесняли критическую рефлексию, чем создавали простор для ее развития. Наряду со счастливыми открытиями-приобретениями, имели место издержки-потери, и в конце концов боевой импульс уперся в ограниченность человеческого ресурса: добавлять в канон новые имена или замещать одно другим можно ведь до бесконечности, но, во-первых, всего не охватишь, а во-вторых, люди склонны читать то, что им интересно, а не то, что предписано, пусть даже из благородных соображений социальной справедливости.

Как ко всему этому относился профессор Гарварда Гарольд Блум? К началу 1970 года он уже сделал себе имя как крупнейший знаток романтической традиции, а в следующем десятилетии ассоциировался больше с теорией литературы – так называемой йельской деконструкцией, которую в 1970–1980-х годах представляла блестящая плеяда: Жак Деррида, Пол де Ман, Дж. Хиллис Миллер, Джефри Хартман. Личным проектом Блума стала теория литературного влияния, которую он начал разрабатывать в раннем манифесте «Страх влияния» (1973), а завершил почти 40 лет спустя в итоговой книге «Анатомия влияния: Литература как образ жизни» (2011). За «войнами» и тяжбами по поводу канона он наблюдал со стороны, без всякого сочувствия и в 1994 году, когда страсти начали уже утихать, эффектно бросил каноноборцам перчатку в виде толстого тома, прославляющего традиционный «западный канон».

Этот вызывающий жест повлек за собой ряд арьергардных словесных дуэлей, которые, впрочем, способствовали скорее окончательному свертыванию дискуссии. Ее нового раунда не последовало, – возможно, потому, что к этому времени уже были найдены достаточно убедительные компромиссные решения. Они активно внедрялись в образовательные практики, благодаря чему школьный литературный канон всех уровней стал более широким, гибким, странноприимным. Филиппики против «мертвых белых мужчин» перестали вызывать острые эмоциональные реакции и постепенно перестали быть слышны. Другое дело, что расширение поля литературы сделало необходимыми новые к ней подходы. Тут-то и стало понятно, что параллельно с пикированием по поводу включения того или иного автора в канон или исключения из канона шел процесс куда более ответственный, связанный с пересмотром представлений о художественной словесности, ее природе и функциях. Когда шум и ярость остались в прошлом, на первый план вышел этот новый приоритет: исследование связей литературной эстетики и культурной антропологии. Впрочем, Блума-теоретика эта проблематика в каком-то смысле интересовала всегда. Отсюда – парадокс: при чтении книги по-русски в 2018 году полемический подтекст в ней воспринимается скорее как устаревший, но о пафосе более глубоком этого сказать никак нельзя.

От греха, который Гарольду Блуму поспешили приписать оппоненты – ре-сакрализации литературного канона в консервативном духе, – он по-настоящему далек. В частности, он вовсе не утверждает, что канон санкционирован какой-либо высшей инстанцией, надличной или безличной – «самой Историей». То есть да, историей, если понимать под историей пристрастный агон разных творческих видений и восприятий. По Блуму, канонический статус приобретается текстом не в силу какой-то имманентной его сущности или высшего («Эпохи»?) приговора, но на пути отчаянного беспокойства, соперничества, трудно – и всегда только временно – достигаемого компромисса¹. Канон – это продукт человеческого выбора и действия, которые подталкиваются не чем иным, как страхом смерти, а от него ни один человек не свободен. У каждого из нас мало времени – всего-то несколько десятилетий, и даже если все это время мы посвятим чтению, громаду написанного человечеством все равно не осилим. Поэтому к задаче отбора лучшего профессор Блум призывает отнестись серьезно, как относится и сам, при этом с характерной парадоксальностью одновременно и претендует на объективность суждения, и демонстративно воздерживается от этой претензии. В итоге оказывается: не так важно, что отобрать, как само усилие выбора и умение убедить другого в его правомерности. За свой выбор каждый отвечает сам, хотя и пленником единожды сделанного выбора никто быть не обязан. «Неизменного канона не бывает, – поясняет Блум. – Не может быть и не должно быть… В канонах нет ничего таинственного. Канон – это просто список, только и всего» [Harold... 1995: 617].

Это позволяет, кстати, заранее ответить на вопрос: как относиться к списку из восьми сотен позиций, который завершает толстую книгу? Список составлен очень просвещенным, авторитетным и талантливым человеком, но это именно «просто список». Если угодно, – маркетинговый жест, не чуждый даже самоиронии: современная культура приучила нас чтить всяческие рейтинги, – как бы напоминает нам Блум – так вот вам литературный суперрейтинг! Ограничение западным, европейским ареалом выдерживается в нем, кстати, не слишком последовательно, – создается даже впечатление, что оно обусловлено не более чем личными предпочтениями и характером компетенции автора (например, Россия и Чили почему-то учитываются в списке, а Китай и арабский восток – нет). В целом проблема формирования наднациональной, притом не только западной, но глобальной каноничности в книге не ставится, а разве только затрагивается краем. И даже в этих точечных комментариях автор выразительно противоречит сам себе: в одних случаях обусловливает процесс канонизации достоинством писательского воображения, в других – интенсивностью циркуляции книги, в том числе в переводах: «Я подозреваю, что для того, чтобы оказаться в центре национального канона, требуется обеспечить себе постоянное «хождение» в пределах соответствующего языка, но устойчивое признание вне пределов того или иного языка – явление весьма редкое» (с. 329)##Здесь и далее рецензируемое издание цитируется в тексте статьи с указанием страниц, см.:

1. Таким видением определяется концепция ранней книги Гарольда Блума «Страх влияния» (1973). Литературное влияние – не просто передача и восприятие тех или иных мыслей или формальных свойств. Это действие, которое всегда драматично внутренне, поскольку предполагает конфликтность: косвенный вызов и готовность на него ответить, состязательную борьбу между тем, кто оказывает влияние, и тем, кто его испытывает, между предшественником и последователем («эфебом»). Любой творческий индивид зависим от творивших ранее, но руководим потребностью преодолеть зависимость, обеспечить оперативный простор для собственных проб и экспериментов – нового начала. Восхищение читаемым неминуемо переходит в нарастающее беспокойство и протест: кажется, что выдающийся предшественник уже сказал все, что хотел и хочешь сказать ты сам, но это не освобождает от потребности и долга высказаться, – ответить на вызов образом неожиданным для всех, включая и самого себя. В многоголосом диалоге ясно различимы голоса сильные и слабые. Сила проявляется в актах освоения, присвоения, преобразования чужого, слабость – в актах почтительно-пассивной идеализации, благодарной конформности. [↩]