Следуя алфавиту…

Разумеется, я прочитал 1-й номер «ВЛ» за истекший 99-й, где начался давно назревший и надолго – на XXI век? – злободневный разговор, посвященный, как сказано в редакционном вступлении, «современной мемуаристике».

Безоговорочно одобряя замысел редакции и прочитав ответы Г. Бакланова, А. Битова, А. Борщаговского, Д. Данина, Ю. Крелина, С. Липкина, Н. Шмелева, – перечислить всех участников «круглого стола» трудновато, – ответы на вопрос, отчего обратились писатели к мемуарному жанру, я остался в недоумении…

Почему никто, кроме Эммы Герштейн, не обмолвился о тюремно-лагерных мемуарах? Куда делись зэки?

Я понадеялся, что А. Тартаковский в итоговой статье существенно дополнит раздумья предшественников. Корректно написанная статья… Но историк, известный фундаментальными работами об отечественных мемуарах XVIII – XIX столетий, тоже не приметил тюремно-лагерную прозу века XX-го. Очень странно.

Со «Слова о полку Игореве», – во всяком случае, начиная с «Жития протопопа Аввакума», – в литературе России, на мой взгляд, четко обозначились две темы: Война и Тюрьма. И еще вопрос: какая из них важнее – в особенности для второй половины нашего века?

Вывод этот вовсе не является моим открытием. Подтверждается он не только трагическим ходом нашей истории. Со времен Достоевского и Толстого, мечтавшего посидеть в тюрьме, Чехова, гражданским долгом своим посчитавшего поездку на Сахалин, сибирский каторжный тракт превратился в поток, широкий, как Енисей и Лена, слившиеся воедино.

Для литераторов, чей исторический кругозор исключал узость подходов к магистральной теме, сделанный вывод вовсе не теорема, требующая доказательств. Аксиома. Азбука.

Переведенная на несколько языков книга недавно умершего в Париже Михаила Геллера «Концентрационный мир и советская литература» в разделе «Избранная библиография» включает в себя больше двухсот названий. Добавлю, что добротному исследованию М. Геллера нынче исполнилось не менее четверти века. При всех достоинствах книги, она устарела. Не с точки зрения общего замысла и частных наблюдений.

На чем выстроен труд, если не касаться литературы историко-политической, скажем, пятитомной «Истории царской тюрьмы» М. Гернета, речей А. Вышинского, Ф. Дзержинского, Н. Крыленко, И. Сталина, Л. Троцкого…

Если оставить за рамками перечня, допустим, книги А. Авторханова, С. Мельгунова, Р. Иванова-Разумника, а назвать лишь воспоминания Е. Гинзбург, Н. Мандельштам, Ю. Марголина, Александры Толстой… – иными словами, воспоминания, опубликованные в «сам» и «тамиздате» не ранее 20-х и не позднее 60-х годов, – то сомнений не возникнет: за десяток лет перестройки плотину прорвал поток.

Не берусь сказать точно, сколько издано А. Солженицыным книг под флагом «Всероссийской мемуарной библиотеки»: в особняке у Таганского метро каталог обширен, но строгий подсчет не ведется…

В «Мемориале» составлен список изданий, выпущенных обществом, начиная с 90-х по 99-й год. Неполный перечень обрывается на цифре 83, и это только московские издания. Да, не каждая из включенных в него работ мемуарная. Жанры в нем самые разные: справочники, материалы проведенных обществом семинаров, отчеты правозащитников о событиях, происшедших и, к сожалению, происходящих в «горячих точках»: Абхазии и Армении, Осетии, Дагестане, Чечне…

Однако же доля собственно мемуаров тоже значительна: П. Григоренко, Е. Гнедин, сборник рассказов бывших «сидельцев», составленный и обработанный Г. Левинсон; отрывки из рукописей актеров и режиссеров, отбывавших срок, участвуя в арестантских труппах («Театр ГУЛАГа»). «Агнесса» – это записанные М. Яковенко воспоминания ее многолетней подруги А. Мироновой (в старости – Король), в молодости – жены высокопоставленного чекиста, а потом «зэчки», прошедшей тюрьмы и лагеря…

Не имею права миновать здесь Московское историко-литературное общество «Возвращение». Родилось оно тогда же, когда родился «Мемориал», – в 1989 году. Оно объединяет бывших узников ГУЛАГа и задачу свою видит в сохранении исторической памяти народа, в исследовании преступлений тоталитарного режима, в создании летописи Сопротивления. Кроме пятидесяти – примерно – книг мемуарной прозы, общество, возглавляемое С. Виленским, выпускает журнал «Воля», библиотечку арестантской поэзии.

Нет возможности, нарушая регламент встречи, разбирать обоймы (О. Волков, Ю. Домбровский, Д. Лихачев, В. Шаламов) и тем более погружаться здесь в прозу, поэзию, драматургию, кинематограф, живопись, скульптуру, созданные на лагерные сюжеты. Оставляю за скобками издательства и журналы, обращавшиеся к ним «по случаю», не вырабатывая курса, хотя среди этих «случайных вещей» встречались произведения замечательные. Но сурово ограничивая себя, напомню все-таки: кроме воспоминаний отечественных, после второй мировой войны на Западе, конкретней – в Германии, Польше, Голландии, Дании, Франции, иными словами, во всех странах Европы, переживших оккупацию, а позднее в Израиле, принявшем немало узников Маутхаузена, Дахау и других лагерей, образовался литературный пласт, своей мощностью отвечающий масштабу исторических потрясений. Жестких границ между отечественной и зарубежной тюремно- лагерной мемуаристикой нет, как нет их в судьбах «пленяг», уцелевших в немецких застенках, чтобы потом, возвратившись на родину, оказаться снова за проволокой.

Читатели «Вопросов литературы», уверен, не миновали этот мощный пласт. При всем желании – не могли миновать. Так отчего же в разговоре за «круглым столом» Тюрьма и Лагерь обойдены молчанием?

Этот факт представляется мне весьма симптоматичным.

Совершенно ясно, почему в доперестроечные времена и редакторы, и критики проявляли к запретной теме сдержанность. Но, кроме цензуры, существовали иные мотивы, объяснявшие умолчание. Позволить себе искренний, деловой и, следовательно, не свободный от упреков разбор воспоминаний узников означало исполнить официозный заказ, тем самым поддерживая не угнетенных, а угнетателей. Означало нападать на страдальцев, на жертвы. Нравственного права судить вообще не имели те, кто не отведал тюремной похлебки. К тому же их обрекало на молчание в лучшем случае поверхностное знание предмета. Даже зоркие критики, как правило, не сознают, что в веке XX-м проживший несколько эпох и неизбежно менявший воззрения мемуарист проходил путь, который делится на этапы. Одно дело – жизнь до ареста (ранг, профессия, возраст…). Другое – зависимое от первой ступени поведение в тюрьме, на следствии. Ежели арестант не был расстрелян и не погиб в застенке, дальше шла дорога лагерная. Она в свою очередь делится на части и бывает то героически-прямой, то конформистски извилистой. Духовно-нравственный художнический подвиг мемуариста на воле отнюдь не означает, что в зоне он совершал одни лишь подвиги. Случается, он в лагере заплатил очень дорого, чтобы выжить, и подвиг на воле продиктован жаждою покаяния. Подчеркну: мужество в зоне не исключало краха на следствии, а подлости до ареста – отваги в лагере. Жизнь мемуариста – то квадрат, то восьмиугольник.

Возвратившись в Москву, я с подружкой по МГУ, по филфаку, однажды направился в Театр Вахтангова на модный спектакль (Рубен Симонов, Мансурова – в пьесе Эдуардо Де Филиппо). Когда вышли на Старый Арбат, спутница спросила: что мне в спектакле понравилось? Я ответил дилетантски общо.

– Нет, не станешь ты театральным критиком, пока не научишься отличать достоинства пьесы от вклада режиссера, от актерского мастерства, от роли композитора и художника.

Такой же подход необходим при оценке мемуаров.

Но вперед! Сделаем шаг длиною в тридцать лет. Перестройка.

Раскололась Страна Советов. Скончалась политическая цензура. Пробил час и для тех, кого держали за горло, кому не давали приблизиться к арестантскому жанру. Теперь нет, однако, пристального к нему внимания. Нет ни глубинного, ни широкого его осмысления.

Дело не обходится, конечно, без газетных рецензий и не более частых журнальных обзоров. Однако радуют они слишком редко.