Пути чеховедения
А. Турков, А. П. Чехов и его время. М., «Художественная литература, 1980. 408 с.
Книга А. Туркова побуждает к раздумьям о судьбе нашего чеховедения, которую простой не назовешь. Здесь – и отмежевание от однобоких схем вчерашнего литературоведения, и неприметное укоренение новых штампов, и, самое главное, неуклонное движение вперед.
Проблематика книги – в основном русле современной науки, которая тщательнее, чем когда-либо, рассматривает творчество писателя в общественно-литературном контексте. А. Турков вовлекает в сферу чеховедения новые материалы (в том числе архивные), характеризующие современность писателя: облик литераторов, саму литературу, общественную жизнь. Подробно говорится о взаимоотношениях Чехова с А. Сувориным, поданных без огрубляющей схематизации, которая порой имела место (напомню главу «Ласковый враг» из книги В. Ермилова). Вслед за Ю. Соболевым и основываясь на тех же материалах (на работу которого, вышедшую в 1934 году, следовало бы дать ссылку), А. Турков объясняет активное сотрудничество Чехова с Сувориным в конце 1880 – начале 1890-х годов господством в окололитературных (в том числе либеральных) кругах узости и нетерпимости, свободу от которых охотно демонстрировал издатель «Нового времени». Убедительно характеризуется А. Турковым «логика чеховского поведения» в эту пору, его литературно-общественная позиция, принципиально «внегрупповая». С этими суждениями сопряжено истолкование образа доктора Львова, в котором справедливо усматривается воплощение неприемлемой для автора «Иванова» вульгаризации прогрессивных идей (Львов в этой связи сопоставлен с Антоновичем).
Но в центре внимания А. Туркова – художественное творчество Чехова как таковое. В книге мы находим убедительные суждения об отдельных чеховских произведениях, меткие и свежие сопоставления. Так, автором оспорено привычное представление о Дымове из «Степи» как фигуре в глазах Чехова положительной; отмечено, что атмосфера в доме, где живет Машенька Павлецкая («Переполох»), предваряет ситуацию «Палаты N 6»; обнаружено текстовое и смысловое соответствие «Злоумышленнику» в одном из эпизодов «Анны Карениной»; проведена параллель между монологом Раневской о саде в первом акте и «Призраками» В. Борисова-Мусатова. Перечень подобных обобщений и наблюдений было бы нетрудно продолжить.
Перспективно и плодотворно обсуждение в книге давнего вопроса о том, в какой мере присутствует в высказываниях героев голос самого Чехова. А. Турков не разделяет бытующей ныне точки зрения, согласно которой действующие лица никогда не выражают мыслей писателя впрямую и смысл чеховских произведений воплощается не в суждениях действующих лиц, но лишь в их «соположении». Он находит в высказываниях чеховских персонажей собственно авторский голос. Речь в этой связи идет о героине «Хороших людей», Лаевском – герое «Дуэли», Хрущеве из «Лешего» и Астрове. С другой стороны, автор книги свободен от слепого доверия к высказываниям самого писателя о его произведениях: «Автокомментарии Чехова часто совершенно невозможно понимать буквально» (стр. 94). Далее говорится: «…Подчас Антон Павлович даже, вольно или невольно, мистифицировал своих корреспондентов и собеседников, не желая посвящать их в свое тайное тайных» (стр. 225). А. Турков, в частности, отмечает неточность суждения Чехова в письме Суворину о том, будто профессор из «Скучной истории» ни в коей мере не выражает его мыслей. Со всем этим трудно не согласиться.
Рецензируемая книга, как видно, намечает перспективу дальнейшего обсуждения важной и далеко не исчерпанной темы чеховедения: сознание героя в его отношении к миросозерцанию автора. Именно на этом пути возможно дальнейшее прояснение идейно-художественных позиций Чехова и особенностей его поэтики.
Удачно рассмотрены «Студент» и «Архиерей», хотя мысль об оптимистическом характере финала последней повести нам не кажется верной. А. Турков подчеркивает, что в этих произведениях Чехова речь идет о внезапно возникающем ощущении «великой общности» всех людей. Сходные мотивы усматриваются в «Мужиках» и «В овраге», где, «как звезды, светятся характеры «неведомых, бесчисленных», В персонажах этих повестей, по словам автора, есть и «какое-то тихое противление злу», и «скромная, скрытная гордость» (стр. 283, 285) А Турков устанавливает общность мотивов, прозвучавших в рассказе «По делам службы» и «Вишневом саде», с «Железной дорогой» Некрасова; подчеркивает, что дьякон Победов («Дуэль») – это лицо более близкое писателю, нежели интеллигентные Лаевский и фон Корен; отмечает некоторое сходство «репутаций» Мисаила из «Моей жизни» и самого Чехова. Тем самым автор выходит за пределы привычно акцентируемой литературоведами чеховской темы (судьбы русской интеллигенции предреволюционной поры) и обращается к глубоко волновавшим писателя проблемам общенациональным и общечеловеческим. И это, конечно же, своевременно и плодотворно. Однако, говоря о народе в изображении Чехова, А. Турков порой (вопреки своей исходной установке) оказывается прямолинейно – социологичным. Так, вызывает возражение односторонне снижающая характеристика крестьянства на основе рассмотрения повести «Мужики»: «Усилия трех веков нашей истории» привели к забитости, озлоблению и одичанию крестьянства» (стр. 277). Здесь не учтено, во-первых, что Чехов в своей повести отнюдь не претендовал на исчерпывающе полную характеристику русских крестьян и основывался на локальном опыте лучше всего знакомой ему подмосковной деревни, то есть, «окологородского» сельского бытия, наиболее болезненно тронутого капитализмом, и во-вторых, что крестьяне далее в эпоху крепостничества (не говоря уже о пореформенной эпохе, ознаменовавшейся подъемом чувства личности во всех слоях общества) оставались носителями национально-культурной традиции – многовековых нравственных устоев.
Последнее для Чехова было, несомненно, истиной. Вспомним «Мою жизнь», где говорится, что несмотря на пьянство, глупость, обманы «жизнь мужицкая в общем держится на каком-то крепком, здоровом стержне»; мужик, по мысли Мисаила, «верит, что главное на земле – правда и что спасение его и всего народа в одной лишь правде, и поэтому больше всего на свете он любит справедливость». Или – «По делам службы», где Лыжин размышляет о людях, подобных сотскому Лошадину, «у которых в душе каким-то образом крепко сложились пятиалтынничек, стаканчик и глубокая вера в то, что на этом свете неправдой не проживешь». Нет оснований отчуждать эти мысли чеховских героев от авторского сознания. Жизнь народа, по Чехову, трагически сложна и внутренне напряжена… Натянутым выглядит также утверждение А. Туркова, будто упоминание в «Острове Сахалине» о садовнике Каратаеве с выражением «рабского усердия» является «одной из самых горестных и едких замет Чехова насчет толстовских идей»: этого садовника он почему-то отождествил с его однофамильцем из «Войны и мира» (стр. 165).
Отношение Чехова к своим героям, как неоднократно отмечалось, выражено лишь опосредованно; писатель оставляет широкий простор для читательских раздумий о рассказанном. Поэтому и литературоведы вправе оценивать изображенное Чеховым по-разному. Однако А. Турков, нам кажется, порой непомерно (не по-чеховски, а скорее по-щедрински) суров к людям, которые окружают ищущих героев писателя, и ко всей изображаемой им среде. Так, Кулыгин в его глазах – предтеча Наташи, которая навела свой порядок в доме Прозоровых. Этому персонажу, «самому доброму», по словам одной из сестер, отказано в какой-либо человечности: «…Пока у него «форма» семейной жизни не нарушена, – значит, все в порядке» (стр. 348). Здесь А. Турков забывает об исполненных скорби словах Кулыгина в четвертом акте. Вряд ли соответствует духу последнего чеховского рассказа суждение автора книги о жестоком и тупоумном самодовольстве домашнего окружения Нади Шуминой – любящих ее людей, которые наивно, но искренне надеялись, что она, выйдя замуж, будет счастлива. Подобные преувеличения, чаще всего снижающе-обличительные, в книге встречаются. Так говорится о «шкурническом страхе» Беликова и присущем ему «религиозном почитании… произвола» (стр. 298), о «жалобно дребезжащем звуке» высказываний Вершинина на житейские темы (стр. 346), о том, что список выпускников гимназии, составленный Кулыгиным, оставляет «впечатление какого-то громадного кладбища» (стр. 347), о горе Чехова «по поводу отсутствия мнений у Олечки» («Душечка»), которое «далеко превышает ее собственные страдания по этому поводу» (стр. 308).
Книга А. Туркова написана в вольной, непринужденно-ассоциативной эссеистской манере. Она свободна от «наукообразности» и академических штампов, а потому читается легко. Вместе с тем в ней есть и некоторые издержки эссеистской установки. Отдельные наблюдения над чеховскими текстами у А. Туркова ощутимо преобладают над уяснением целостности произведений писателя. Как известно, содержание подлинно художественного произведения (в особенности реалистического) многопланово, неоднозначно и несводимо к какому-либо тезису, сентенции, формуле, но вместе с тем обладает определенностью. Создается впечатление, что А. Турков порой учитывает только первую сторону дела. «…Не кроется ли и прелесть пьесы («Три сестры». – В. Х.), и секрет ее долголетия именно в этой «непокрываемости» ее смысла и авторской философии какой-либо однозначной, формулой?» (стр. 340) – спрашивает он, подразумевая ответ положительный. О том, что в творчестве Чехова отсутствуют итоговые формулы, морализующие поучения, что смысл его произведений далеко не однозначен, говорили и говорят часто и много. Наверное, слишком уж часто и много. Затянувшиеся антидогматические заклинания стали своего рода «общим местом», штампом – наподобие бесчисленных фраз, звучавших на рубеже веков о «хмурых людях» и их печальном певце.
В книге А. Туркова нередки такие выражения, как «любопытно сравнить», «интересно сравнить», «любопытна одна ассоциация», «быть может, есть… легчайшее… сходство» и т. п. Некоторые сопоставления фактов выглядят в ней и на самом деле лишь забавными парадоксами. Так, девочка Катя из рассказа «Архиерей», разбившая по неосторожности стакан, сравнивается с Горьким, который расшатывал, то есть разбивал веру Чехова в человеческую порядочность Суворина: «Новый знакомец «разбил стакан», уже изрядно треснувший» (стр. 335). Слова Лопахина «время идет» побуждают А. Туркова цитировать Державина («Глагол времен, металла звон…», – см. стр. 387). Петя Трофимов сравнивается с Блоком. Отношение Лопахина к Раневской сопоставляется с детской влюбленностью Егорушки («Степь») в графиню. На протяжении пяти страниц ведется сравнительный анализ образов «трех Анн» у Чехова, предваренный следующими словами: «У вас теперь три Анны», – можно было шутливо сказать, после ее («Дамы с собачкой». – В. Х.) появления в печати, автору словами его знаменитого рассказа.
Три Анны, три судьбы» (стр. 311 – 312). В подобных случаях эссеистская установка осуществляется А. Турковым как самодовлеюще-игровая.
О том же свидетельствует настойчиво предпринимаемое автором книги (вслед за А. Амфитеатровым) сближение личности Чехова с тургеневским Базаровым. А. Турков отвлекается от того самоочевидного факта, что в творчестве писателя сказалось, по своей сути, «антибазаровское» осуждение фанатической сосредоточенности человека на научных занятиях (оно весьма явственно и в «На пути», и в «Скучной истории», и в «Черном монахе», и в «Дяде Ване»). Не учитывает он и того, что в письме Суворину от 11 марта 1892 года Чехов весьма критически отозвался о Писареве, близкое родство которого с Базаровым несомненно. Цитируя слова о том, как деспотичная помещица варила варенье, а вокруг бегала прислуга, и во всем этом «чувствовалось мучительство» («В родном углу»), А. Турков замечает, что «Чехов смотрит на эту картину поистине «базаровскими» глазами» (стр. 275). Но почему же именно базаровскими, а, скажем, не глазами Некрасова, Глеба Успенского или Островского? Ведь не так уж мало было у нас в XIX веке писателей и литературных героев, которые сострадали угнетенным куда глубже, нежели тургеневский Базаров. Характеристика Чехова как «сына Базарова» тем более странна в рецензируемой книге, что ее автор справедливо напоминает, что автор «Трех сестер» был склонен искать веры «один на один со своей совестью» (стр. 116), чего никак не скажешь о герое «Отцов и детей». Ведь сам А. Турков резонно отмечает, что Чехов «похоронил» базаровский материализм и «после Толстого, Достоевского, Лескова уже невозможно было просто вернуться на «базаровский» уровень миропонимания» (стр. 170). Остается непонятным, в чем же суть «сыновней» общности Антона Павловича с Евгением Васильевичем.
Опыт ассоциирования фактов А. Турковым побуждает подумать об оптимальных «масштабах» и границах эссеистской субъективности как в научных исследованиях, так и в популяризирующих работах. По-видимому, вольные, избирательные сопоставления фактов желательны и правомерны лишь в тех случаях, когда они проливают свет на отличительные, специфические черты сближаемых явлений и обладают обобщающе-оценивающей энергией.
В целом же книга А. Туркова, написанная рукой одаренного и опытного литератора, свидетельствует, что наше чеховедение овладевает новыми рубежами мысли: творчество Чехова активнее рассматривается в многоплановом контексте его современности (как общественной, так и художественной жизни России рубежа столетий), шире сопоставляются факты биографии и художественной деятельности писателя, полнее уясняются соотношения между сознанием чеховских героев и мироотношением автора. Эти перспективы обсуждения: творчества Чехова, присутствующие в рецензируемой книге, заслуживают пристального внимания.