Русское поклонение волхвов. Перечитывая «Рождественскую звезду» Бориса Пастернака

1

Академик Лихачев, предваряя вступительным словом собрание сочинений Пастернака, в разделе, посвященном «Доктору Живаго», особо выделил те страницы романа, где описан рождественский вечер. Живаго, еще студент, еще не Юрий Андреевич, а просто Юра, едет в извозчичьих санях по Камергерскому. Направляется с Тоней на елку к Свентицким. Вокруг заснеженные деревья, в домах и на улице пахнет хвоей, собираются гости, озорничают ряженые, святочная аура города ощущается во всем.

«Юра обратил внимание на черную протаявшую скважину в ледяном наросте одного из окон. Сквозь эту скважину просвечивал огонь свечи, проникавший на улицу почти с сознательностью взгляда, точно пламя подсматривало за едущими и кого-то поджидало.

«Свеча горела на столе. Свеча горела…» – шептал Юра про себя начало чего- то смутного, неоформившегося, в надежде, что продолжение придет само собой, без принуждения».

В те праздничные минуты внезапная ассоциация напомнила студенту, что он должен заняться статьей о Блоке, чьей поэзией был глубоко увлечен. Статью Живаго обещал Мише Гордону, который редактировал гектографический журнал на своем факультете.

«Вдруг Юра подумал, что Блок – это явление Рождества во всех областях русской жизни, в северном городском быту и новейшей литературе, под звездным небом современной улицы и вокруг зажженной елки в гостиной нынешнего века».

Эта попутная метафора обернулась желанием выразить любовь к Блоку не статьей о нем, а «написать русское поклонение волхвов, как у голландцев, с морозом, волками и темным еловым лесом».

Поразмышляем над этими выдержками из романа. И сразу же найдем в них автобиографические черты самого Пастернака. Сравнений предостаточно.

В ту зиму студент-медик Живаго готовил работу о нервных элементах сетчатки. Проходя курс общей терапии, он тем не менее знал строение глаза не хуже будущего окулиста. Но одновременно Юра думал о Блоке. Больше того, строка, возникшая при виде заоконной свечи, не случайна – Живаго уже писал стихи.

Пастернак, учась в Московском университете, писал семинарский реферат о воззрениях английского философа Дэвида Юма. Но, как известно, на черновых страницах работы научный анализ уже соседствовал с первыми поэтическими опытами. Новое призвание брало верх над постижением философии. Это происходило и в Марбурге, хотя тамошние наставники прочили москвичу блестящее научное будущее.

«Так начинают жить стихом».

Если вернуться к строке «Свеча горела на столе…», впоследствии подаренной Живаго, она могла родиться у Пастернака в такую же рождественскую ночь, когда мелькнул в чьем-то заледеневшем окне всевидящий огонек. А мысль о том, что Блок – явление Рождества во всех областях русской жизни, тоже отданная герою знаменитого романа, не отражает ли собственное представление Бориса Леонидовича о любимом поэте?

Все тут сходится, все согласуется, как и многое другое, в жизни автора и в его позднем творении. Да и могло ли быть иначе, если проза Пастернака – будь то рассказ, эссе, переписка, мемуары – всегда проникнута лиризмом, продиктована сиюминутными раздумьями и житейскими обстоятельствами.

Еще одна примечательная деталь. Создавая поэтическую тетрадь, призванную стать завершающей главой книги, Пастернак по мере написания посылал стихи из нее своим друзьям для прочтения. Среди них была и Вера Звягинцева, чье творчество, оригинальное и переводческое, автор «Доктора Живаго» весьма ценил.

К новому, 1948 году поэт направил Вере Звягинцевой стихотворение «Рассвет» («Ты значил все в моей судьбе…»). В сопроводительном письме автор назвал это стихотворение «плохим Блоком». Очевидно, речь шла о близости «Рассвета» к мотивам блоковского «Второго крещения».

Вряд ли можно согласиться с такой суровой самооценкой. Но и оспаривать ее ни к чему. Недовольство художника самим собой – чувство святое.

А примечание к свеженаписанным строфам живо свидетельствует о том, что, работая над циклом, приписанным Юрию Живаго, Борис Леонидович неизменно думал о Блоке.

Опять сходство!

Известно, что библейские сюжеты в течение многих столетий вдохновляли и продолжают вдохновлять творцов искусства, духовного и светского: иконописцев, поэтов, композиторов, ваятелей, романистов – от Рублева и Рафаэля до Александра Иванова и Нестерова, от парижских витражей в Сан Шапель до Врубеля и Сальватора Дали («Тайная вечеря»), наконец, от самих авторов Евангелия, каждый из которых в описываемые события вносил свою трактовку, до версии, явившейся воображению Булгакова.

В этом же ряду и пастернаковская идея р у с с к о г о поклонения волхвов.

«Как у голландцев, с морозом…»

Здесь имелась в виду старая нидерландская школа живописи, свободно чувствовавшая себя во времени и пространстве. Дабы не растекаться мыслью по древу, остановимся на одном имени, которое, как мне представляется, имеет прямое отношение к стихотворению «Рождественская звезда».

Питер Брейгель Старший.

Достаточно взглянуть на холсты великого нидерландца, чтобы убедиться в этом. Вспомним «Поклонение волхвов» и трагическое «Избиение младенцев в Вифлееме». А потом перечитаем Пастернака.

Сын знаменитого художника, Борис Леонидович рано приобщился не только к творениям мастеров кисти, но и к знакомству с ними. В доме отца бывали его коллеги, среди них – корифей живописи Николай Ге, чьи шедевры, посвященные Христу – «Что есть истина» и «Голгофа», – поразили Толстого своеобычной экспрессией, новым в и д е н ь е м. Сергей Львович вспоминал: «Отец высоко ценил картины Ге и хотя говорил, что вообще нельзя р е а л ь н о изображать Христа как человека, почему-то делал исключение для Ге…» (здесь и далее разрядка в цитатах моя. – Я. Х.).

Менялись адреса, но в Оружейном переулке, а потом и на Мясницкой, где «Вхутемас еще школа ваянья», уникальная и благотворная аура соприкосновения с творчеством неизменно сохранялась.

А в зрелые годы Пастернак, обитая на Волхонке, рядом с цветаевским музеем, разумеется, не раз бывал в его залах. Он, конечно же, хорошо знал старых г о л л а н д ц е в, ассоциативность их мышления, условность трактовки, сугубо личное восприятие изображаемого. И уж наверняка ему был знаком в е с ь Брейгель. В 1947 году, в пору создания «Рождественской звезды», Борису Леонидовичу многое могли подсказать и «Охотники на снегу», не говоря уже о «Переписи в Вифлееме».

Но эти подсказывания, способствуя вольному перемещению из климата в климат, из века в век, никак не могли повлиять на особость пастернаковского мышления, на неповторимость его лирического почерка и художнического взгляда.

Даже при внешних совпадениях творцы т а к о г о масштаба все равно остаются самими собой.

 

2

В «Поклонении» Брейгель изобразил Марию почти на пороге старого хлева, сколоченного из грубых балок.

На людях, ее окружающих, одежды не только теплые, но и соответствующие брейгелевской эпохе. Пожилой Иосиф облачен в плотный кафтан, на юную Марию накинут платок, облегающий ее голову и плечи. До появления трех внезапных вестников, сопровождаемых теми, кто уже успел прослышать о чуде, Младенец был, видимо, тоже укутан. Мария, только что узнавшая, к о г о она произвела на свет, приоткрыла свое чадо, мгновенно согретое дыханием столпившихся пришельцев, а также домашних животных, скрытых в глубине хлева. Об этом сказано и у Пастернака:

Ему заменяли овчинную шубу

Ослиные губы и ноздри вола.

Мать грядущего Спасителя еще не свыклась с пророчеством свыше, она, кажется, смущена нежданным многолюдством.

Этот брейгелевский нюанс также уловлен поэтом:

– А кто вы такие? – спросила Мария.