Спасибо, Литинститут!

Ал. МИХАЙЛОВ

СПАСИБО, ЛИТИНСГИТУТ!

 

За 26 лет работы в литературном лицее, как иногда называли институт, я испытал радость узнавания новых людей. Мне пришлось работать с такими писателями-педагогами, как В. Розов и И. Сельвинский, Л. Кассиль и Е. Долматовский, Л. Озеров и А. Коваленков, С. Антонов и Е. Винокуров, и многими другими. Пришлось также самым непосредственным образом общаться с тогда молодыми, ставшими затем очень известными, даже знаменитыми, писателями. Наблюдение за их ростом, движением в литературе – это наука познания. Познания человека, творческой личности, творческого поведения.

Пять лет я проректорствовал, это накладывало на меня и административные обязанности, хотя должен сказать, что самую значительную их долю нес на себе уже тогда немолодой ректор института В. Ф. Пименов. Работали мы с ним дружно, он был пожестче, но все же достаточно либерален по отношению к студенческой вольнице. Щадил мою административную неумелость, помогал, а иногда и брал на себя некоторые мои заботы. Это меня начало угнетать. Да и захотелось большей свободы. Я стал проситься со своего поста, нашлась хорошая замена – А. Галанов, и все остальные годы я уже работал как доцент, а потом и профессор кафедры литературного мастерства, руководил поэтическим семинаром.

Работа в Литинституте – это даже не роман, а эпопея, но ограничусь несколькими сюжетами.

Осень 1965 года. Ректор Пименов говорит мне:

– В комнате парткома сидят трое молодчиков. Вчера отличились в общежитии, напились и учинили дебош. Поговорите с ними…

Заданьице для начала.

Вхожу в партком. Справа от двери сидят «молодчики». Здороваюсь. Отвечают бодро, даже приветливо – новый проректор! На лицах раскаяния не вижу. В этом институте не боялись тяжелых последствий после таких событий. Предыдущий ректор был человек больной, проректор был всего лишь «и. о.», да и нравы богемные, – это, видимо, неискоренимая особенность общежитии всех творческих вузов.

Присматриваюсь к «молодчикам». Один из них, сидящий подальше, все-таки как-то отводит глаза в сторону. К нему и обращаюсь:

– Расскажите-ка, что вы вчера натворили в общежитии?

– Да ничего особенного…

– Но ведь напились, поскандалили?

– Зачем преувеличивать? Громко поговорили… Стихи читали…

– Если бы только громко поговорили и читали стихи, то комендант общежития не пришел бы с жалобой к ректору и вас бы не пригласили сюда для объяснения.

– Комендант хочет, чтобы в общежитии было тихо, как в морге, – как бы даже про себя пробормотал тот, с кем я вел беседу.

– А как ваша фамилия?

– Рубцов.

Это была моя первая встреча с поэтом Николаем Рубцовым, которого я еще не знал как поэта и известность к которому пришла двумя-тремя годами позже. В это же время, еще до моего прихода в институт, его наказали за какие-то похожие художества – перевели с очного отделения института на заочное. Так что передо мною он предстал как заочник, приехавший на осеннюю сессию. Но о нем уже ходили в институте легенды. Одна из них, правда, позднейшая.

Комендант общежития, по кличке Циклоп (свирепый взгляд одним глазом, другой потерял на войне), однажды обнаружил, что в холлах общежития на всех этажах исчезли портреты классиков русской литературы. Николай Андреевич всполошил всех, бросились искать. Один из холлов оказался заперт изнутри. Стали стучать, за дверью послышалось какое-то движение. Открыл дверь Рубцов и спокойно направился к стоящему в середине холла креслу, сел в него, а у противоположной стены были выставлены в ряд красочные портреты классиков.

– Что вы тут устроили, Рубцов? – еще не разглядев одним глазом содеянного, но подозревая нечто каверзное, возопил Циклоп.

– А ничего, – спокойно ответил Николай, не меняя позы пристального вглядывания в классиков. – Вот. собрал товарищей по литературе… поучиться у них уму-разуму…

– Что-о-о? – разглядев портреты у стены, еще громче воскликнул комендант. – Кто вам разрешил снимать портреты?

– Понимаете – поговорить не с кем, а это все умные, гениальные люди, с ними интересно пообщаться…

– Да я, да вы… – Оторопевший от этого спокойного объяснения, запинаясь, как бы выбрасывая слова, комендант не находил одного-единственного бранного слова, стирающего в пыль нарушителя порядка.

А тот, сидя в кресле и неотрывно глядя на «товарищей по литературе», даже не повернув головы в сторону коменданта, выговаривал ему:

– Не продумали вы, Николай Андреевич, ведь у вас Пушкина (!) нет. Почти все самые достойные есть, а достойнейшего среди достойных – Александра Сергеевича – нет. Как же вы недосмотрели? Э-эх вы, бюрократы…

Комендант, этот видавший виды немолодой человек, участник войны, умевший дать отповедь самым отпетым нахалам из студентов, похоже, растерялся и молча, как и все его окружение, наблюдал, как Рубцов, привстав из кресла, не спеша, с достоинством покидал холл.

…А это было уже после окончания Рубцовым Литинститута, вероятно, году в 1968 – 1969-м. Глухой для института летний июль. Вступительные экзамены еще не начались. Ректор в отпуске. Я – за главного. Где-то около полудня вхожу в ворота садика при Доме Герцена и совершенно неожиданно встречаю Рубцова. Поздоровались.

– Что, – спрашиваю, – невольно к этим грустным берегам?.. С какими делами в Москву? Или из Вологды – в Керчь?

– Да вот приехал в издательство «Советская Россия». Книжка идет, обещали аванс.

– Ну-ка пойдем в кабинет, расскажешь.

Речь шла о книге стихов «Сосен шум», которая вскоре вышла в этом издательстве и которую, как и «Звезду полей», Николай подарил мне после с трогательной надписью.

Не скажу, чтобы разговор наш носил непринужденный характер. Хотя где-то и что-то я уже сказал о его стихах или написал, но все-таки дистанция между проректором и вчерашним студентом, которая время от времени осложнялась «художествами» Рубцова в общежитии, давала себя знать. Однако, поинтересовавшись, где он остановился и есть ли у него деньги на обед и ужин, я направил его в общежитие, снабдив десятью рублями. Уже прощаясь, на всякий случай погрозил пальцем:

– Смотри, чтобы в общежитии без художеств. На следующий день, в то же примерно время, войдя в институт, я услышал грохочущий голос проректора по административно-хозяйственной части (бывшего коменданта), в котором явственно звучали два слова: «Этот Рубцов!» Я сразу понял, каковы были последствия моей десятирублевой благотворительной акции.

– Николай Андреевич, в чем дело?

– Понимаете, этот Рубцов вчера чуть общежитие не спалил!

– Но ведь не спалил же?

– Но он уснул, а под ним полматраца на койке сгорело… ну, треть матраца…

– Ну, вот видите, всего треть. – Уже успокоившись, что не произошло ничего худшего, я настроился на веселый лад.

– Нет, это так нельзя спустить, – волновался старый оппонент Рубцова, – надо заявлять в милицию.

– Из-за трети сгоревшего матраца – в милицию? Да вас там засмеют. Не лучше ли этот старый матрац списать?..

Тут, видимо, Николай Андреевич понял, что я подтруниваю над ним, несколько успокоился, превратился вдруг в ворчливого старичка, которому надоело возиться с «этим Рубцовым», а я, чувствуя свою вину, как мог старался ублажить его, отнестись к случившемуся с долей иронии. Благо общежитие не сгорело. Сколько поводов у него было запылать ярким пламенем!.. Но пусть живет эта славная общага – приют… нет-нет, не спокойствия, но уж поверьте – трудов и вдохновенья.

…В Архангельске и Вологде встречи с Рубцовым произошли в конце 1970-го, за 3 – 4 месяца до его трагической гибели. В моем родном (да и у Рубцова тоже) городе проходило выездное заседание секретариата правления Союза писателей России (такая форма работы была принята в те годы). Приехали Михалков, Залыгин, Нилин, Боков, Коновалов… Ничего особенного на этом секретариате не произошло, его рутинное течение взорвало известие о том, что пьяный Рубцов в гостинице оскорбительно, неприлично разговаривал с инструктором ЦК, присутствовавшей на этом мероприятии, Жильцовой. Михалков разъярился и отдал распоряжение выселить Рубцова из гостиницы, отправить домой, но Жильцова, женщина сердобольная, характером не в партийных начальниц, заступилась, просила не применять никаких санкций.

После Архангельска вся писательская бригада выехала в Вологду. Там уж мне Астафьевы, Марья и Виктор, пожаловались (они тогда жили в Вологде): тяжело стало с Николаем, сил не хватает справляться с ним, придет иногда и грязный, и голодный, и выпивший, отогреем и накормим, а он ночью исчезнет…

И вот тут у меня с Николаем состоялся последний разговор. Это было во время многолюдного приема в ресторане. Я заметил, что Рубцов не пил ни водки, ни вина. При случае отвел его в сторонку – обратил внимание на привычку трезвого Рубцова опускать глаза при разговоре. Не буду пытаться реконструировать нашу беседу, тем более что я не мастер и не любитель педагогических внушений, хотя что-то подобное пытался изобразить: