Рене Декарт и Жан-Луи Гез де Бальзак в контексте интеллектуального либертинства

Работа подготовлена при поддержке гранта РФФИ, проект «Рене Декарт и моральная философия: метафизика, политика, теология и этика в переписке философа с принцессой Елизаветой Богемской, королевой Швеции Кристиной и несколькими современниками», № 17–03–50205, тип проекта «а(ф)».

В корпусе эпистолярного наследия Рене Декарта (1596–1650), который увидел свет во Франции в 2013 году в процессе издания нового полного, тщательно документированного и комментированного собрания сочинений великого ученого и философа, есть несколько писем, адресованных Жану-Луи Гез де Бальзаку (1597–1654), одному из самых знаменитых писателей Франции 1630–1660-х годов. Выпустив в свет в 1624 году довольно амбициозный сборник «Письма», Бальзак спровоцировал бурную и продолжительную литературную полемику, в ходе которой за шесть лет было опубликовано более тридцати разнообразных критических сочинений, направленных против или в защиту почти безвестного до тех пор литератора [Bombart 2007]. По завершении этой «тяжбы о письмах», по накалу страстей предвосхитившей позднейшую полемику вокруг «Сида» П. Корнеля (1637), писатель снискал себе громкую славу законодателя французской прозы, а его сочинение стало эталоном эпистолярной литературы, выдержав при жизни автора несколько исправленных и дополненных изданий. Не приходится удивляться тому, что в скором времени Бальзак вместе со своим верным другом и единомышленником Жаном Шапленом (1595–1674) оказался в числе самых первых и самых авторитетных членов Французской Академии, которая была создана в 1635 году по дальновидному замыслу всесильного кардинала Ришелье (1585–1642) и была призвана решать задачи по нормализации и упорядочиванию употребления французского языка во всех сферах общественной жизни, но главным образом в литературе.

Хотя два письма Декарта к Бальзаку уже публиковались на русском языке, правда с немотивированными сокращениями, неверной датировкой и спорными переводческими решениями [Декарт 1989], отношения, что связывали двух авторов, практически не обсуждались в русской критической литературе. Между тем речь идет об одном из самых знаменательных эпизодов в истории французской словесности XVII века, когда философия – в лице Декарта, – пытаясь преодолеть засилье латыни в ученом мире, постепенно переходила на национальный язык, в то время как литература, в том числе усилиями Бальзака, искала новые выразительные формы, одной из которых следует считать эпистолярный жанр, уверенно вошедший с легкой руки писателя в жанровую систему классицизма. Данный эпизод тем более заслуживает пристального внимания, что в самом начале его находятся малоизвестные размышления молодого Декарта о «Письмах» Бальзака: они представляют собой весьма витиеватое и весьма претенциозное «рассуждение о методе» изящной словесности, в центре которого, таким образом, находятся вопросы литературы, или, что будет немного точнее, проблемы соотношения мышления и красноречия, «вещей» и «слов»; кроме того, в этом рассуждении, равно как в других письмах философа, адресованных писателю, затрагиваются вопросы авторского поведения, как перед лицом политической власти, тяготеющей к абсолютизму, так и перед лицом зарождающейся в это время литературной критики.

Либертинцы вольные и невольные

Жизненные пути Декарта и Бальзака были во многом схожи, неудивительно поэтому, что в определенный момент они пересеклись, чтобы в конечном итоге радикально разойтись: философ настолько глубоко проникся замыслом создания тотальной метафизической доктрины, что впал в своеобразный интеллектуальный аутизм, в силу которого даже не смог предотвратить свою смерть в Стокгольме, ибо имел собственное медицинское учение и на дух не переносил врачей [Фокин 2018a]; автор скандальных «Писем», поначалу навлекший на себя тучи обвинений в безбожии, либертинстве, мании величия и прочих больших и малых грехах, с течением времени, наоборот, совершенно образумился, выпустив сначала верноподданнического «Государя» (1631), а под конец жизни богобоязненного «Христианского Сократа» (1652).

Декарт и Бальзак принадлежали к одному литературному поколению, были почти ровесниками, в 1628 году, к которому относится упомянутое размышление Декарта о «Письмах» Бальзака, обоим было по тридцать с небольшим. И тот и другой происходили из провинциального служилого дворянства, что не мешало им позднее вращаться в высших кругах парижского общества 1620–1630-х годов. Сходными были образовательные маршруты философа и писателя: оба воспитывались в иезуитских учреждениях (коллегиях), Декарт – в Ла Флеш, привилегированной теологической школе, основанной по личному указанию Генриха IV и предоставлявшей воспитанникам разностороннее образование, включавшее изучение древних и средневековых авторов, астрономию, математику, медицину, физику, но также занятия танцами, театром, фехтованием; Бальзак учился в аналогичной школе в Пуатье, однако завершил теологическое образование в Париже, в коллегии Ла Марш, не подчинявшейся ордену иезуитов. Оба затем учились в университетах: Декарт – в том же Пуатье, где получил степень бакалавра юриспруденции; Бальзак – в более либеральном Лейдене, где изучал риторику и филологию. И тому и другому довелось испытать себя на ратном поприще в ходе религиозных войн или гражданских распрей, правда, скорее из вкуса к рискованной жизни, нежели ради защиты праведной веры; пером и шпагой они отстаивали собственные представления об аристократическом идеале: к этой поре относится утраченный трактат Декарта «О фехтовании», тогда же Бальзак публикует первые памфлеты, направленные против тирании высокородных аристократов. К моменту знакомства, состоявшегося, судя по всему, в Париже в середине 1620-х годов, оба исповедовали довольно свободный образ мысли, направленный против царившей в Сорбонне схоластики и ортодоксальной католической теологии. Можно думать также, что начинающий философ и автор «Писем» были достаточно близки к тому, что враги инакомыслия называли в то время либертинством. Наконец, оба в определенный момент своего существования приняли решение удалиться от политических треволнений столичной жизни, сделав выбор в пользу уединения: Декарт нашел пристанище в тихой Голландии, где провел большую часть своей творческой жизни, время от времени меняя места проживания и даже скрывая от большинства знакомых свои адреса; Бальзак удалился в замок неподалеку от Ангулема. Как для философа, так и для писателя эпистолярный жанр служил привилегированным способом общения с научным и литературным миром.

Характеризуя отношения Декарта и Бальзака, невозможно обойти вниманием понятие либертинства, которое, несмотря на известную расплывчатость, лучше всего представляет ту интеллектуальную сферу, в которой философ искал близости с писателем, воспринимая от автора «Писем» определенные установки писательского поведения, в частности культ искусства светского красноречия, резко противопоставленного политической, религиозной, судебной и университетской риторике. Вместе с тем фигура Бальзака, пользовавшегося при жизни огромной известностью, тесно связана с так называемой салонной культурой великого века, которая, с одной стороны, представляла форму интеллектуальной оппозиции в отношении двора, тяготевшего к абсолютизму, с другой стороны, являлась своеобразной лабораторией по разработке критического суждения и критериев хорошего вкуса. Именно в салонах рождалась новейшая литературная критика, тесно связанная с такими явлениями интеллектуальной жизни Франции первой половины XVII века, как галантность, либертинство, прециозность [Denis 2006]. Но в салонах царили «ученые жены», резко противопоставлявшие свою культуру, ученость, язык как двору, к которому тянулись кружки ренессансного гуманизма, так и Университету, где процветала схоластика. Бальзак был кумиром литературных салонов, со своей стороны не упуская случая превознести до небес парижский дворец знаменитой маркизы де Рамбуйе (1588–1665), который на полстолетия стал местом собрания французской интеллектуальной элиты. В общем, следует полагать, что Декарт вполне разделял эту устремленность автора «Писем» в сторону «ученых жен». Более того, можно утверждать, что именно повышенное внимание к читательской аудитории, и в частности к «ученым женам», ставит автора «Рассуждения о методе» в один ряд с законодателями литературного канона своего времени или по меньшей мере подтверждает то культурное обстоятельство, что ему была близка и понятна главная забота писателя XVII столетия – «писать, чтобы нравиться».

Строго говоря, эпистолярный жанр в том его преломлении, которое он приобрел в «Письмах» Бальзака, оказался одной из самых плодотворных форм свободной литературной критики, заключая в себе вызов в отношении ренессансного гуманизма, основанного на филологическом почитании древних. Свободные критические суждения о современных писателях, политиках, теологах, эрудитах, которыми пестрила книга Бальзака, превращали автора в провозвестника первоначального французского модернизма, теоретически оформившегося в знаменитом споре «древних и новых».

Однако Бальзак был радикальным новатором не только в преобразовании форм критического суждения: в самой мысли писателя содержались зерна новой политической философии, в которой вольнолюбие отдельной личности высокомерно и изобретательно противопоставлялось власти государственной машины. Разумеется, эпоха утверждения абсолютизма во Франции не особенно располагала к открытым требованиям свобод, вот почему писательская позиция автора «Писем» складывалась преимущественно из компромиссов и экивоков, хитроумного заигрывания с сильными мира сего и резкой пикировки с современниками, в ходе которых он умудрялся представить читателю ряд дорогих, но крамольных по существу идей [Monnier 2017]. Главное в либертинстве Бальзака – ставка на свободу разума, самое существенное в философии Декарта – свободное волеизъявление мыслящего человека. Таким образом, либертинство XVI–XVIII веков может рассматриваться, с одной стороны, в виде своеобразного вольнолюбивого порыва европейской культуры, во многом предвосхитившего Просвещение, тогда как с другой – в виде дерзкого умственного вызова, брошенного разнородными интеллектуальными группами и отдельными авторами схоластической философии, католической теологии и строгим литературным канонам утверждавшегося классицизма. Речь идет о вызове тем более провокационном, что он диктовался стремлением обнаружить собственно человеческие, а не божественные основания способности критического и литературного мышления.

Не вдаваясь в более подробные характеристики либертинства, тем более что в последнее время в России появился ряд публикаций на эту тему [Делон 2013; Дмитриева 2009; Энафф 2005], отметим вкратце, что основополагающим принципом этого умственного движения оставался вопрос о свободе – вероисповедания, мысли, слова, гражданской, личной и чувственной жизни. Добавим также, что как ни выстраивать археологию, генеалогию и типологию либертинства, связывая его с Реформацией, культурой барокко, галантности или прециозности [Foucault 2007], важно сознавать, что сами либертинцы себя таковыми считать избегали, так как это понятие изначально имело предосудительный или даже обвинительный характер. Под пером ревнивых оппонентов, представлявших, как правило, ту или иную религиозную ортодоксию – от римского католицизма и «Общества Иисуса» до кальвинизма или лютеранства, – либертинцем мог стать любой инаковерующий, инакомыслящий, инакочувствующий человек. Вместе с тем следует признать, что если либертинству довольно затруднительно приписать какую-то определенную идеологическую или историческую цельность, то нельзя не заметить, что сами либертинцы так или иначе тяготели друг к другу, завязывали друг с другом разнообразные интеллектуальные и личные отношения, порой далеко не очевидные для окружающих, образуя своего рода «непризнаваемые сообщества» (М. Бланшо), скорее воображаемые, чем реальные, скорее тайные, чем явные. При этом главной отличительной чертой либертинства следует считать скрещенье философского вольнодумства, граничащего в крайних изводах с атеизмом или деизмом, и свободных нравов, нередко выливавшихся в культ сластолюбия, усугублявшийся крепнущим ощущением безнаказанности, характерным для высших слоев европейской аристократии того времени.

В этом отношении важно напомнить, что и Декарт, и Бальзак были так или иначе связаны с трудами и днями Теофиля де Вио (1590–1626), одного из самых ярких представителей французского литературного либертинства, чье творчество и сама жизнь, могут рассматриваться как наиболее провокационная антитеза высокой «морали великого века» [Bеnichou 1973]. Действительно, можно думать, что в фигуре Вио (или Теофиля, как он подписывал свои стихи) воплотилась фигура «проклятого поэта» avant la lettre. Завоевав громкую литературную славу поэтическим сборником «Сочинения» (1622), в котором силой естественного чувства и свободой стихосложения ему удалось превзойти самого Малерба [Adam1997], Теофиль в скором времени был приговорен к смертной казни через сожжение на костре за участие в сборнике «Сатирический Парнасс» (1623), где уже в первом сонете, расцвеченном неудобопроизносимым глаголом «foutre», поэт, признаваясь, что болен недугом Венеры, давал обет исключительного мужеложства [Dupas 2010]. Предупрежденный могущественными покровителями о начале уголовного преследования, которое было инспирировано «Обществом Иисуса», Теофиль ударился в бега, так что иезуитам пришлось довольствоваться сожжением чучела и книг поэта. Найдя прибежище в замке герцога Монморенси, благоволившего Теофилю, он был вскоре выслежен шпионами главного королевского прокурора, заключен в парижскую тюрьму Консьержери, где продолжал писать стихи и прозу. Несколько месяцев спустя поэт был удостоен высочайшего помилования, благодаря которому смертная казнь была заменена на изгнание. Теофиль вышел было на свободу, но в скором времени скончался, не вынеся выпавших на его долю злоключений. Поэзия Теофиля может рассматриваться как одна из вершин литературного либертинства, где философское вольнодумство счастливо соединяется со свободным владением основными формами галантной поэзии и последовательной установкой на свободу в личном существовании.

Вопрос о действительном отношении Декарта к либертинству и эмблематической фигуре Теофиля является дискуссионным и только в последнее время ставится с должной основательностью и обстоятельностью [Staquet 2009]. Некоторые специалисты считают, что Теофиль был любимым поэтом философа [Adam 1997], однако утверждать это с полной уверенностью вряд ли возможно, хотя в единственной ссылке на поэзию эксцентричного вольнодумца, что встречается в сочинениях и переписке Декарта, мыслитель явно обнаруживает гораздо большее восхищение поэтическим гением современника, нежели Бальзак, «Письма» которого, между тем, читались как азбука либертинства.

Дело в том, что автор «Писем» в молодости был тесно связан с Теофилем, учился вместе с ним в Лейденском университете, куда французские студенты обычно устремлялись в поисках более вольной жизни, но потом при загадочных обстоятельствах пути молодых людей радикально разошлись. Словом, Бальзак вполне мог питать к Теофилю, овеянному скандальной репутацией, светскую или литературную ревность, и поэтому не удивительно, что в «Письмах» содержатся прямые выпады против поэта и либертинства в целом. Не удивительно и то, что непримиримый вольнодумец крайне нелицеприятно отозвался на книгу Бальзака, заодно смешав с грязью саму личность автора. Поскольку это гневное послание, написанное поэтом в последние месяцы жизни, дает наглядное представление о том накале страстей, с которым современники спорили о «Письмах», и ретроспективно может рассматриваться как своего рода негативное введение в поэтику главного сочинения Бальзака, приведем из него характерную выписку:

Ваши клеветнические депеши составлены с такой многотрудностью, что вы сами себя оскопляете и ваша мука столь причастна вашему преступлению, что вы разом навлекаете на себя и гнев, и жалость, так что нельзя сердиться на вас, вас же не жалея. Вы сами называете это упражнение в гнусностях развлечением больного человека. Это правда, ежели вы были бы здоровы, то писали бы по-другому. Но будьте умеренны в своих трудах, ибо они укрепляют ваши недуги. И если и далее так будете писать, то проживете недолго. Мне известно, что ум ваш не бесплоден: именно поэтому вы пикируетесь со мной. Но если природа с вами дурно обошлась, я тут ни при чем, она продает вам задорого то, что многим дает бесплатно. Вам еще повезло, что, родившись, чтобы погрязнуть в невежестве, вы, благодаря своим трудам и бдениям, которые доставляли вам такие головные боли, приобрели также поверхностное знание изящной словесности. Вы знаете французскую грамматику, и простаки верят, что вы написали книгу. Ученые мужи говорят, что вы воруете у частных лиц то, что выдаете публике за свое, и что пишете только то, что прочитали. Но не всякий, кто научен читать, есть ученый. Если есть что-то хорошее в ваших сочинениях, то те, кому это неведомо, не сумеют вас похвалить, но тем, кому это ведомо, прекрасно известно, что оно вам не принадлежит. Древние авторы имеют собственные заслуги. Все, что вы от них переняли, хорошо само по себе, но то, что идет от вас, против вас и обращается. В вашем стиле рабская лесть в адрес власть имущих чередуется с шутовской фамильярностью в отношении прочих лиц. Вы утверждаете, что на равных с кардиналами и маршалами Франции. При этом забываете, откуда появились на свет. Вам просто изменяет память, которой недостает рассудительности. Поменяйте свой настрой и излечитесь, если это возможно. Когда вы пересказываете мысль Сенеки или Цезаря, вы мните себя Сенекой или Цезарем. Чванство, с которым вы рассуждаете о своих поместьях и прислуге, что могло бы быть хвалою вашим предкам, сослужит вам дурную службу. Лицо ваше и все ваше дурное естество хранят что-то от бедности происхождения и пороков, которые для нее обыкновенны¹ [Thеophile de Viau 1997:

1. Здесь и далее перевод с французского мой. – С. Ф. [↩]