Развитие реализма в русской литературе

Типологические исследования стали заметной «отраслью» нашего литературоведения. Число их увеличивается год от году, все отчетливее определяется их методологическая специфика, расширяется их проблематика и круг охваченного ими материала. Усиливается в лучших из них и тяга к обобщениям; появляются индивидуальные и коллективные работы, намечающие различные варианты единой типологической характеристики русского реализма. Предварительные наброски такой характеристики содержала, в частности, трехтомная «История русской литературы» (1958 – 1964). Следующим важным звеном явился сборник «Проблемы типологии русского реализма» (1969). В нем, в порядке обсуждения методологических перспектив, были опубликованы общетеоретические и конкретные исследования, принадлежащие разным авторам и выражающие разные взгляды на предметы обсуждения. Тем самым была подготовлена возможность очередного шага – систематического рассмотрения историко-литературных закономерностей, характеризующих русский реализм в его типологическом аспекте. Этим очередным шагом должна стать, по замыслу ее авторов, коллективная трехтомная монография «Развитие реализма в русской литературе» ¹.

В монографии прослеживается развитие русского реализма от 70-х годов XVIII века до 10-х годов XX. Разграничивая три основных этапа, через которые проходит реализм в широком смысле этого понятия («просветительский реализм», «критический реализм», «социалистический реализм»), авторы трехтомника выделяют три периода в развитии критического реализма XIX века: 20 – 40-е годы – период становления и утверждения нового направления, 40 – 70-е годы – период его расцвета и безусловного господства, 80 – 90-е годы – период, когда «структура реалистических произведений осложняется отчетливо выраженными субъективными, лирическими, а то и прямо романтическими компонентами» (I, 41).

Другим направлением типологической классификации является разграничение двух основных течений в критическом реализме – «психологического» и «социологического». Возникновение «психологического» течения совпадает, по мнению исследователей, с периодом становления и утверждения зрелого реалистического метода: 20 – 40-е годы XIX века рассматриваются как эпоха, когда писатели-реалисты (в первую очередь Пушкин, Лермонтов, Гоголь) «преодолевали изначально свойственный им романтизм… прежде всего психологическим изображением социальной действительности» (1, 40). 40 – 70-е годы предстают периодом дифференциации критического реализма, периодом его разделения на несколько разнонаправленных течений, а этих последних – на особые разновидности. Выделены две большие ветви «психологического» течения: одна связывается с творчеством Тургенева, Гончарова, Островского, Писемского, другая – с творчеством Толстого, Достоевского, Лескова. Обеим разновидностям противопоставлено течение «социологическое», представленное «физиологическими» очерками «натуральной школы», многими произведениями Герцена, творчеством Некрасова, Щедрина, Чернышевского, Г. Успенского, большой группы писателей-шестидесятников, а на более позднем этапе – беллетристов-народников. В дальнейшем, на рубеже XIX и XX веков, отмечено сближение «психологического» и «социологического» течений (прежде всего в позднем творчестве Толстого).

Исследователи стремятся выявить наиболее глубокие качественные изменения реализма, возникающие в процессе его дифференциации и взаимодействия его разновидностей. Не меньшее значение придается другой стороне дела – взаимосвязям развивающегося реализма с романтизмом, просветительством, натурализмом, символизмом.

В рецензии на первый том коллективной монографии, опубликованный в 1972 году, И. Гурвич отмечал «продуманность и отчетливость методологических предпосылок»², положенных здесь в основу исследования. Главной из этих предпосылок рецензент признал понятие структуры, истолкованной в монографии как система основополагающих для данного произведения принципов «художественного познания и творчества». И. Гурвич отмечал соответствие предпосылок исследования его основной цели, состоящей в том, чтобы уяснить не только ход, но и логику литературного развития «путем сопоставления структур» ³. Сейчас, когда издание завершено, есть основание повторить этот вывод. Общие принципы типологического изучения литературы, основания типологических сближений и различий, предпосылки сочетания конкретно-исторического и типологического подходов к литературному явлению – все это приобрело характер вполне определенных исследовательских установок. Эти установки намечают плодотворный путь исследования, позволяющий рассматривать отдельные литературные явления, а с другой стороны, все целостное движение литературного процесса – в одном и том же максимально укрупненном масштабе, на уровне таких категорий, как метод, направление, течение, стиль.

Такой масштаб рассмотрения фактов способен привести к’ ценным результатам, – многие главы монографии наглядно свидетельствуют об этом. Можно остановиться хотя бы на статье Ю. Манна о «натуральной школе», где «крупномасштабный» структурно-типологический подход является предпосылкой важных выводов, вряд ли возможных при иной методике исследования. В итоге типологического анализа произведения многих писателей, развивавшихся в разных направлениях, часто несоизмеримых по степени своей талантливости, предстают как слагаемые единого целого – объективно необходимого этапа в развитии русской литературы. Это целое дано живым и подвижным: типологический подход позволяет уловить единую внутреннюю эволюцию «натуральной школы» и даже нечто большее – ее единую «судьбу».

С другой стороны, единая «судьба» реализма 40-х годов является предпосылкой, определяющей характер сопоставления с предшествующим этапом литературной эволюции. Становится очевидным, что в литературе 40-х годов развитие достижений, унаследованных от предшествующего этапа, оборачивается их упрощением и своеобразным «выпрямлением», закономерно связанным с разработкой аналитического подхода к действительности. Так проясняется закономерность смены этапов, то есть внутренняя логика литературного развития, не заслоняемая никакими случайностями или «нетипичными» явлениями, всегда осложняющими фактический ход этого процесса.

В статье Е. Стариковой «Реализм и символизм» типологический подход удачно применен к иной исследовательской теме. Е. Старикова обращается к малоизученному материалу символической прозы и находит здесь весьма своеобразное отношение к реалистическим традициям, Она показывает, что активное освоение культуры прошлого сочеталось у символистов с «агрессивно-тенденциозной» переработкой ее достижений в духе собственных философских и этических концепций.

И опять-таки «крупномасштабность» типологического подхода оказывает исследователю добрую услугу, способствуя прояснению важнейших тенденций, которые на ином уровне рассмотрения могли бы затеряться в пестроте эмпирического материала. Проясняется единый «механизм» тех многообразных превращений, в результате которых элементы реалистической поэтики становились слагаемыми метафизического миропонимания. Одновременно выясняется, что процессы эти развертывались в разных направлениях и приводили к разным идейно-творческим результатам. Их типологическая характеристика становится основой дифференцированного подхода к модернистской прозе, позволяя выявить зыбкую, но существенную границу, разделяющую «символизм» и «декадентство».

В статье Е. Стариковой отчетливо проявляется еще одно ценное свойство типологического анализа: на уровне его проблематики писательские индивидуальности не заслоняют единства направления, а оно не заслоняет их. Становится возможным угол зрения, позволяющий воспринять литературное направление максимально несхоластическим образом – не просто как систему «общих признаков», но, прежде всего как процесс взаимодополнительных и вместе с тем конкурирующих исканий и усилий конкретных людей.

Можно привести немало других примеров плодотворного применения типологического анализа. Почти каждая глава монографии в чем-то дополняет, расширяет или, по крайней мере, освежает существующие представления о литературном процессе. В большинстве случаев исследователям удается соединить принцип детерминизма, остающийся для них главным ориентиром, с пониманием относительной самостоятельности искусства и процессов его развития. Исследование литературного процесса, как правило, выводит к наиболее существенным его закономерностям. Наконец, в поле зрения исследователей нередко оказываются такие литературные связи, которые просто не могут быть прослежены в рамках эмпирического подхода.

Эмпирический подход позволяет установить преемственность литературных явлений лишь в ситуациях определенного типа – именно в тех, когда прослеживаются прямые «контактные» связи между писателями и произведениями. Но реальная динамика литературного развития образуется не только и, может быть, даже не столько прямыми связями. Огромную роль здесь играют связи косвенные, опосредствованные многими промежуточными звеньями. Существенны и прямые воздействия «скрытого» типа, несводимые к простому притяжению или отталкиванию, не оставляющие явных следов и часто не осознаваемые самими писателями. Во всех подобных случаях эмпирическое исследование оказывается недостаточным, тогда-то и приходит на помощь типологический анализ, выявляющий объективное родство или объективную преемственность даже гам, где прямые контакты между явлениями не прослеживаются или отсутствуют. Авторы трехтомника обнаруживают и освещают немало подобных ситуаций.

Все это, вместе взятое, определяет необходимость и ценность коллективного труда, подготовленного ИМЛИ. Плодотворная методология исследования – в сочетании с широким охватом материала, целеустремленностью его анализа, обилием историко-литературных обобщений – ставит монографию «Развитие реализма в русской литературе» в ряд полезных научных трудов, посвященных проблеме, обозначенной ее заглавием.

Впрочем, монография интересна не только своей методологической направленностью и не только определенными результатами ее применения. Не менее важно то, что здесь затронуты некоторые спорные проблемы, возникшие на грани конкретно исторического и теоретического изучения литературы. Попытки их решения, предпринятые авторами коллективной монографии, поучительны в самых различных отношениях. Думаю, что внимательное рассмотрение этих попыток поможет выделить те аспекты существующих представлений о литературном процессе, которые нуждаются в пересмотре и требуют по-иному ориентированного исследования.

* * *

Важнейшей из дискуссионных проблем, затронутых в трехтомнике, несомненно, является взаимоотношение реализма и романтизма.

Разрабатывая эту проблему, авторы монографии исходят из двух очевидных посылок. Первая состоит в признании того, что и после утверждения реализма в русской литературе романтизм продолжает развиваться как самостоятельное направление, сосуществуя с реализмом на протяжении всего XIX века. Второй посылкой является мысль о том, что на протяжении всего XIX века романтизм остается для реализма живым источником художественного опыта и вместе с тем – действенным фактором, участвующим в развитии нового метода.

Первое из упомянутых положений сейчас вызывает споры: некоторые исследователи, напротив, полагают, что «век» самостоятельного существования русского романтизма был весьма скоротечен (от середины 20-х до начала 40-х годов) и что в последующие десятилетия романтизм сохранялся лишь как сложный комплекс традиций, очень жизнеспособных и влиятельных, но неизменно выступающих в сочетании с иными, неромантическими началами⁴. Что же касается второго положения, то мысль о воздействии романтизма на многие (и в том числе вполне зрелые) формы реализма, кажется, прочно вошла в число общепризнанных. Дискуссионным является другой вопрос – о характере этого воздействия и, в частности, о степени «врастания» романтических традиций в реалистическое искусство.

Современные исследования выдвигают различные интерпретации подобных явлений. В одних случаях речь идет о такой переработке достижений романтизма, которая означает их полное растворение в новой художественной системе (приблизительно так трактуется, например, соотношение между толстовской «диалектикой души» и романтическим психологизмом). В других случаях ставится вопрос о «романтических тенденциях» или «романтических элементах» внутри реалистических художественных структур, иначе говоря, о такой сохранности «исходного» качества, которая позволяет ощущать связь соответствующих явлений с породившей их романтической «почвой» и, следовательно, дает основание выделять их в контексте реалистической системы как особые «тенденции», «струи», «начала».

Последний вариант вызывает сейчас наибольший интерес; вероятно, поэтому внимание авторов трехтомника концентрируется, прежде всего, на различных проявлениях именно такого, как бы неокончательного слияния романтических стихий с логикой реалистического художественного мышления. Очень много говорится об этом в тех статьях первого тома, которые посвящены эпохе становления реализма, и в частности творчеству Пушкина, Лермонтова, Гоголя. Не менее активно исследуется эта проблема и на материале позднейших эпох – в статьях, посвященных тургеневской прозе (Л. Долотова), драматургии Островского (А. Гришунин), Некрасову и русской реалистической поэзии второй половины XIX века (Н. Осьмаков), романам Достоевского (К. Тюнькин), творчеству Гаршина и Короленко (М. Соколова).

Большинство авторов рассматривают проблему с позиций очень близких: почти все стремятся показать трансформацию романтических начал в творчестве писателей-реалистов, но почти все выделяют эти начала как особый и качественно своеобразный «пласт» реалистического искусства. Отсюда – необходимость говорить о «сочетании», «сопряжении», «совмещении» романтических начал (пусть и трансформированных) с началами собственно реалистическими. Подобная мысль не всегда выражена явно, но так или иначе она присутствует во всех статьях монографии, касающихся взаимодействия реализма и романтизма.

Действие «романтических тенденций» в реалистических произведениях прослеживается в разных сферах – учитывается обращение писателей-реалистов к романтической тематике и проблематике, разработка характеров, близких к тем или иным типам романтических героев, использование средств романтической поэтики и, наконец, включение в систему реалистического художественного мышления романтических концепций и романтических принципов изображения действительности. В разных статьях это сделано с разной степенью тонкости и точности, оттого и неодинакова их ценность. Наиболее удачным представляется анализ «романтических тенденций» в творчестве Пушкина, Тургенева, Короленко: соответствующие статьи и разделы (они написаны И. Усок, У. Фохтом, Л. Долотовой, М. Соколовой) содержат пусть не бесспорные, но интересные наблюдения и выводы, проясняющие многие особенности анализируемых литературных явлений. Значительно более поверхностными выглядят суждения исследователей, анализирующих роль и природу «романтических элементов» в творчестве Островского, Некрасова, поэтов-народников, Чернышевского, Достоевского (авторы соответствующих статей и разделов – А. Гришунин, Н. Осьмаков, Н. Ждановский, К. Тюнькин). Однако при всей неравнозначности отдельных статей усилия их авторов приводят к некоторым единым результатам, в которых обнаруживается объективная ценность избранного ими подхода.

Общее достижение авторов монографии заключается, на мой взгляд, в опровержении некоторых предрассудков, давних, но еще не изжитых в нашем литературоведении. Поиски и анализ «романтических тенденций» наглядно обнаруживают несостоятельность все еще стойких представлений о внутренней однородности реалистических художественных структур. Избранный исследователями подход позволяет увидеть в крупнейших произведениях русских реалистов нечто совсем иное – переплетение глубоко различных и даже противоположных начал и устремлений. Не менее важно то, что исследователи наглядно обнаруживают отсутствие резких границ и относительность различий между направлениями, Наконец, избранный авторами подход позволяет непосредственно убедиться в том, что творчество каждого выдающегося художника в чем-то очень существенном выходит за пределы любого литературного направления. Все эти результаты, независимо от ценности тех или иных конкретных выводов, несомненно, следует занести в актив.

Вместе с тем в предложенных решениях проблемы многое еще неубедительно и неясно. Прежде всего, авторы трехтомника не достигли полного единства в понимании специфики романтизма, отсюда – несогласованность в определении того, что следует считать «романтическими тенденциями» или «романтическими элементами» внутри реалистической художественной системы.

Стоит обратить внимание хотя бы на следующее существенное расхождение, В статье о реализме Тургенева Л. Долотова отмечает особый интерес писателя к системе «так называемых вневременных ценностей, с которыми сталкиваются самые современные, исторически и социально детерминированные тургеневские герои» (2*, 50). На этом основании ставится вопрос о сочетании в тургеневской прозе реалистических и романтических принципов изображения, «…Это не просто романтическая тематика, а угол зрения, постоянно сказывающийся и в фабулах тургеневских повестей и романов, и в окончательной оценке героев» (там же, стр. 51) – таков недвусмысленный вывод автора статьи.

В другой статье того же тома речь идет о совершенно аналогичном принципе изображения действительности: автор этой статьи В. Недзвецкий обнаруживает в романах Гончарова особый интерес именно к вневременным ценностям и превращение этих ценностей в главный критерий оценки героев, идей, фабульных ситуаций. Однако В. Недзвецкий рассматривает такой принцип просто как примету одного из вариантов реализма, не связывая ориентацию на вневременные ценности с романтическим миропониманием.

Справедливости ради необходимо подчеркнуть, что подобный «разнобой» встречается в сборнике крайне редко, но показательно, что он все-таки возможен: на мой взгляд, это свидетельствует о нечеткости действующих здесь теоретических ориентиров. Показательна и расплывчатость некоторых важных формулировок – особенно в тех случаях, когда определяется уровень, на котором происходит взаимодействие романтизма и реализма, и, следовательно, идет речь о глубине романтических влияний.

Нечеткость формулировок наиболее заметна там, где говорится о воздействии романтизма на творчество Островского и Некрасова. Здесь явно требуется более определенная характеристика происходящего процесса. Формулы А. Гришунина и Н. Осьмакова (например: «Реализм Островского окрашен (?!) романтизмом», или: романтические элементы «оттеняют значительность реального содержания (?) образа») слишком невнятны, чтобы раскрыть сущность явления.

Мешают и досадные терминологические неточности. Например, то и дело встречается подмена понятий, в силу «которой любая форма эмоциональной окрашенности повествования определяется как проявление лиризма. Нужно ли объяснять, что неточности такого рода мешают верно оценить соотношение реалистических и романтических начал?

Но дело не только в этих и подобных им погрешностях. Важнее сомнительность исходного пункта в исследовании проблемы, шаткость одной из тех посылок, которые сформулированы вполне четко и, видимо, не вызывают расхождений.

Часто бывает так, что постоянное повторение какого-нибудь тезиса создает иллюзию его бесспорности. Такова, мне кажется, судьба тезиса о существовании «романтических тенденций» в реализме. Эта мысль повторяется как нечто самоочевидное, в то время как непредвзятый взгляд легко обнаружит отсутствие сколько-нибудь серьезных ее обоснований. Сказанное, конечно, не означает, что есть основания считать ее ложной. Речь идет о другом: там, где исследователям «романтических тенденций» видятся аксиомы, на самом деле кроются сложные историко-литературные, теоретические и даже методологические проблемы, требующие внимательной и углубленной разработки.

Разумнее всего проанализировать существо этих проблем на конкретном примере.

* * *

Анализируя структуру «Евгения Онегина», И. Усок отмечает принципиальную важность некоторых особенностей, генетически связанных с романтизмом, но претерпевших в новой поэтической системе необратимые качественные изменения. Первостепенное значение придается трансформации романтического образа автора: реалистическая форма воплощения авторской позиции представляется своеобразным переосмыслением традиционной функции романтического автора-демиурга. С одной стороны, «Пушкин усваивает у романтиков взгляд на поэта как демиурга художественного мира» (I, 132). Но, с другой стороны, в «Онегине» расширяется содержание этой сотворенной и подвластной своему творцу художественной реальности: «в ней происходит совмещение субъективного начала (мечты, раздумья, настроения самого поэта) и объективного (отраженного в искусстве мира реального – мира героев)» (там же).

В разделе, написанном И. Усок, немало других интересных наблюдений, обнаруживающих «участие» традиционных для романтизма художественных категорий в формировании реалистической пушкинской поэтики. Но характерно понимание природы этих трансформаций: каждый раз сущность превращения сводится к тому, что традиционная сфера проявления или традиционная функция соответствующей романтической категории дополняются какой-то новой сферой ее использования или новой функцией, которые как бы прибавляются к прежним. Понятия «совмещение» и «сопряжение» И. Усок употребляет не всегда, но по существу ее анализ все время фиксирует именно такое соотношение традиционного и нетрадиционного.

Аналогичная тенденция проявляется и в главе «Становление критического реализма». И здесь немало интересных наблюдений, ведущих к выводам о включении романтических начал в систему поэтики «Евгения Онегина»; У, Фохт тоже пишет о трансформациях этих начал, но вместе с тем сущность трансформаций подчас еще решительнее сводится к совмещению традиционных и нетрадиционных свойств соответствующих явлений: рассматривая некоторые компоненты пушкинской поэтики, исследователь иной раз прямо разграничивает «романтические» и «реалистические» аспекты их художественного смысла.

1. «Развитие реализма в русской литературе» в 3-х томах, 4-х книгах, «Наука», М. 1972 – 1974. Ссылки на это издание даются в тексте.[↩]
2. «Вопросы литературы», 1973, N 7, стр. 271.[↩]
3. Там же.[↩]
4. См., например: А. М. Гуревич, О типологических особенностях русского романтизма, в сб.: «К истории русского романтизма», «Наука», М. 1973, стр. 522 – 525.[↩]