Спор о главном

По объективному содержанию книга Н. Будановой, пожалуй, и много шире, и одновременно в ряде аспектов уже своего заглавия. Шире потому, что творческий диалог Достоевского и Тургенева шел по таким вековечным в русской культуре темам, как Россия и Запад, народ и интеллигенция, роль и перспективы развития цивилизации вообще. Темы эти – глобальные, и книга, естественно, не просто описательна: повествуя о данных проблемах, она содержит и их общую оценку, общее решение – не внеисторическое, конечно, предлагаемое в тесной связи с раскрытием этой проблематики в творчестве Достоевского и Тургенева, но в известном смысле и самозначимое. Тем не менее исследование выглядит и несколько уже декларированной его заглавием тематики, поскольку автор рассматривает лишь общеидейную или даже идейно-политическую сторону творческого диалога между Достоевским и Тургеневым, оставляя в явной тени вопросы соотношения и взаимодействия их художественного метода, поэтики, вопросы чисто филологические. На наш взгляд, впрочем, это вполне оправданное «самоограничение» – жанровая проблематика, проблемы метода и стиля стали в последнее время как-то удручающе самодовлеющими в отечественном литературоведении, в них появилось нечто схоластическое, пагубная отвлеченность. Вопрос, как написано то или иное произведение, порой – слишком часто – подменял вопрос, что это произведение выражает, доказывает, отстаивает. И в этом смысле – в своем акценте на идейном и идеологическом содержании классической русской литературы – книга Н. Будановой очень своевременна и современна.

Она – и это также следует приветствовать – принципиально антисхематична, строится на конкретной фактической основе, без отрыва от исторических реалий. Взаимоотношения Достоевского и Тургенева – творческие и личные – рассматриваются автором в их реальном развитии с рубежа 50-х годов до знаменитого Пушкинского юбилея 80-го года, воистину примирившего на недолгий, пожалуй, но символически значительный исторический момент не только Достоевского и Тургенева, но и противоборствовавшие течения русской мысли и литературы в целом.

Глава «У истоков «подполья» посвящена теме «подпольного человека» в творчестве Достоевского и теме «лишнего человека» в творчестве Тургенева. Тургенев, как известно, достаточно жестко осудивший «лишних людей» за гамлетовский «паралич воли», все же, по мысли Н. Будановой, ощущал свою внутреннюю психологическую связь со своими «лишними» героями – Рудиным, Лаврецким, в частности, – и не мог не стремиться к оправданию их судеб и роковых изъянов души. Достоевский же, как считает исследователь, отразил в образах своих «подпольных» героев мельчание и вырождение типа «лишнего человека» под разрушительным воздействием не одной лишь объяснимой общественной ситуацией и эпохой бездеятельности, но и под действием гипертрофированного личного эгоизма, индивидуализма, в глазах писателя угрожавшего саморазложением русскому обществу в целом.

Интерпретация Достоевским и Тургеневым русского нигилизма как идейного и психологического явления – осуждающая, даже бичующая – у Достоевского и двойственная, ориентированная на беспристрастный историзм – у Тургенева – составляет содержание следующей главы. В ней, собственно, уже очерчены контуры спора писателей, спора глобального – о старой и новой России, о патриархально-русском и западноевропейском в тогдашнем жизненном укладе русского общества, о народе и интеллигенции.

Проблема поколений – тема исконно национального и диктуемого западным влиянием, тема старого и нового в русской жизни в оценке Достоевского и Тургенева – рассматривается автором в своих новых преломлениях. Роман Достоевского «Бесы», антинигилистический и антиреволюционный в самом широком смысле этих, в сознании Достоевского тождественных, понятий, был и романом антизападническим, антилиберальным. Не одна лишь «нечаевщина» – и Н. Буданова не сглаживает здесь острые углы – стала предметом жесткой критики, пародии, высмеивания в «Бесах». Русскому западничеству 40-х годов, и Тургеневу в частности, шаржированно изображенному в образе ничтожного Кармазинова, было предъявлено Достоевским обвинение в предвосхищении катастрофического брожения в русской жизни пореформенного периода, в пособничестве – тайном и явном – нигилизму и его революционным адептам.

Полемический диалог Достоевского и Тургенева развивался как бы по спирали – с течением времени рождались новые его темы, новые точки соприкосновения и идейного столкновения писателей, но и возврат к первоистокам полемики оказывался неизбежен, превращая этот диалог в своего рода диалектическое «кружение» вокруг все тех же проблем и противоречий развития России. Такой возврат диалога прослежен и оценен Н. Будановой в четвертой главе «Тема «отцов» и «детей» в последних романах Достоевского» – главе, в которой рассмотрена как бы вновь оживающая в «Подростке» и «Братьях Карамазовых» полемика с романом Тургенева «Отцы и дети».

Творческий диалог Достоевского и Тургенева – диалог, возникающий все-таки прежде всего на почве взаимного идейного отталкивания, близкого к антагонизму. Это явствует из книги со всей очевидностью. И конечно, магистральная линия накаляющегося порой до ожесточения спора-диалога писателей связана с проблемой России и Запада. Она рассмотрена в главе «Спор о России и Западе». В этом споре вокруг идеи особого исторического пути развития России в сравнении с Западной Европой и Достоевский, и Тургенев равно полемически «агрессивны» – тургеневскому воинствующему неверию в русский исторический мессианизм противопоставлена Достоевским столь же воинствующая вера в будущую общеисторическую роль России.

Тщательно исследуя все «перипетии» полемики Достоевского и Тургенева, стремясь сохранить при этом максимальное исследовательское беспристрастие, Н. Буданова шаг за шагом прослеживает движение спора-диалога писателей к наиболее острой проблематике – проблеме народа и интеллигенции. Этому важнейшему аспекту противостояния взглядов Достоевского и Тургенева посвящена глава «Продолжение спора: интеллигенция и народ». Тургенев предстает в споре о народе и интеллигенции уже не как «скептик», а как энтузиаст высокой исторической миссии просвещенной интеллигенции, Достоевский – как критик интеллигенции и «образованного общества» в целом, верящий в исконную народную нравственность и идеалы. Общее противостояние позиции Тургенева и Достоевского Н. Буданова определяет следующим образом: «Путь русского прогресса Тургенев связывает с задачей усвоения Россией высших достижений европейской цивилизации, проводниками которой в народе должны явиться лучшие представители демократической интеллигенции типа Соломина. Для Достоевского необходимейшая предпосылка русского прогресса – нравственное воспитание и совершенствование как отдельного человека, так и общества в целом…» (стр. 158).

И наконец, в Главе «Незавершенный диалог: речи о Пушкине» анализируются речи Достоевского и Тургенева на Пушкинском юбилее 1880 года, которые ознаменовали символическое идейное примирение писателей, обретенное в общей вере в Россию.

Конечно, содержание книги очерчено нами лишь пунктиром, в самых общих чертах, контурно. Ее тематика масштабна, каждая глава в принципе имеет право разрастись до размеров отдельного монографического исследования. Вместе с тем книга не производит впечатления обзорной, исследовательские суждения, комментарии и оценки не содержат в себе поспешности, не имеют «беглого» характера, хотя и не всегда, разумеется, воплощают «истину в последней инстанции», не всегда бесспорны. Остановимся, проявляя избирательность, на ряде принципиальных тезисов книги подробнее.

Рассматривая литературную генеалогию «подпольных» героев Достоевского, Н. Буданова справедливо отмечает, что тургеневские «Гамлет Щигровского уезда и Чулкатурин – непосредственные предшественники «подпольного человека», во многом ему психологически родственные» (стр. 27). Далее, как бы продлевая параллель между «лишними» героями Тургенева и «подпольными» героями Достоевского из сферы идейно-художественной в сферу общественной мысли, Н. Буданова обоснованно замечает, что «лишние люди» ассоциировались в сознании Тургенева с гамлетовским складом характера, гамлетовским трагическим бездействием и философической созерцательностью. Она пишет: «В «темных сторонах» гамлетовской натуры писатель, как это справедливо отмечали исследователи, критиковал прежде всего недостатки, свойственные поколению «лишних людей» в России с их эгоизмом, усиленной рефлексией и неспособностью к активному общественному служению» (стр. 28). Образы Гамлета, «лишнего человека», «подпольного человека», оказываются, таким образом, взаимозависимыми, внутренне связанными.

Останавливается Н. Буданова и на идейном звучании знаменитого тургеневского очерка «Гамлет и Дон-Кихот» – противопоставлении гамлетизма донкихотству в литературе и жизни. Исследователь правомерно констатирует, что в представлении Тургенева «в отличие от Гамлета Дон Кихот обладал умственной ограниченностью и узостью, присущими, по мнению писателя, людям, слепо и безоглядно преданным единой цели…» (стр. 31). Образ Дон Кихота – и это подчеркнуто Н. Будановой – не только «упрек» Гамлету, но и оправдание Гамлета. В глазах Тургенева, тщетность донкихотства – тщетность любых претензий на «полноту истины», тщетность веры вне разума. Намечается дальнейшая интереснейшая параллель в исканиях Достоевского и Тургенева – идея донкихотства как ответ Тургенева на критику Достоевским гипертрофированного индивидуализма «лишних» и «подпольных» героев. И эта параллель заслуживала бы, пожалуй, большего внимания, чем то, которое уделено ей в книге.

Конечно, Н. Буданова не оставляет вне поля исследовательского зрения связь образа князя Мышкина в «Идиоте» Достоевского с тургеневской идеей донкихотства в жизни, свидетельствуя, что, «по всей вероятности, Достоевский, создавая своего Мышкина, не прошел мимо и тургеневской характеристики Дон Кихота» (стр. 31). Но ведь важно было бы и показать, что Тургенев, предвидя рождение в русской литературе и русской жизни новых «рыцарей печального образа», фактически предвидел и будущее развитие идей Достоевского, заранее аргументировав свое скептическое к нему отношение. Уже само это предвидение, на наш взгляд, давало Тургеневу моральное и идейное право на уверенность в собственном, пусть горьком, но глубоком знании жизни. В общеидейной полемике с Достоевским – как в данном случае, так и в целом – Тургенев часто оказывался трезвее своего склонного к максимализму во «всем и вся» противника, не был ни слабейшим, ни «ведомым». Общественные взгляды Тургенева были лишены и утопизма, и романтизма – и в этом их значимость и жизнестойкость, не всегда, как нам кажется, выявляемая в данном исследовании, слишком «щадящем» пусть благородный, но утопический максимализм общественных взглядов Достоевского.

Затронутый нами ряд проблем, поставленных и решаемых в исследовании Н. Будановой, – лишь «островок» в том море сюжетов и вопросов, материал для изучения которых оно объективно дает. Естественно, что в кругу ставших предметом книги фактических «вечных» тем русской литературы оценки и выводы автора не могут носить характер исчерпывающих, закрывающих тему, – по сути, они составляют одно из возможных современных прочтений общеидейного спора-диалога между Достоевским и Тургеневым.

Книга Н. Будановой – и это ее важное достоинство, – можно сказать, антитенденциозна, является исследованием прежде всего интерпретационным, объективно излагающим, научно комментирующим и группирующим факты. Нет оснований требовать от автора «воинствующей» концепционности, столь часто чреватой тенденциозностью. Из знакомства с книгой рождается не желание «аплодировать» авторской позиции, не рассуждая и не сомневаясь, не стремление «атаковать» авторские выводы во имя торжества какой-то своей правды и идеалов, а желание и стремление найти ответы на поставленные творческим диалогом Достоевского и Тургенева культурологические и исторические вопросы, не потерявшие своей значимости и по сей день. В этом, думается, подлинное и немалое значение данного исследования.

г. Ленинград