№1, 1963/Теория литературы

Скрытые силы слова

В философии языка В. Гумбольдта в ее применении А. Потебней к изучению литературного стиля многое трезво, точно и предметно. Некоторые мысли прямо соприкасаются с суждениями Маркса и Энгельса о языке как реальном сознании. Критически исследованные, очищенные от примесей кантианского субъективного идеализма, эти мысли могут быть очень ценными для развития нашей науки, особенно для верного и философски глубокого понимания стиля.

К сожалению, наследие Гумбольдта – Потебни было некоторое время заслонено взглядами К. Фосслера, который немало воспринял из суждений великого немецкого филолога, но смешал в одно нерасчленимое целое эстетику, литературоведение, лингвистику. Фосслер ошибочно распространил на лингвистику те эстетические принципы, которые свойственны искусству, и скомпрометировал ряд существенных и важных понятий.

Двойное освобождение Гумбольдта и Потебни от их собственных заблуждений и от фосслеровских и других импрессионистически-идеалистических наслоений в лингвистике и в то же время смелое развитие и расширение некоторых выдвинутых ими учений и понятий может стать делом весьма плодотворным.

Утверждения, что язык должен рассматриваться в его живом действии, чтобы возможным стало исследование его истинной природы, что в нем нет ничего статического, все динамично1, что язык – это творческий орган, рождающий мысль (Die Sprache ist das bildende Organ des Gedanken) 2, что он обнаруживается только в обществе и человек сам себя понимает только тогда, когда убеждается в том, что другие могут его понять3, -всё это философские мотивы весьма плодотворные, требующие, однако, конкретизации, уточнения и дальнейшего развития.

Гумбольдту очень свойственно искание связей, взаимоотношений, порой, может быть, и неожиданных и даже неоправданных. Так, в статье «О взаимоотношении начертания букв и языка» он отстаивает мысль, что все здесь взаимообусловлено: «Изменение в начертании знаков ведет к изменениям в языке; и подобно тому, что пишут так же, как говорят, оказывается, что так говорят, потому что так пишут» 4. Оставляя в стороне вопрос о связях такого рода, нельзя не воспринять сочувственно самый принцип искания взаимной обусловленности явлений.

Потебня, исходя из принципов, провозглашенных Гумбольдтом, исследует филологически, в ряде случаев литературоведчески конкретные явления речи, приходит к установлению положений, всегда основанных на фактах народного творчества и поэзии, на текстах русских, украинских и немецких.

Лингвист и литературовед, Потебня ясно обозначает границу языковедческого и литературоведческого подходов к языку. Это видно по самим названиям его трудов: он противопоставляет такие книги, как «Из записок по русской грамматике» и «Из записок по теории словесности». И по методологии и по предмету это совсем разные книги. Отстаивая сближение истории литературы с историей языка, «без которой она так же ненаучна, как физиология без химии» 5, он не допускает мысли, чтобы это сближение привело к слиянию: слишком очевидна разница и методов и задач. Теория словесности изучает вопросы стиля на основе философии и истории языка, без которых она не может обойтись в решении самостоятельных задач.

Первая книга Потебни «Мысль и язык» – общее философское обоснование филологии в целом, отнюдь не упраздняющее постановку вопроса о стиле в теории словесности и в истории литературы.

Что же составляет основу потебнианской философии языка? Язык для Потебни, как и для Гумбольдта, – постоянная работа духа. «Я думаю», «я говорю», «я пишу» – разные проявления той же самой сущности. Поэт повинуется непреодолимой потребности додумать – дочувствовать до конца. Это и есть поэзия. Настоящий поэт – только тот, кто создает стихи, даже не надеясь быть услышанным. Работа духа в создании произведения искусства – сама по себе уже большая ценность. И в этой работе слово и проясняет, и оттачивает, и завершает мысль. Поэтическая форма, не только тропы, образы, но и ритм и рифма, участвует в завершении, прояснении чувства:

В размеры стройные стекались

Мои послушные слова

И звонкой рифмой замыкались.

 

В этих стихах Пушкина и в том, что говорит о них Потебня, шее сосредоточено на том, что слово – это работа духа, мысль и чувство, вышедшие наружу. Все обращено к ничем не замутненному источнику поэзии. Но эта теоретическая формула потебнианской поэтики обратима. Не только слово – это работа духа, но и, наоборот, работа духа – это слово. А слово предполагает направленность к одному собеседнику, ко многим людям или ко всему миру. Слово – это высказанная мысль. Даже молчаливое слово размышления обращено к людям.

2

В обычном представлении тот или другой национальный язык – это совокупность слов, законов, разгаданных грамматикой, традиций и правил. В понимании Потебни язык – это своего рода философская и научная (в прошлом – дофилософская и донаучная) система. Слово – не условный знак, не этикетка, а совокупность мышления в действии и уже добытых им знаний. В известные исторические периоды язык предваряет и заменяет собою науку, «…язык во времена скудного развития, один, свойственными себе средствами, ведет мысль по тому же пути обобщения и отвлечения, по которому потом идет наука» 6. В иные периоды он живет с наукою заодно.

Народное мышление особенно сказывается в составных словах: самозванец, самодур, самовар, самолет. В одном слове – расчленение исторического явления или социального типа или понимание нового для своего времени обиходного механизма. Так развивается метафорическое осмысление новых понятий: первоначально древесный лист, потом – лист бумаги, лист железа, листовое железо, листовой табак, лиственница; украинское – лист (письмо), листопад (название месяца); полиграфический термин – печатный лист. Как любопытен переход от трусить сено, солому – через трус земли, трясение, тряска, я трясусь – к значению трусить – трус.

Причины возникновения слова постоянно занимали С. Т. Аксакова. Его домыслы: окунь – окунать, голец – голый, глухарь – он не глух, а в глухих местах водится, догадка о том, происходит ли слово линь от льнуть или линять, самые недоумения его: «При всем моем усердии не могу доискаться, откуда происходит имя щуки…»

Народ думает словом и клеймит определенные жизненные явления, когда создает слова: растрепа, разгильдяй, неумывака, грязнуха, прощелыга, пройдоха, пропойца, стиляга и многие другие. В такого рода слове – не безразличное обозначение предмета, а такой же суровый приговор, как в любой обличительной комедии. Вот почему Потебня совершенно прав, видя в языке и даже в отдельном слове зародыш произведения искусства. «Слово имеет все свойства художественного произведения» 7, – говорит он.

Существует довольно обширная группа слов, скульптурно выразительных. Слово лепешка даже не потому похоже на обозначаемую им вещь, что в нем живет и ощущается его корень – лепить, но в силу сочетания с выразительным суффиксом (ср.: картошка, барабошка, вульгарное – пойдем-ка в киношку).

Если бы все слова были только условными знаками, обозначающими предметы, что бы стоило называть арфу – балалайкой, дуб – ивой, камень – пухом, забавное – суровым, копошиться могло бы значить – стрелять, и пр. и пр. Во всех этих случаях каждый чувствует связь звука со смыслом. Но, может быть, мы просто привыкли к тому или другому обозначению вещи? Даже в тех случаях, когда это только дело привычки, нужно признать, что устанавливается связь между значением и звуковой формою слова.

Но почему же на разных языках те же предметы названы по-разному? Как объяснить синонимы? Странная логика! А почему вы называете одного и того же вашего друга то «Дорогой мой», то «эх ты, разиня», то «умница», то еще так и этак, на разные лады? И ваш друг и любой предмет внешнего и внутреннего мира так многообразны, что к каждому могло бы подойти множество разного рода слов. По-английски завтрак – breakfast, это обязательно первый завтрак, и слово означает – «прорыв поста», предполагается, что целую ночь вы ничего не ели, а теперь бросаетесь к пище. Почти с той же стороны, но более сдержанно подходят к этому делу французы: dejeuner – распощение. У немцев Frtih-stuck-ранний кусок. А русское слово? Хозяйка вечером собирает все, что у нее осталось: это на завтра – к (в древнерусском языке: за оутра – заутръкъ). Слово образуется совсем по-иному; обозначает оно то же самое, но подходит к явлению с другой стороны. Это слова с отчетливой логической структурой. Конечно, несколько иного рода осмысленность звука в таких словах, как дуб, ива,, тесто, ветер, угроза, гроза, трепыхается, чавкает, гладит, старается, бьет.

Связь звука и смысла образует единое впечатление от слова. И это впечатление-предмет нашей науки. Если впечатление от колорита, впечатление от жеста, впечатление от образа вынести за пределы науки, то все отрасли искусствоведения пришлось бы упразднить одним чохом. В искусствоведении своя точность, своя предметность в рассмотрении вещей.

Народная поговорка любит играть словом, обнажая все его звуковые звенья, не заботясь об этимологическом сродстве, обнажая глубины слова. В 1812 году зазвучала, например, поговорка:

  1. См. Wilhelm von Humboldts Werke. Herausgegeben von A. Leitzmann, B. VI, Erste Halfte, Berlin, 1907, S. 146.[]
  2. См. Wilhelm von Humboldts Werke. Herausgegeben von A. Leitzmann, B. VI, Erste Halfte, Berlin, 1907, стр. 151.[]
  3. См. там же, стр. 155.[]
  4. Там же, т. 5, стр. 35.[]
  5. А. А. Потебня, Мысль и язык, Одесса, 1922, стр. 182.[]
  6. А. А. Потебня, О связи некоторых представлений в языке, Воронеж, 1864, стр. 4.[]
  7. А. А. Потебня, Мысль и язык, стр. 167.[]

Цитировать

Чичерин, А. Скрытые силы слова / А. Чичерин // Вопросы литературы. - 1963 - №1. - C. 79-91
Копировать