Работа над ошибками. Заметки на полях автобиографии Томаса Манна

Зарубежная литература

Евгений БЕРКОВИЧ

РАБОТА НАД ОШИБКАМИ

Заметки на полях автобиографии Томаса Манна

Тридцать лет испытательного срока

Томас Манн нелегко сходился с людьми. Поздравляя с семидесятилетием своего давнего друга и бывшего мюнхенского соседа, а теперь товарища по американскому изгнанию, знаменитого дирижера Бруно Вальтера[1], Томас Манн сетует на несовершенство английского языка:

Дорогой друг, это досадно. Только что мы после строгого испытательного срока длиной в 34 года договорились в дальнейшем обращаться друг к другу на «ты», а теперь я должен писать тебе письмо по случаю дня рождения, в котором это прекрасное начинание вообще не проявляется, так как на этом проклятом сверхцивилизованном английском даже к своей собаке обращаются «you»[2].

Не будем придираться к нобелевскому лауреату по литературе за то, что он в этом блестящем пассаже, открывающем поздравительное письмо, ради «красного словца» или по забывчивости увеличил на пару лет и без того чудовищно огромный «испытательный срок». К семидесятилетию Бруно Вальтера в августе 1946 года знакомству с ним Томаса Манна никак не могло быть более тридцати двух лет.

В Мюнхен Бруно Вальтер переехал в 1913 году и был назначен главным дирижером королевского симфонического оркестра и художественным руководителем Мюнхенского оперного театра. Личное знакомство Томаса и Кати Манн с прославленным дирижером произошло не раньше 1914 года, ибо состоялось оно, когда семья Маннов уже поселилась в недавно построенном доме по адресу Пошингерштрассе, 1. В эту трехэтажную виллу в мюнхенском Герцогпарке Томас Манн переехал с детьми — Катя лечилась на курорте Ароза в Швейцарии — в первых числах января. В письме брату Генриху от 7 января Томас сообщает: «Я с детьми перебрался в наш дом — без Кати, отчего половина удовольствия полетела к чертям»[3].

Катя Манн в своих «Ненаписанных воспоминаниях» рассказывает, как забавно началось знакомство с генеральным музыкальным директором королевской оперы:

Мы были соседями по Герцогпарку <...> Познакомились мы с Бруно Вальтером при смешных обстоятельствах. Его дети, обе девочки, ходили в школу вместе с Эрикой и Клаусом, это была частная школа Эбермайера. Так как она располагалась довольно далеко от Герцогпарка, то было установлено, что дети всегда будут ходить в школу и возвращаться обратно домой в сопровождении одной из гувернанток. Вальтеры совсем недавно переехали, и мы с Бруно Вальтером лично совсем не были знакомы, и вот в один прекрасный день он нам позвонил. Я сказала:

— Очень рада с Вами познакомиться, господин Вальтер. Что случилось?

— Да, я бы хотел сказать следующее: это абсолютно недопустимо, что Ваш Клаус на пути в школу дергает мою Гретель за волосы. Это произошло сегодня, но в будущем не должно повториться, не так ли? У меня в голове не укладывается, что Клаус такое может сделать.

На это я отвечаю:

— Это для меня новость, и я предприму решительные шаги. Мы предупредим Клауса, и он точно не будет этого больше делать. Это не должно повториться, господин Вальтер, мне очень жаль.

Это была наше первое знакомство, после этого мы подружились на всю нашу жизнь[4].

Воспоминания Кати Манн еще минимум на пять месяцев отодвигают дату знакомства, так как после курорта она вернулась домой только 12 мая 1914 года[5].

Показательно, что в это же время в десятой «Записной книжке»[6] Томаса Манна появилась лаконичная запись: «Вальтер» и номер телефона 40 234[7]. Потом эта запись была повторена в самом начале одиннадцатой «Записной книжки»[8].

Томас Манн и Бруно Вальтер оставались верны дружбе до самой смерти. Почти ровесники — Бруно был только на год моложе Томаса, — в музыке и, более широко, в искусстве — они имели общие пристрастия и близкие взгляды.

По мнению знавших его людей, Вальтер был очень приятный в общении человек, немного наивный, страшно темпераментный, легко увлекающийся, переполненный музыкой. Катя вспоминала:

Музыка родилась вместе с ним. Меня всегда это поражало, и я спрашивала себя, как это могло получиться, что музыка может пленять человека так полностью и каждый раз по-новому[9].

Вместе с тем, Бруно Вальтер понимал Томаса Манна — человека и художника — как никто другой. В книге воспоминаний «Тема с вариациями» Вальтер дал точную оценку творчества своего друга:

…то, как владел Томас Манн своим инструментом, языком, могло подтолкнуть его рассматривать человека и судьбу только как материал для некой виртуозной литературы; существовала опасность «башни из слоновой кости» эгоистического художественного гурмана, но от этого соблазна его уберегли моральная сила и гуманизм его глубокой личности[10].

Томас Манн тоже не раз писал о Бруно Вальтере, например, в очерках «Музыка в Мюнхене»[11] (1917), «Письма из Германии»[12] (1923). Специальную поздравительную статью писатель подготовил к пятидесятилетию дирижерской деятельности музыканта[13].

И Томаса, и Катю восхищало отношение Вальтера к музыке. Катя вспоминала:

Каждый раз, когда он заново разучивал какую-то работу, оперу, симфонию, концерт, он был полностью этим переполнен. Он целиком отдавался новой вещи, и она становилась для него чем-то выдающимся. Он хвалил ее, любил, удивлялся ей, восхищался. И если он к нам приходил, то часами играл ее на фортепьяно, подпевал, объяснял нам действие или указывал на особенные красоты произведения…[14]

Томас Манн не раз повторял, что если бы он стал дирижером, то вел бы себя точно так же, как Бруно Вальтер. В уже упомянутом поздравлении великого дирижера с его семидесятилетием писатель еще раз подчеркивает: «Будь я рожден музыкантом, то я сочинял бы музыку, как Цезарь Франк, и дирижировал — как ты»[15].

Взаимное уважение только укрепляло товарищеские отношения, а баварские обычаи окрашивали эти отношения в романтические тона. На так называемых «академических концертах» Бруно Вальтер дирижировал королевским симфоническим оркестром, одновременно являвшимся оркестром Мюнхенской оперы. В Мюнхене с давних пор существовала традиция перед такими концертами посылать за дирижером королевскую карету, запряженную парой лошадей. Рядом с кучером в голубой ливрее всегда сидел так же разодетый слуга. И не было случая, чтобы музыкальный директор королевской оперы не заехал за соседями Маннами, чтобы отвезти их в королевской карете на свой концерт[16].

Катя Манн довольно быстро перешла с Бруно на «ты», дети Маннов стали называть Вальтера, как и его дочери, «Куци» (Kuzi), но Томас оставался непреклонен: в обращении к соседу-дирижеру он использовал только вежливое «Вы». Потребовалось более тридцати лет, чтобы на смену холодному «вы» пришло сердечное «ты».

Можно сказать, Бруно Вальтеру еще повезло. С другим Бруно — Франком[17] — писателем, который занял в 1925 году квартиру Вальтера после того, как дирижер с семьей перебрался в Берлин, Томас Манн до конца своих дней был на «вы». А ведь доверительно-дружеские отношения между ними установились еще до переезда Франка в Мюнхен. В период с 1919-го по 1923 год Бруно Франк не раз был гостем Томаса Манна в пансионате на берегу Штарнбергского озера. Молодой писатель стал близким другом сына Томаса Манна — Клауса. В американском изгнании Бруно Франк вновь оказался соседом Томаса Манна. И хотя Катя давным-давно говорила Франку «ты», и для ее детей оба Бруно считались старыми друзьями семьи, строгий Мастер оставался «застегнутым на все пуговицы» и не отступал от своего правила: «ты» для него было отражением редчайшей интимности, которую разделяли с ним немногие избранные.

Заканчивая этот небольшой рассказ о Бруно Вальтере, нельзя хотя бы кратко не упомянуть еще об одной ниточке, связывавшей великого дирижера с семьей Маннов. Речь идет о тайном романе Вальтера с Эрикой, старшей дочерью Томаса и Кати. Бруно годился Эрике в отцы: он был старше ее почти на тридцать лет. К началу 40-х годов ХХ века оба опять оказались соседями, как и четверть века назад. Тогда оба семейства — Манны и Вальтеры — жили в мюнхенском Герцогпарке, теперь — в американском изгнании. На смену восторгу десятилетней девочки, с которым она смотрела на сорокалетнего друга ее отца, пришла страстная любовь тридцатипятилетней женщины к шестидесятипятилетнему музыканту[18].

Эрика могла только брату Клаусу да матери признаться, что это «безумство», «дьявольская шутка» — сильнейшее чувство в ее жизни.

Брак Бруно и Эльзы Вальтер с самого начала оказался несчастливым. Томас Манн не раз называл его «вальтеровской преисподней». Эльза была болезненно ревнива, еще в мюнхенские времена постоянно закатывала мужу сцены ревности, устраивала немыслимые скандалы по поводу и без повода.

Глубоко несчастным сделала Бруно Вальтера трагическая судьба его дочери Греты, или Гретель, как ее звали в семье. Младшая дочь Вальтера и Эльзы была замужем за кинорежиссером Робертом Неппахом[19], но влюбилась в оперного певца итальянца Эцио Пинца[20]. Когда в августе 1939 года Гретель пришла к Неппаху просить развода, ревнивый муж убил ее выстрелом из пистолета, а потом застрелил себя.

Любовь к Эрике Манн оказалась для Бруно спасительным лекарством от непереносимой тоски. В Калифорнии влюбленным приходилось встречаться тайком от всех, во время гастролей Бруно или выступлений Эрики в других городах. Скрывать чувство нужно было не только от ревнивой Эльзы, не менее страшны были пересуды калифорнийского общества, неодобрение родителей Эрики, непредсказуемая реакция ее ближайшей подруги Лотты, дочери Бруно Вальтера.

В 1945 году Эльза Вальтер умерла от инсульта, однако ее смерть, освободив Бруно от несчастного брака, не сделала Эрику счастливой. Бруно так и не решился на смелый поступок — связать свою жизнь со старшей дочерью своего друга. Неопределенность в отношениях Эрики и Бруно продолжалась еще три года, и все три года молодую женщину не оставляла надежда на счастье. Но осенью 1948 года Бруно Вальтер решился, наконец, «вернуть наши отношения на их естественную, так сказать, отцовскую основу», как иронично написала Эрика брату Клаусу[21].

Бруно Вальтер утешился со своей давней знакомой, певицей Делией Райнхардт[22], которую он знал с 1915 года. Для Эрики это был страшный удар. К этой беде добавилась еще одна трагедия — в 1949 году покончил жизнь самоубийством ее любимый брат Клаус. Трудно сказать, как пережила бы Эрика эти потрясения, если бы не новая любовь — на этот раз к женщине, американской военной журналистке и разведчице Бетти Кнокс (Betty Knox). Как мы увидим ниже, однополая любовь была не редкостью в семье Маннов.

На письменном столе Эрики до конца ее жизни стояла редкая фотография обнимающихся Томаса Манна и Бруно Вальтера, сделанная 5 июня 1955 года на праздновании восьмидесятилетия писателя, за два месяца до его кончины. Бруно Вальтер неожиданно для всех прилетел тогда из Нью-Йорка в Швейцарию, чтобы с цюрихским оркестром исполнить в честь юбиляра моцартовскую «Маленькую ночную серенаду»[23]. Томас Манн был тронут таким подарком старого друга.

* * *

В этом месте какой-то нетерпеливый читатель может прервать рассказ и задать вопрос: «Что же, неточность нобелевского лауреата в продолжительности «испытательного срока» — это повод автору данных заметок устроить «работу над ошибками»?»

На это я отвечу решительно и твердо: конечно, нет. Это, так сказать, присказка, а сказка — впереди.

Без сомнения, неточность Томаса Манна заслуживает обсуждения, но не потому, что два года — срок немалый. Показательна реакция на эту неточность со стороны «манноведов», точнее, отсутствие какой-либо реакции. Судя по количеству литературоведческих работ о Томасе Манне — а еще несколько лет назад библиография произведений о творчестве писателя включала более двадцати тысяч (!) наименований статей и книг[24], — проанализирована уже каждая строчка, каждое слово Мастера. Объем комментариев давно превысил объем написанного Волшебником, как называли Томаса Манна его старшие дети. И, тем не менее, никто не заметил несоответствия дат в обращении великого писателя к великому дирижеру.

В Большом комментированном франкфуртском издании сочинений Томаса Манна само поздравительное письмо занимает семь страниц[25]. Комментарий к этому письму потребовал не намного меньшего пространства — шести страниц[26]. Однако о неточности числа 34, которым Манн оценивает продолжительность «испытательного срока», в комментариях не говорится ни слова.

Настолько велик авторитет нобелевского лауреата по литературе, что сказанное им практически никем не подвергается сомнению. Ниже мы еще раз столкнемся с этим явлением.

А пока отметим простую, но важную мысль, вытекающую из рассказанной истории: в жизни Томаса Манна было немного людей, с которыми он был на «ты». По его собственным словам, их можно было «пересчитать по пальцам одной руки»[27].

Обращению на «ты» писатель придавал особое значение. Описывая в романе «Иосиф в Египте» состояние влюбленной в Иосифа Петепры, автор отмечает, как «пугающе сладостно и увлекательно было для нее уже одно то, что она говорила с ним, говорила «мне» и «тебя», «ты» и «я» — преодолевая те два шага, которые разделяли их тела».

Совсем иное дело, когда на «ты» обращаются друг к другу посторонние люди, которым полагается говорить «вы». Устами доктора Сеттембрини из «Волшебной горы» Томас Манн осуждает такую манеру:

это отвратительная дикость, игра в первобытность, распущенность, которую я ненавижу, так как она, в сущности, направлена против цивилизации и прогрессивного человечества — нагло и бессовестно.

«Тыкание» — месть сатаны. В «Докторе Фаустусе» музыкант Леверкюн, о котором мы еще поговорим ниже, так беседует с чертом:

— Кто называет меня на «ты»? — спрашиваю я сердито.

— Я, — отвечает он. — Я, в знак благосклонности. Ах, это ты потому, что сам со всеми на «вы», даже со своим юмористом, джентльменом, кроме одного только верного друга детства, который называет тебя по имени, а ты его нет? Ничего, потерпи. Такие уж у нас отношения, чтобы быть на «ты».

При таком отношении к фамильярности не удивительно, что среди знакомых Томаса Манна только немногие удостаивались дружеского «ты». Одним из них был Пауль Эренберг[28]. Пожалуй, ни с кем не был писатель в годы своей молодости так близок, как с этим начинающим художником. Вот о нем и пойдет дальше речь в наших заметках.

«Сборный пункт жизнерадостной молодежи»

Отцом братьев Карла и Пауля был известный дрезденский живописец Карл Эренберг, и природа не отдыхала на его детях: оба мальчика с детства проявили свои художественные способности. Карл-сын мечтал стать музыкантом и без колебаний шел к цели: он окончил Дрезденскую консерваторию по классу известного композитора Феликса Дрезеке[29] и в 1898 году переехал в Мюнхен, где получил место капельмейстера в театральном оркестре, а уже через год играл в оркестре мюнхенской оперы.

Его брат Пауль, напротив, долго не мог выбрать, что станет его основной профессией — музыка или живопись. Его колебания «между скрипкой и кистью» окончились все же победой кисти — он еще раньше, чем Карл, переехал в Мюнхен, где поступил в Академию художеств. Правда, и скрипку он не забросил и был известен как скрипач-виртуоз. К моменту знакомства с Томасом Манном Пауль уже был признанным молодым представителем импрессионистской школы, сделавшим себе имя портретами, пейзажами и, прежде всего, рисунками лошадей. Он стал членом Мюнхенского общества художников[30] и отделившейся от него «Группы Луитпольда»[31], объединявшей живописцев-новаторов, стремившихся сказать новое слово в искусстве. Пауль Эренберг участвовал в разнообразных художественных выставках, пользовался популярностью у образованной публики и часто уезжал из Мюнхена к очередному заказчику, чтобы на месте выполнить ту или иную работу.

В Дрездене с семьей Эренбергов была дружна семья советника юстиции доктора Теодора Дистеля, его жена Дора старалась заменить Карлу и Паулю их рано умершую мать. Мальчики проводили в доме Дистель в пригороде Дрездена Блазевиц так много времени, что в шутку называли дочерей Дистель Хильду и Лилли своими «полусестрами». Томас Манн в письмах к Хильде всерьез говорил о молодых Эренбергах «твои братья»[32].

Рожденная в 1880 году Хильда Дистель была подругой сестры Томаса — Юлии (Лулы) Манн. По воспоминаниям Карла Эренберга[33], именно Хильда организовала встречу с Томасом Манном. Приехав в Мюнхен на рождество 1899 года, чтобы повидать своих «полубратьев», Хильда познакомила их с Лулой, а та пригласила всю компанию к себе домой — в большую семикомнатную квартиру на Герцогштрассе 3/1, куда ее мать, тоже Юлия, — вдова любекского сенатора — въехала в начале июля 1898 года. В этой квартире с матерью проживали две дочери, — Юлия и Карла, — и младший сын Виктор. Старшие сыновья сенатора — Генрих и Томас — были к тому времени самостоятельными и лишь иногда наведывались в квартиру на Герцогштрассе: Генрих реже, а Томас, очень привязанный к матери, чаще.

В этой квартире, по воспоминаниям Карла, и состоялась в конце 1899 года встреча Томаса с братьями Эренберг.

Знаменитый биограф Томаса Манна и издатель многих его произведений Петер де Мендельсон[34] считает, что музыканта подвела его память. Томас Манн познакомился в тот раз только с Паулем, о чем свидетельствует новогоднее поздравление в письме к Хильде Дистел 28 декабря 1899 года[35]:

Уважаемая и дорогая фройляйн Дистель <...> коль скоро Вы встретитесь с Вашим братом, господином Паулем Эренбергом, передайте также и ему, пожалуйста, мои новогодние пожелания[36].

Встреча Томаса с другим братом Эренбергом — Карлом — состоялась только через двенадцать месяцев — под новый 1901 год. Об этом событии, когда было выпито много пунша в честь нового знакомства, написал Томас Манн той же Хильде Дистел сразу после праздника — второго января 1901 года[37].

Квартиру на Герцогштрассе подробно описал в своих воспоминаниях «Нас было пятеро»[38] младший из братьев Манн — Виктор. В большой прихожей стояло огромное чучело бурого сибирского медведя с подносом в руках для визитных карточек. Семейная реликвия, привезенная из любекского дома Маннов, после смерти матери 11 марта 1923 года перешла по наследству к Томасу, и громадный сибирский медведь еще долго украшал прихожую виллы писателя на Пошингерштрассе, как бы охраняя домашний очаг и традиции достопочтенной бюргерской фамилии. Дом Томаса Манна в Герцогпарке оказался разрушенным в годы войны, а чучело уцелело, и его дальнейшая судьба достойна отдельного рассказа. А сейчас вернемся в гостеприимную мюнхенскую квартиру вдовы любекского сенатора Юлии Манн.

Из прихожей можно было попасть в три помещения: просторный салон, столовую с длинным балконом и уютную гостиную, где члены семьи любили собираться в узком кругу. Большие приемы гостей устраивали в салоне, где стоял рояль «Бехштейн», на котором музицировали практически все Манны. Томас, правда, больше любил играть на скрипке. Вот как описывает салон Карл Эренберг:

Салон — это сборный пункт жизнерадостной молодежи, интересующейся искусством, где мы провели незабываемые часы; прелесть и привлекательность этого места только усиливались любезностью хозяйки и ее обеих прекрасных дочерей Юлии и Карлы. Старший сын Генрих Манн уже сделал себе имя как писатель, но он заходил редко, так как жил за городом. У Томаса, которого мы называли Томми, к тому времени вышли лишь небольшие работы, сам он трудился тогда над «Будденброками», из которых время от времени читал нам отрывки. Мы иногда его спрашивали: «Ну, кто во всем мире будет интересоваться этой семейной историей?». Но интересуются же![39]

Томас Манн посвятил Карлу свою новеллу «Тристан», давшую имя второму сборнику новелл писателя. Посвящение гласит: «Карлу Эренбергу, музыканту, за многие звучавшие часы».

Не остался без посвящения и брат Карла — Пауль. В первом издании «Будденброков» ему посвящена девятая часть: «Паулю Эренбергу, храброму художнику, в память о наших мюнхенских музыкально-литературных вечерах».

Отношения Томаса Манна и Пауля Эренберга были много значительнее и серьезнее для писателя, чем может подумать неискушенный читатель. И отрывок из автобиографии, где говорится о «крестьянских балах» в Швабинге или веселых вечеринках втроем, дает очень слабое представление о том напряжении чувств, перепадах настроения, муках ревности и восторгах понимания, которые сопровождали молодого литератора все три года «мужского романа» с немного ветреным художником и скрипачом-виртуозом.

Их дружба развивалась стремительно, такой скорости сближения с незнакомым ранее человеком не наблюдалось у Томаса Манна после выхода из школьного возраста. Уже через пару месяцев после знакомства молодые люди перешли на «ты».

В биографиях писателя на русском языке этому эпизоду его жизни, им самим названному «центральным сердечным переживанием двадцати пяти лет»[40], уделяется, в лучшем случае, пара строчек. А ведь оно важно не только с биографической точки зрения, но ценно для понимания его творчества, ибо отголоски этой дружбы слышны даже в произведениях, написанных спустя десятилетия.

Полистаем же сохранившиеся записные книжки писателя и просмотрим дошедшие до нас его письма, большинство из которых еще не переведено на русский, и попытаемся восстановить, хотя бы схематично, хронологию этого романа.

«Я люблю Тебя! О боже… Я люблю Тебя!»

Первая запись с именем «Пауль Эренберг» появилась в третьей «Записной книжке» за 1899 год с адресом силезского городка (скорее, деревни) Витухово, где, по-видимому, какое-то время проводил художник[41]. Через несколько страниц указан день рождения Пауля — 8 августа[42].

О новогоднем поздравлении Хильды Дистел 28 декабря 1899 года с наилучшими пожеланиями «брату, господину Паулю Эренбергу» мы уже упоминали.

Через три месяца отношения Томаса и Пауля становятся уже вполне близкими, о чем свидетельствует фотография, которую Томас подарил другу 6 марта 1900 года со стихами известного лирика Йозефа фон Эйхендорфа (Айхендорфа)[43] о верности двух людей, дополняющих друг друга, и «радостной работе муз». К этому добавлено посвящение: «Моему дорогому Паулю Эренбергу для дружеских воспоминаний до встречи! Томас Манн»[44].

Самое раннее большое письмо Томаса Манна, адресованное Паулю Эренбергу, которое дошло до нас, датировано 29 июня 1900 года. На нескольких страницах Томас весело рассказывает приятелю, по-видимому, все лето проводившему в Витухово, о том, как медицинская комиссия признала его годным к воинской службе, и молодой писатель должен отслужить год, начиная с первого октября. Об этом эпизоде своей биографии Томас Манн напишет потом в «Очерке моей жизни»:

Я, по-видимому, переживал расцвет юных сил, создавший у дежурного врача ложное представление о моей пригодности к военной службе. Меня призвали, я был зачислен в лейб-пехоту и заказал себе щеголеватый мундир[45].

Вторая часть письма от 29 июня 1900 года посвящена новостям культурной жизни Мюнхена. Собственно о чувствах Манна говорит один фрагмент, в котором Томас описывает картину с выставки в «Стеклянном дворце» (Glaspalast). Картина называлась «Сердце» и принадлежала кисти берлинского художника Мартина Бранденбурга[46]. Объективно говоря, картина представляла собой обычный китч, но она буквально потрясла влюбленного литератора. Манн подробно описывает сюжет картины:

В некотором удивительно выразительно нарисованном лесу стоит, прислонясь к стволу, юная девушка и держит в руке сердце, с которым она грациозно и довольно бесцеремонно кокетничает; а перед ней на коленях стоит молодой человек, в руке у него нож, а в груди огромная резаная рана, взгляд фанатичен, в экстазе и страдании направлен вверх. Картина произвела на меня огромное впечатление, при том, что с художественной точки зрения она не стоила и пяти пфеннигов[47].

Чувствуется, что Томас Манн ощущал в себе эту самую «резаную рану» в груди, оттого и «огромное впечатление», которое произвела на него картина-пустышка.

Общение с братьями Эренбергами расширяло круг интересов Томаса Манна, в частности, он стал лучше понимать и чувствовать музыку. Музыкальные темы и образы музыкантов стали все чаще появляться в его произведениях. Друзья не пропускали ни одной новой постановки в театрах и в опере, ни одного концерта в Мюнхене. Ходили на представления, как правило, втроем или вдвоем, если кого-то из Эренбергов не было в городе. Если отсутствовали оба брата, то Томас брал в спутники либо сестру Карлу, либо друга Граутофа — он не любил «ходить в свет» в одиночестве.

Если Пауля не было с ним в опере или на концерте, Томас подробно рассказывал ему о своих впечатлениях, давал оценки услышанному и увиденному. В этих оценках чувствуется еще не очень опытный любитель, иногда его мнения вызывают улыбку своей наивностью. Например, в письме Эренбергу от 18 июля 1901 года Томас хвалит дирижера Цумпе за темперамент, оговариваясь, что «в некоторых случаях (Тристан) мне симпатичнее германская неповоротливость Фишера (Цумпе явно еврей)»[48].

Не оценивая музыкальной проницательности молодого писателя, можно сказать, что в отношении еврейства Цумпе он явно ошибся: Герман Цумпе, ставший в 1900 году придворным капельмейстером, а с 1903 года — генеральным музыкальным директором оперы в Мюнхене, никаким евреем не был. У Томаса Манна еще не было опыта общения с евреями. Его знакомство с ними было скорее умозрительным, чем живым, хотя около года он и проработал в откровенно антисемитском журнале «Двадцатый век», издававшемся в то время его братом Генрихом[49].

Забавно, что любекскому пастору, который в романе Манна назвал семью Будденброков «загнивающей», автор дал фамилию Прингсхайм, явно не подозревая, что через пять лет он возьмет себе жену Катю как раз из еврейского дома Прингсхаймов.

Но вернемся в 1900 год. С октября до декабря никаких встреч Томаса и Пауля быть не могло, так как призванный на военную службу литератор честно пытался исполнить свой гражданский долг, готовя себя к обороне отечества. Как вспоминал сам автор, из этого ничего не вышло:

Всего несколько недель прожил я в чадной духоте казармы, и во мне созрело мрачное, как выяснилось, непреклонное решение освободиться во что бы то ни стало. Грубые окрики, бессмысленная трата времени и показная молодцеватость несказанно меня тяготили[50].

Не было бы счастья, да несчастье помогло: при упражнении в церемониальном марше Томас заработал себе воспаление сухожилий голеностопного сустава и провел две недели в полковом лазарете. Как только незадачливый вояка вернулся в строй, воспаление возобновилось. Это его и спасло. Не последнюю роль, как пишет Манн в «Очерке моей жизни», сыграло знакомство «врача <...> матери со старшим полковым врачом, от которого все зависело». «»Впредь до дальнейших распоряжений» мне дали отпуск; а к новому году — уволили вчистую. Я — с какой радостью! — подписал отказ от возмещения за причиненное мне увечье <...> С этого момента я уже не соприкасался больше с военной службой»[51].

В декабре встречи молодых людей возобновились.

У начинающего литератора в Мюнхене практически не было задушевных друзей, с которыми он мог быть откровенным до конца. Многим он делился со старшим братом, но и ему не рассказывал всего о своих душевных переживаниях. Со своим школьным товарищем Отто Граутофом[52] Томас был более откровенен. Письмо ему от 19 декабря 1900 года показывает, как нежно относился Манн к своему новому другу Паулю Эренбергу, недавно вернувшемуся в Мюнхен из Витухово: