Страницы партизанского дневника

1 августа 1943.

Гора Синичка – Синичкой ее прозвали наши партизаны. Соединение занимает широкую полонину. Над нашей высоткой кружат два бомбардировщика. Они почему-то не бомбят и не обстреливают. Удивительно. Ведь все эти дни бомбили почти беспрерывно с утра до ночи.

Я промок и промерз за ночь, но вылезать на скалы не рискую. Вчера утром решил погреться на теплом камне. Меня заметила «стрекоза». Она на бреющем пролетела надо мной несколько раз. Если бы не запретили стрелять по самолетам, я дал бы хорошую очередь по ней из автомата, – так низко она кружилась. Уже в четвертый раз пролетая надо мной, «стрекоза» сбросила маленькую бомбу. Я видел, как пилот прямо рукой вышвырнул ее из самолета. Легкий взрыв – меня ударило по колену. Осколок был маленький, но он угодил прямо в чашечку. Я долго провозился, пока вытащил его минерскими кусачками. Перевязал рану. Радовался, что ранка такая чепуховая. Но когда встал и попытался идти, оказалось, что нога почти не сгибается и страшно болит… Теперь у нас нет обоза, и тот, кто не сможет ходить, – погибнет. Опираясь на автомат, я пополз вниз.

До самого вечера испытывал ногу, ведь ночью большой марш через перевал, и надо знать, чего можно ждать от моей раны.

Перевал я одолел без посторонней помощи, хотя и с большим трудом. Теперь устроился под камнем Давбуша и решил кое-что записать. Может быть, хотя бы таким образом забуду про голод. Уже третий день ничего не ел.

Немцы приказали гуцулам согнать весь скот с полонии вниз. Они пригрозили, что будут расстреливать чабанов и отары из пулеметов, что они, кажется, и делали. Мы находили на полонинах убитых из пулеметов овец. Над ними роились тучи мух. Даже на этой полонине, что раскинулась на целый километр зеленым альпийским лугом, нет сейчас ни одной отары. А ведь только позавчера здесь проплывало десятка три темных облачка.

Голод. Хлопцы уже пытались есть сочные стебли какого-то бурьяна. Все серьезно отравились. Да, немцы, видно, решили прижать нас голодом. Еще три таких дня, и мы уже не сможем воевать.

Бомбардировщики сбросили свой груз, начался обстрел из пулеметов. Все время бьет артиллерия, но снаряды до нас не долетают, – они рвутся где-то в ущелье. Да, день сегодня относительно спокойный. Попробую, хотя бы бегло, описать наши карпатские дела.

Как же много событий за эти десять – двенадцать дней. И какие это события, черт подери!

В ночь с 18 на 19 июля мы двинулись прямо по шоссе на Солотвин. Не двинулись, а вихрем понеслись. Первым из леса вылетел кавэскадрон под командой усача Ленкина. За ним группа автоматчиков. Затем пошли боевые батальоны вместе с обозом, артиллерией и санчастью. Партизаны не шли, а бежали, уцепившись за повозки и седла верховых. Повозки громыхали по разбитому асфальту.

Я получил от Ковпака короткий, но очень четкий приказ: «Ти будеш замикати колону. На замок замикати. Розумiеш? Як перейшли мiст – так i рви його зразу. Хто вiдстав – хай через рiчку бреде. Мостiв буде до бica!»

Маршрут я точно не знал. Но по карте определил, что мы двинулись в направлении Солотвина или Надвирной. На пути было восемь мостов. В районе Надвирной еще четыре. Взял с собой четыре подводы тола. В моем диверсионном отряде теперь, кроме восемнадцати опытных и быстрых минеров, было четырнадцать разведчиков из четвертого батальона. Разведчики всегда с удовольствием шли со мной на самые опасные диверсии. В подрыве моста или эшелона было какое-то торжество, ощущение явного результата. Пусть эти мосты были наши, нами построенные, но все мы видели, как по ним ежедневно проходили эшелоны, автомашины с живой силой и боеприпасами, проползали танки, тягачи, пушки. И все это – на восток, все это – смерть для наших солдат, для жителей наших сел и городов. И с какой радостью мы, бывало, смотрели в бинокли на берега реки, где еще недавно стоял мост. Как растерянно там суетились немецкие офицеры, какая создавалась пробка у разорванной дороги! «Подорвать хороший мост – это значит выиграть большую битву на фронте, и, может быть, не одну», – говорил мне комиссар Руднев еще на берегу Припяти перед карпатским походом.

Я подорвал уже не один мост. Но чтобы за одну ночь сразу восемь – такого еще не бывало ни у меня, ни, пожалуй, у любого другого подрывника-партизана. Мы стояли вместе со своими подводами у обочины шоссе и любовались нашей колонной. Пролетала огромная, грозная сила. Грохотали пушки-гаубицы, проносились тачанки с тяжелыми пулеметами и минометами. Партизаны бежали, увешанные автоматами, дисками, гранатами, мешками и подсумками с патронами. Раздавался звон, как при шествии древних рыцарей. Каждый тащил на себе не менее двух пудов. Как эти люди, прошедшие с небольшими дневными привалами более тысячи километров, нашли в себе силы, чтобы в эту короткую летнюю ночь пробежать еще шестьдесят километров?! Пробежать и взлететь на Карпаты. Такой порыв вызывал восхищение.

Я отправлял повозку за повозкой с толом, чтобы заранее подготовить мосты к подрыву. Наконец я остался один. Даже своего друга и помощника Николая Савича, спокойного белорусского богатыря, отправил с последней повозкой. Он должен «зарядить» первый мост на этом шоссе в восьми километрах от нашей стоянки.

Вот проходит штаб. Главные наши командиры еще вместе. Едут медленно, осматривая боевые порядки соединения. Ковпак, Руднев, Базыма, Вершигора, Войцехович. Они тоже в полном боевом снаряжении. Кроме пистолета, у каждого автомат, запасные диски, запас патронов. Да, партизан, кто бы он ни был – генерал или рядовой, – сам всегда боец и наравне со всеми ведет огонь по врагу, когда начинается бой.

Вот проезжает санчасть. Слышу стоны. Это Лира Никольская, замечательная моя диверсантка. Мы вместе прилетели в отряд из Москвы. Она, удивительно смелая и точная в каждой операции, умевшая под шквальным огнем противника заминировать мост, ранена в бою четыре дня тому назад и теперь мучительно умирает. У нее перитонит. Спасти ее в наших походных условиях невозможно. Я подошел к Лире. Девушка увидела меня и замолчала, только слезы катились. «Платон, – прошептала она, – пристрели меня. Спаси меня, пристрели…» Я говорил что-то о самолетах, которые прилетят на Карпаты и заберут ее в Москву. Говорил и не верил. Лира тоже не верила ни единому моему слову. Когда я замолчал, она сказала: «Поцелуй меня, и прощай. Мне кто-нибудь другой поможет». Я поцеловал ее и ушел от подводы.

Колонна проходила быстро, но, казалось, ей нет конца. Я ехал медленно по шоссе, иногда сворачивая на обочину. Остановился у первого моста. Это был старый деревянный мост, очень крепкий, хорошей гуцульской работы. Проверил заряд, вставил детонаторы. Жду. Уже начало светать, а колонна все идет и идет. У меня же еще семь мостов впереди. Тогда я галопом помчался навстречу движению и начал кричать, что сейчас подорву мост. Отстающие побежали. Кажется, конец… Поджег три отрезка бикфорда и залез в яму. Все заряды сработали точно. Половину моста как топором снесло. Отлично.

У второго моста тоже ждал, но меньше. И снова подгонял отстающих.