Разомкнутый мир романа

В. Днепров, Идеи времени и фермы времен». Л., «Советский писатель», 1880, 599 с.

Статьи, вошедшие в книгу В. Днепрова, писались на протяжении двух десятилетий – срок не маленький, если вспомнить, как много переменилось за эти годы и в литературе, и в критике. Автор сохранил даты первых публикаций. Но, конечно, готовя сборник, онперечитывал себя с пером в руках. От внимательного читателя не укроются следы этой работы. Трудно предположить, чтобы уже в 1957 году, рассуждая о многообразии стилей реалистического искусства, критик упомянул – в одном ряду с М. Шолоховым и А. Толстым – В. Шукшина. Или в исследовании, помеченном 1962 годом, В. Днепров уверенно пользуется термином «роман карьеры», вошедшим в обиход гораздо позднее.

Что это – недосмотр? Такого впечатления не возникает. Скорее органичное развитие мысли применительно к последующему материалу. Чтобы оно стало возможным, необходима, разумеется, точность самой мысли и ее перспективность. В самом деле, новые «идеи времени» рождают и новые формы, новые категории, в которых критика осознает накапливающийся опыт. Существенно и то, до какой степени этой новизной корректируются представления, верные для более ранней эпохи.

И если работы В. Днепрова по-прежнему актуальны (хотя бы в основных своих положениях), если они способны вмещать факты и понятия, связанные с новыми «формами времени», и при этом не требуют радикальной перестройки, значит, их исходная мысль выдержала испытание движущейся художественной историей – самое строгое испытание.

В. Днепрова отличает редкая широта познаний и интересов. Теория и практика литературного развития, уроки русской классики, новаторство социалистического искусства, существенные черты европейской художественной культуры XX века – все это постоянно привлекает внимание критика. И не просто находится в поле его зрения, а все эти комплекты взаимодействуют, обнаруживая глубоко пролегшие связи между явлениями, на первый взгляд совсем разнородными, между тенденциями, как будто расходящимися слишком далеко.

Об исследованиях В. Днепрова можно сказать, что они «полифоничны» и по материалу, и по методологии. Материал всегда вбирает в себя – непосредственно или опосредованно, без прямого выхода в текст – опыт разных искусств и разных эпох художественной жизни. А методология непременно предполагает и полемику с иными точками зрения, даже «если эти споры не оставили легко опознаваемых следов на печатной странице, и многообразие сопоставлений, ассоциаций, перекличек, какого бы теоретического вопроса или конкретного эстетического феномена ни касалась мысль автора.

Подобный полифонизм в высшей степени привлекателен. Он придает суждениям В. Днепрова выверенность и глубину, сообщает целостность всему критическому повествованию, сколь бы ни были разнообразны предметы, к которым обращается автор.

Сборники статей, пусть и принадлежащих одному автору, обычно производят впечатление некоторой мозаичности, но о книге В. Днепрова этого никак не скажешь. Широта охвата здесь – вовсе не помеха единству концепции. Формы художественного обобщения, природа образности Толстого и построение действия у Достоевского, структура романа и ее разновидности в творчестве столь несхожих художников, как Т. Манн или Лакснесс, Стейнбек или Пруст, этический идеал Брехта, идейная проблематика Хемингуэя – таков широкий круг важнейших теоретических проблем, затрагиваемых В. Днепровым. Причем они многократно возникают на протяжении книги, но каждый раз в различном историко-литературном контексте, Эти сквозные, проходящие через всю работу идеи и придают ей логичность и завершенность, какие нечасто встретишь даже в монографиях с их строго ограниченной темой исследования.

Тема В. Днепрова, вернее, две его взаимосвязанные магистральные темы – реализм и этика искусства, то, что Толстой называл нравственным отношением к предмету. Хотя автор нередко обращается к этим темам впрямую, в аспекте собственно теоретическом (достаточно взглянуть на заглавия статей: «Многообразие стилей в реалистическом искусстве», «К теории морали»), они все же больше интересуют В. Днепрова в тех своих неисчерпаемых и порою очень сложных преломлениях, которые запечатлены текущей историей литературы. А главным образом – историей романа.

В. Днепров не колеблясь признает роман важнейшей «формой времени», нашего времени. «Формой, более всего отвечающей социально-реалистическому направлению», ибо лишь в романе громадно широка «сфера доступной поэзии действительности», а элемент «мыслительный» вступает в органическую связь с «пластически-образным элементом». Коренные эти черты романа, согласно В. Днепрову, естественно отвечают предназначению реализма, Основой его поэтики критик еще в статье 1957 года назвал «совмещение идеальной точки зрения с верностью и полнотой изображения действительности» (стр. 16), иными словами, объективность свидетельства, одухотворенного этическим исканием.

К этой мысли В. Днепров вернется неоднократно. «Только реализм впервые включает всю полноту действительности в границы искусства» (стр. 53), – замечал он в той же статье, делая очень существенное уточнение: реалистическое обобщение не сводится только к типизации, к «среднеарифметическому», оно всегда создает «просвет в положительно прекрасное», – познавательное в нем соединено с нормативным. Проходит несколько лет, и, размышляя о романе XIX столетия, В. Днепров доказывает, что здесь утвердилась новая форма прекрасного, «охватывающая явления, не заключающие в себе никакой красоты» (стр. 115), – речь идет о способности реализма прошлого века добывать прекрасное в «открытой художественной схватке» с уродливой реальностью буржуазного общества.

А когда дело касается романа, близкого вам по времени, та же мысль о нерасторжимости познания и этического поиска, «типизации» и «идеализации», пластичности описания и философской значимости коллизии в искусстве реализма получает дополнительное подкрепление, базирующееся на многочисленных и значительных литературных фактах новой эпохи. Скажем, на примере подробно рассмотренного в книге интеллектуального романа Томаса Манна, построенного как единство мотивов, образов-понятий, в которых сближены «область политики и истории с областью духовной культуры» (стр. 378). Или на примере совсем иного рода – творчества Пруста, который «изображает и развертывает самый акт видения, слышания, акт объединения субъективного с предметным и вводит его в духовную биографию личности» (стр. 429), – в этом, по мнению В. Днепром, всего яснее проявились реалистические начала прустовской эпопеи, как они ни ослаблены «господством эстетической точки зрения». Или на примере того особого жанра, который В. Днепров определил как «роман культуры», где предметом прозы становятся несловесные искусства – живопись в «Творчестве» Золя, музыка в «Докторе Фаустусе» Т. Манна: роман оказывается «зеркалом зеркала», и это «удвоенное изображение ведет к существенным результатам в художественном постижении исторического времени» (стр. 178), еще раз выявляет стремление реализма обобщать, не только типизируя, но возводя к красоте.

Так, в «поле» непрерывающегося контакта вовлечены у В. Днепрова понятия «реализм», «этика», «роман». Ясно, от какого опыта он отправляется, выстраивая эту триаду: сам факт, что центральный раздел книги отведен Толстому и Достоевскому, вовсе не случаен. Здесь и обоснована исключительно важная В. Днепрову мысль о «форме целостности, структуре целостности» как неотъемлемой свойстве подлинно реалистического произведения.

Разумеется, подобная структура далеко не тождественна у выдающихся реалистов прошлого да и у крупных мастеров современности, о ком бы из них ни писал В. Днепров. Существенна не внешняя схожесть художественных миров, а родственность принципов, на которых они построены. В этом смысле толстовская «связь и тесная взаимозависимость психологического и нравственного» (стр. 230) близка «лирике двухполюсной, двуцентровой души, находящейся в вечном идейном и нравственном борений с собою» (стр. 251) у Достоевского, пусть, по убеждению В. Днепрова, в одном случае перед нами эпос, в другом – драма. Различия глубоки и принципиальны, это не одни лишь творческие, но и философские, мировоззренческие расхождения. Однако сохраняется общность в главном: реалистический роман и в жанровом, и в содержательном отношении синтетичен, его мир разомкнут, и оттого он не только способен вбирать в себя важнейшие этические коллизии, «предвечные вопросы» бытия, а просто немыслим без постоянного присутствия этих вопросов, как раз и завязывающих конфликт грандиозной идейно-жизненной драмы, которая развертывается перед читателем в великих творениях русского реализма минувшего столетия.

Согласно В. Днепрову, по самой природе реализма, обязательно заключающего в себе выношенный этический идеал, эта драма не может остаться в произведении незавершенной и неразрешимой. Исходя на этой мысли, он я вступает в полемику с М. Бахтиным, предлагая заменить определение «диалогический роман» более, на его взгляд, точной категорией «драматического романа», обладающего целенаправленной логикой развития я ясной развязкой внутреннего сюжета, то есть того спора миросозерцания, который кипит на страницах Достоевского, Как пишет В. Днепров, в работе М. Бахтина упущен необходимейший поворот этого сюжета – суд автора над идеей, вдохновляющей героя; причем в данном случае важны не столько доводы рассудка, сколько факты деятельности, в которой идея реализуется, и нравственные итоги, ею предопределяемые.

Мир Достоевского предоставляет аргументы и против такой концепции: вот и сам В. Днепров указал, к примеру, что остается не опровергнутой логика Ивана Карамазова, а стало быть, не получает разрешения эта идейная драма, сохраняется «диалогизм». Но суть дела даже не в этих спорных моментах предложенного критиком толкования. Для него Достоевский особенно близок «революционному и «катастрофическому» XX веку» (стр. 272), воспринявшему, в частности, и «поэтику драматически кризисного времени», созданную русским писателем. Наблюдение тонкое и верное, только не вступает ли оно в противоречие с защищаемой В. Днепровым мыслью о «драматическом строении» романов Достоевского, обладающих завершенностью коллизии, однозначным идейным и этическим исходом, какого требовала классическая драма дочеховского периода? Ведь «кризисное время» тем и характерно, что не признает подобных разрешений, отрицая однозначность их смысла. И если задуматься над уроками Достоевского, – всего глубже усвоенными романом нашего времени, не выяснится ли, что среди многого другого XX век перенял из его опыта и «открытость» финалов, «диалогичность» повествования, где сталкиваются равноправные – при всем своем антагонизме – сознания? Не окажется ли, что из эстетики Достоевского всего созвучнее устремлениям современного романа все-таки «полифония», стремящаяся проникнуть в область «предвечных вопросов» и, конечно, вовсе не исключающая нравственной оценки поступков, в которых герой осуществляет свое отношение к этим отвлеченным и вместе с тем первостепенным по важности идеям?

Споря с другими исследователями, В. Днепров признал недостаточными бытующие определения жанра романов Достоевского: социальный роман, роман-исповедь, роман-трагедия и т. п. Нельзя не согласиться с критиком, когда он пишет, что «роман Достоевского – небывалая по сложности синтетическая структура» (стр. 267). И думается, определение, предложенное самим В. Днепровым, – «драматический роман», – сложности и синтетичности этой структуры не исчерпывает, скорее несколько «выпрямляет» реальную многомерность анализируемой им художественной реальности.

Происходит это, наверное, оттого, что В. Днепрову чрезвычайно дорога ясность нравственного идеала писателя, раскрывающегося в его творчестве. В каждом явлении искусства он стремится вычленить этическое ядро, своего рода «теорию морали», подчиняющую себе внутренний мир романа, равно как и симфонии, и полотна. Плодотворность таких усилий доказана многими работами В. Днепрова. Достаточно обратиться хотя бы к его анализу «Доктора Фаустуса», где смело и убедительно сопоставлены симфония, сочиняемая героем романа, и музыка Шостаковича – сопоставлены именно как произведения, заключающие в себе противоположное этическое содержание. И таких примеров в книге В. Днепрова немало.

Но случается, что идея нравственного призвания искусства – сама по себе бесспорная – приобретает у В. Днепрова чуть ригористический характер. Тогда целостный художественный космос осознается им по преимуществу с одной, моральной стороны, хотя сам же критик, признавая неизбежность «аналитического рассечения сложного объекта» (стр. 303), постоянно призывает к его изучению «со всех сторон».

Дело здесь не в изъянах методологии, скорее дело в трудности задач, поставленных перед собою В. Днепровым. Так, говоря о писателях XX века, он не ограничивается указаниями на те или иные особенности их творчества, а стремится установить некоторые коренные черты, присущие роману нашего столетия. За многообразием индивидуальностей критик ищет некое магистральное направление. Оно видится автору в синтетичности художественного мышления. «Поэтические силы романа » выступают, пользуясь терминологией физиков, в «состоянии связанности». Реальность, отразившаяся в произведении, – это «драматическая, движущаяся во многих плоскостях реальность» (стр. 134).

Мысль очень плодотворная, она найдет подтверждение в искусстве многих крупнейших мастеров романа XX века. Отвергать ли ее лишь на том основании, что она все же не универсально верна? Ведь можно напомнить и о романистах, у которых реальность если и движется, то лишь в одной плоскости, замкнуто, по кругу, а «поэтические силы» принципиально обособлены, так что явственно преобладает какой-то, один элемент романной структуры – гротескный, или, скажем, мифологический, или притчевый. Представлять ли только отклонением от магистрали развития жанра романа произведения Воннегута, Фриша, Абэ? Или, может быть, вовсе отказаться от попыток создать относительно всеобъемлющую концепцию романа, раз многообразие его столь велико?

Отказываться от таких попыток, наверное, не следует. Просто, читая В. Днепрова, нельзя не задуматься, как велико богатство типов обобщения, созданных и создаваемых литературой нашей эпохи, а стало быть, как велика сложность, с которой сталкивается критик, стремясь определить силовые линии этого необычайно активного «поля». Достойна глубокого уважения настойчивость и смелость В. Днепрова, на огромном материале осмысляющего «формы времени», какими они являются в «неготовом» жанре романа. Насколько этот жанр динамичен и многолик, хорошо видно из работ самого В. Днепрова, в которых выделены его наиболее примечательные «варианты»: интеллектуальный роман Т. Манна, психологический – Пруста, метафорический – Кафки, народно-эпический – Лакснесса, Стейнбека, Хемингуэя.

Это не панорама современного романа (многое можно было бы добавить, хотя бы документально – художественный «вариант», очень распространенный в последние годы) и не нормативная классификация, как в поэтиках классицизма. Внутри каждой из предложенных В. Днепровым категорий легко обнаруживается множество версий, причем подчас взаимоисключающих: к примеру, книги Патрика Уайта наделены приметами «метафорического романа» ничуть не менее, чем книги Кафки, хотя это писатели очень далекие друг от друга. Характеризуя типы романа, В. Днепров в качестве примера обращается к творчеству одного писателя и дает подробный анализ его художественного наследия, сам по себе увлекательный и поучительный. Печатаемые по отдельности, его статьи обычно воспринимались как портреты мастеров, о которых шла речь. Собранные в одной книге, они и читаются иначе – как главы исследования, где главная тема не романисты, а сам роман. Для В. Днепрова роман – подлинный роман, а не всевозможные формалистические конструкции, обладающие внешними приметами романа, – неизменно остается великим достоянием реализма.

Не соглашаясь с В. Днепровым в частностях (в некоторых говорилось выше), нельзя с пик не согласиться в исходной мысли, на которой основывается вся книге: формообразующие силы действуют изнутри содержания, а содержание, воплощаемое романом, глубоко родственно устремлениям реализма, одухотворенного гуманистической этикой.

Об одном из «протагонистов» своей книги, о Брехте, В. Днепров заметил: «…Он не хочет быть правым во всем, но хочет быть правым в главном, ибо главное определяет нравственное устройство жизни» (стр. 549). Справедливо сказать это и о самом В. Днепрове, только уточнив: не «хочет быть правым» – прав.