Сатирическое отрицание и отрицание сатиры

Статья В. Кожинова посвящена эпохе 30-х годов XIX века. Автор ее полагает, что «именно эта эпоха понята и оценена в нашем литературоведении весьма неточно и односторонне». А одностороннее представление о ней, дескать, «неизбежно ведет к ошибкам в понимании развития русской литературы в целом».

В чем же выражается эта неточность и односторонность? Оказывается, прежде всего в том, что 30-е годы, по словам автора статьи, «во многих работах» рассматриваются как период упадка литературы. В связи с этим В. Кожинов пытается даже установить причины столь пагубного заблуждения, охватившего наше литературоведение. «…Одной из основных (если не вообще решающей) причин сложившегося у нас представления об «упадке» русской литературы после 1825 года, – пишет исследователь, – является своего рода «доказательство от противного». Рассуждение строится по нехитрой логике: раз перед нами время после разгрома декабристов, время деспотической деятельности Николая I и его Третьего отделения, – значит, это время упадка. То ли дело предшествующий период (1816 – 1825) – время либеральных реформ и благодушного Александра! Там мы, естественно, найдем расцвет искусства и мысли…» После этого следует заключение: «Эта примитивная логика начисто опровергается реальной историей литературы».

Логика и в самом деле довольно примитивная. И она действительно опровергается реальной историей литературы.

Но кому же принадлежит это рассуждение? Авторы каких работ руководствуются им?

В. Кожинов не приводит ни одной из таких работ. И это, конечно, не случайно.

Дело в том, что приведенное выше «рассуждение», построенное «по нехитрой логике», придумано самим автором статьи. Причем придумано явно неудачно, ибо в основе его лежит искажение элементарных исторических фактов: ведь предшествующий период истории (1816 – 1825), как известно, вовсе не был «временем либеральных реформ и благодушного Александра!». В эти годы от былого «либерализма» и «благодушия» Александра не осталось и следа: наступил период религиозного ханжества и аракчеевщины, период реакции.

Самим В. Кожиновым придуман и тезис об «упадке русской литературы в 30-е годы»: в нашем литературоведении такого рода «сложившегося представления» об этой эпохе – нет. В общих курсах истории литературы, а также в монографиях об отдельных деятелях 30-х годов данный период, как правило, рассматривается в его реальной исторической сложности и противоречивости. Говорится о том чудовищном политическом гнете, который обрушил на русское общество Николай I после подавления восстания декабристов; о беспощадном преследовании передовой мысли, «татарской цензуре», Третьем отделении и т. д. и т. п. Говорится о падении нравственного уровня большей части дворянского общества, тех моральных муках, которые выпали на долю мыслящих людей России, чувствовавших себя скованными по рукам и ногам. Говорится о торжестве литературной посредственности, всплывшей на поверхность и проповедовавшей официальные принципы «самодержавия, православия и народности». Но вместе с тем подчеркивается и тот факт, что русская литература в лице ее передовых представителей противостояла официальной линии и достигла в данный период громадных успехов, утверждая принципы истинной народности, историзма и реализма.

Однако В. Кожинов все это игнорирует. Он настойчиво отыскивает мнимые «ошибки» и «односторонности», находя их то у советских литературоведов, то у Чернышевского, то у Герцена.

Для того чтобы стало наглядно видно, как это делается, достаточно привести такой пример. Герцен, приступая к характеристике тенденций, появившихся после 14 декабря, пишет: «Первые годы, последовавшие за 1825-м, были ужасны. Понадобилось не менее десятка лет, чтобы человек мог опомниться в своем горестном положении порабощенного и гонимого существа. Людьми овладело глубокое отчаяние и всеобщее уныние» ¹.

Совершенно ясно, что в данном случае речь идет не о каком-то конкретном историческом лице, а о человеке в собирательном смысле слова. В. Кожинов же выхватывает из этого абзаца часть второй фразы («Понадобилось не менее десятка лет, чтобы человек мог опомниться…») и «уличает» Герцена: «Он имеет в виду здесь «Философическое письмо» Чаадаева, опубликованное в 1836 году. «Письмо, – говорит он тут же, – разбило лед после 14 декабря». Но ведь Чаадаев «опомнился» гораздо ранее, ибо это его «Письмо», вместе с рядом других, было написано еще в 1828 – 1829 годах, то есть сразу после Декабря, и тогда же прочитано едва ли не всеми видными деятелями эпохи, ибо со всеми ними Чаадаев был связан лично. Герцен, человек другого поколения и круга, не мог этого знать…»

Весь этот пассаж абсолютно несостоятелен, ибо у Герцена-то, повторяю, речь идет о «человеке» в собирательном смысле слова, а вовсе не о Чаадаеве персонально. Что же касается «Философического письма», о котором Герцен, по словам В. Кожинова, будто бы говорит тут же, то это уже прямая передержка: на самом деле о письме у Герцена говорится через семь страниц (приведенная цитата взята со стр. 214, а о письме впервые упоминается на стр. 221).

Точно так же выглядят при сопоставлении с фактами и первоисточниками и некоторые другие положения В. Кожинова, относящиеся к общему пониманию и оценке эпохи 30-х годов, к взглядам Герцена на эту эпоху, а также к творчеству Чаадаева. Не будем останавливаться на них, ибо критика этих положений содержится в публикуемой выше статье А. Дементьева. Посмотрим, что пишет В. Кожинов по поводу «Мертвых душ». Толкование им бессмертного сочинения Гоголя требует специального, более подробного, чем в статье А. Дементьева, разговора, ибо, во-первых, это единственное художественное произведение, о котором идет речь в выступлении В. Кожинова, и то или иное его понимание действительно выражает «понимание и оценку эпохи в целом»; во-вторых, точка зрения В. Кожинова на это произведение, если поверить ему, имеет немало сторонников, среди которых есть и очень авторитетные лица; и, в-третьих, на примере «анализа» В. Кожиновым «Мертвых душ» особенно наглядно видна не только методология, но и сама методика работы, принятая исследователем на вооружение в данной статье.

1

Приступая к разговору о «Мертвых душах» Гоголя, В. Кожинов и здесь верен себе, – он начинает свои рассуждения с широковещательного заявления: «Не будет преувеличением утверждать, что эта поэма – наименее понятое и освоенное из всех великих классических творений русского искусства слова».

В чем же состоит «непонимание»? А в том, что «Мертвые души» рассматриваются в нашем литературоведении как произведение сатирическое.

По мнению же В. Кожинова, «Мертвые души» – «это не сатира, это искусство, близкое искусству «ренессансного» типа…». Художественный метод Гоголя автор статьи считает «родственным ренессансному реализму».

Мало того, на одной из последних страниц своей статьи В. Кожинов творческий метод «всей большой литературы» 30-х годов XIX века объявляет «в определенных отношениях родственным тому, который мы зовем ренессансным реализмом».

При этом автор статьи явно не замечает того, что данный его тезис находится в прямом противоречии с одним из предыдущих, согласно которому русская литература этого периода догнала в своем развитии литературы западноевропейские, стала вровень с ними и далее пошла нога в ногу. Но какая же может быть речь о том, чтобы идти «вровень», если художественный метод русской литературы 30-х годов был родствен ренессансному реализму? Однако такого рода явные неувязки и противоречия В. Кожинова не смущают. Он настойчиво продолжает повторять, что «Мертвые души» родственны искусству Ренессанса.

Как же доказывается это положение? Может быть, исследователь тщательно анализирует эпоху, породившую «Мертвые души», и приходит к выводу, будто исторические условия в России данного времени были аналогичны эпохе Возрождения в Западной Европе, что, дескать, и породило художественный метод, «родственный ренессансному реализму»? Нет, исторических условий, в которых были созданы «Мертвые души», В. Кожинов не анализирует. Вероятно, он понимает, что обнаружить эпоху Возрождения в царствование Николая Палкина будет трудновато.

Но, возможно, автор статьи по крайней мере анализирует «Мертвые души»? Сопоставляет их с образцами «ренессансного реализма» и, так сказать, «наглядно» демонстрирует их родство? Ничего подобного! «Мертвые души» В. Кожинов тоже не анализирует. По всей вероятности, он чувствует, что такое «наглядное» сопоставление не столько подтвердит выдвинутый им тезис, сколько опровергнет его.

Как же все-таки доказывает автор статьи свои положения? Ведь должны же быть в статье какие-то аргументы!

Для доказательства своей правоты исследователь обращается к суждениям К. Аксакова, В. Белинского, А. Григорьева, А. Милюкова, Н. Добролюбова и Проспера Мериме. Если поверить В. Кожинову, все названные авторы поддерживают его точку зрения на «Мертвые души».

Но ведь известно, что точки зрения Белинского я Константина Аксакова на «Мертвые души» не только не совпадали, но и были прямо противоположными. Известно, что Белинский посвятил две специальные статьи опровержению основных положений брошюры К. Аксакова «Несколько слов о поэме Гоголя: Похождения Чичикова или Мертвые души». Известно, что…

Мало ли что известно! У В. Кожинова свое понимание всех этих давно известных вещей.

Белинский спорит с К. Аксаковым, опровергая тезис о том, что в «Мертвых душах» будто бы «древний эпос восстает перед нами». В этом состоит главный смысл, главный пафос статьи.

А В. Кожинов по поводу этой полемики пишет: «Если отбросить неверную, продиктованную «политическими» требованиями мысль Аксакова о том, что в «Мертвых душах», как он утверждал, «древний эпос восстает перед нами», в реальных позициях спорящих мы обнаружим и сходные моменты».

И далее идейно-литературные противники изображаются трогательными союзниками: «Если не обращать внимания на издержки полемики, оказывается, что Белинский и Аксаков в конечном счете оба стремятся понять поэму Гоголя как совершенно особенное – на фоне современной европейской литературы – явление. Оба они, в сущности, утверждают своего рода «ренессансную» природу искусства Гоголя. Причем речь идет не о содержании и форме, а о самом акте творчества – то есть, в современной терминологии, о художественном методе. Это метод, родственный ренессансному реализму».

Видите, какая получается идиллия: Белинский предстает единомышленником К. Аксакова, а оба вместе – единомышленниками В. Кожинова, подтверждающими его концепцию «ренессансной» природы художественного метода Гоголя.

Не беда, что на самом деле Белинский возражал против попыток истолковать «Мертвые души» как совершенно особенное явление, стоящее вне современного литературного развития, и недвусмысленно заявлял: «Думать так – значит быть чуждым всякого исторического созерцания и пустые фантазии праздного воображения выдавать за философские истины…» ².

Не беда, что «акт творчества» в понимании Белинского это отнюдь не «художественный метод» (в современной терминологии), а нечто иное. «Акт творчества действительно великая сила в поэте, как отвлеченная сообразительность в математике», – подчеркивал Белинский (VI, 424), а по поводу Гоголя замечал, что тот «действительно обладает полнотою в акте творчества» (VI, 425), «обладает удивительною силою непосредственного творчества (в смысле способности воспроизводить каждый предмет во всей полноте его жизни, со всеми его тончайшими особенностями)» (VI, 428; курсив мой. – Д. Н.).

Все эти прямые заявления Белинского нашего исследователя нисколько не смущают: он их просто игнорирует.

Не останавливают его и те высказывания критика, из которых становится ясно, что Белинский считал «Мертвые души» произведением отрицающим, разоблачающим действительность, произведением сатирическим. Такие суждения В. Кожинов называет «полемическими» и заявляет, что они будто бы продиктованы «требованиями литературной политики» и истинного мнения Белинского не выражают. Автор статьи категорически не согласен с представлением, «будто бы Белинский считал «Мертвые души»сатирическим произведением и будто те, кто полагает и сегодня, что поэма Гоголя – сатира, следуют в этом отношении Белинскому».

В доказательство В. Кожинов ссылается на статью Белинского «Похождения Чичикова, или Мертвые души». Ему представляется, что именно в этой первой статье критика о «Мертвых душах» выражено его истинное, объективное мнение о произведении, не подпорченное полемикой, логикой борьбы и требованиями литературной политики. В дальнейшем же Белинский, вступив в полемику с К. Аксаковым, дескать, отказался от некоторых положении этой статьи «явно в тактических целях».

Особое внимание В. Кожинова привлекают два положения, высказанные Белинским в данной статье. Первое из них звучит так: «Нельзя ошибочнее смотреть на «Мертвые души» и грубее понимать их, как видя в них сатиру». Второе касается гоголевского определения жанра этого произведения: «…Мы уверены, что многие… будут говорить и писать, что Гоголь в шутку назвал свой роман поэмою… Мы скажем только, что не в шутку назвал Гоголь свой роман «поэмою» и что не комическую поэму разумеет он под нею. Это нам сказал не автор, а его книга… Все серьезно, спокойно, истинно и глубоко» (VI, 220).

Вот эти-то высказывания Белинского В. Кожинов и провозглашает подлинной, объективной его позицией относительно «Мертвых душ», на них-то и опирается в своих рассуждениях о природе этого произведения.

На самом же деле приведенные тезисы были лишь определенным моментом в развитии взгляда критика на «Мертвые души». Взгляд этот выражен не только в данной статье, но и в целом ряде других, более поздних. Именно в них-то, в более поздних статьях, и высказана «последняя позиция» Белинского по затронутым вопросам.

Однако прежде чем переходить к более поздним статьям Белинского, касающимся «Мертвых душ», скажем несколько слов и о первой. В. Кожинов наивно полагает, будто эта статья была свободна от полемики, будто в ней нет ничего от «логики борьбы». В действительности она вся, от начала до конца, полемична. Полемична не в меньшей степени, чем статьи против К. Аксакова.

Дело в том, что «Мертвые души» в самый момент своего появления были встречены ожесточенными нападками со стороны реакционных критиков. Н. Полевой в «Русском вестнике», Н.

1. А. И. Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах, т. VII, Изд. АН СССР, М. 1956, стр. 214.[↩]
2. В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. VI, стр. 416. Далее ссылки на это издание даются в тексте.[↩]