Пушкин и мир, или Хочу все знать

М. Ф. Мурьянов, Пушкин и Германия, М., «Наследие», 1999, 446 с.

Сборник статей М. Мурьянова не снабжен ни подзаголовком, ни тем более комментариями издателей, несмотря на то, что включает не только работы, публиковавшиеся при жизни этого выдающегося, хотя и до сих пор не вполне оцененного на родине, ученого, но и впервые публикуемые статьи, в том числе незавершенные, даже явно необработанные, и только начатые (такова статья «Пушкинская «Песнь о вещем Олеге» и ее летописный источник»). Три текста помечены как незаконченные (один раз – на с. 430 – «неказонченное»), только это и позволит неосведомленному читателю понять, что книгу составлял и издавал не автор. Определенно такая помета нужна также при заключающей сборник (она могла бы его и открывать) публикации «Фигуры речи в произведении словесного искусства», содержащей характерную для М. Мурьянова фразу: «Нет ни одного писателя, даже ни одного произведения словесного искусства, вся тропика которого была бы классифицирована и приведена в обозримую систему» (с. 442). Для столь скрупулезной работы Мурьяновых нет, тот, который был, – к сожалению, единственный.
Тем огорчительнее печальный факт: Институт мировой литературы не выделил ни одного филолога, пусть заурядного, но профессионала, который бы выработал принципы издания книги (хотя бы унифицировал и проверил оформление справочного аппарата), датировал статьи если не годом написания, то годом первой публикации ¹ (это совершенно необходимо, так как взгляды серьезных исследователей на тот или иной вопрос иногда существенно эволюционируют, а на что-то и кардинально меняются), устранил бы неточности в цитатах, многочисленные опечатки и упущения при подготовке текста (так, в незаконченных набросках, озаглавленных «Вместо предисловия», на с. 9 и 11 к четырем обозначенным цифрами сноскам нет примечаний, которые должны были отсылать к источникам весьма важных положений, – очевидно, автор намеревался сделать вставки потом, но не сделал, и это осталось неоговоренным; на с. 93 «Пояснение к пушкинскому рисунку», не включенное в журнальную публикацию статьи «Портрет Ленского», заканчивается двоеточием, за которым должна следовать «эпиграмма Пушкина о самом себе, о своем портрете на гравюре с без спросу срезанными локонами свободы», но цитаты нет, далее сразу идут примечания к статье). И подавно не устранены и не отмечены авторские смысловые противоречия в необработанном тексте: на с. 9 говорится, что Николай I «имел представление о выдвинутой Гердером идее народности, на языке оригинала – die Volksstumlichkeit» (отметим, что о народности говорила уже и русская критика, а Гердера Николай, владевший иностранными языками, но не слишком начитанный, мог не знать), далее же ставится вопрос: «…почему в современном понятийном аппарате литературоведения, построенном на мировом уровне качества, понятие народность вообще отсутствует? Отсутствует на Западе не только библиографическая рубрика для филологов, но и само слово, в точности соответствующее русскому народность» (с. 14). Немцы-то Гердера не забыли.
М. Мурьянов не задумывал книгу «Пушкин и Германия» в таком объеме и составе, а «Вместо предисловия», вероятно, писал к книге, анонсированной в 1992 году с заглавием «Пушкин и Русь» и вышедшей под более широким, но тоже далеко не охватывающим даже основной ее проблематики названием – «Из символов и аллегорий Пушкина» ². Книги Мурьянова появляются только посмертно, отчасти поэтому и возможна недооценка его в высшей степени внушительного научного наследия. Но главное, обусловившее и прижизненную недооцененность самого большого эрудита в современной филологии, – именно его уникальность. Нет таких читателей, которым было бы интересно и понятно все, что он знал и о чем писал. Восторжествовала узкая специализация, а Мурьянов, даже когда выступал только как пушкинист, неизменно уходил практически от каждой строчки, от каждого слова поэта в глубь веков и тысячелетий, в историю, языки и культуры многих народов, демонстрируя и глубочайшее знание пушкинской эпохи.
Так, в статье «Онегинский недуг» не только дается этимология русского слова «хандра», восходящего к греческому – «ипохондрия», но и анализируются различные способы употребления близкого по значению – «скука», встречающегося в памятниках не старше Петровской эпохи. В «Борисе Годунове» оно является анахронизмом, но в «Сцене из Фауста», хотя легенда о Фаусте предшествует эпохе Годунова, это слово не ощущается как анахронизм, поскольку звучащий в ней «диалог воображается нами как происходящий на чужом языке» (с. 63) и, добавим, выражает не историческую, а вневременную философскую проблематику. «Праздность и уныние, складываясь, как раз и приводят человека в состояние, которое на языке Просвещения стало называться скукой» (с. 68). Слово «прелесть», «прежде имевшее однозначно отрицательное значение как крайняя степень лести – дьявольской хитрости, лжи» (с. 65), у словотворцев Просвещения получило значение абсолютно положительное («Чистейшей прелести чистейший образец» в пушкинской «Мадоне»), и аналогично для Пушкина, Гоголя, Лермонтова понятие скуки «стало лазейкой» по отношению к греху, «который, будучи старым как мир, теперь назывался по-новому – таким словом, какого нет в священных текстах, перечисляющих все предосудительное» (с. 66). Жаль, что мурьяновская статья, впервые опубликованная в 1995 году, не учтена в главе «Русская хандра» книги о «Евгении Онегине», принадлежащей перу одного из самых видных современных пушкинистов ³.
Не учтена им и напечатанная впервые еще в 1970 году статья Мурьянова «Магический кристалл». В. Кошелев пишет: «Для подавляющего большинства современных читателей «магический кристалл» представляется некоей туманной метафорой, не имеющей никакого «живого» образа. Между тем, для современников Пушкина это было нечто конкретное и имеющее определенную форму и очертания. «Магическим кристаллом» называли прибор для гадания о будущем, и был он весьма распространен. «Магические кристаллы» в начале XIX столетия изготовлялись из горного хрусталя – кристаллического кварца. Он представлял собою обыкновенно большой блестящий шар, но мог иметь и полусферическую, и цилиндрическую форму» ⁴. Источник сведений не называется. Мурьянов почти всегда называл источники на многих языках. В статье «Магический кристалл», помимо разных исторических и литературных экскурсов, содержится более полная информация о том, из чего и в какой форме делались эти «кристаллы»: не только из горного хрусталя, но и из берилла, иногда яшмы; не только сферическими или полусферическими, но «также цилиндрическими, призматическими либо в виде гемм или камней, вправлявшихся в перстни» (с. 134). Сразу отмечено ошибочное толкование этого места в «Евгении Онегине» начиная с Н. Лернера (1935), осуществившего «неосторожный перенос торгового ассортимента посудных лавок конца XIX в. в дворянскую культуру первой трети XIX в.» с выводом о шарообразности «кристалла» пушкинских времен: «…стеклянный шар не имитирует природный кристалл, который, как известно, имеет только плоские грани» (с. 132).
Еще один современный пушкинист включил в свою книгу раздел, несколько эпатирующе названный «Поэт-элегик как поэт- порнограф»⁵, где прослежены намеки Пушкина в связи с образами Ольги и Ленского на французский эротический язык: цветок, мотылек, роса, орошение – все это ассоциировалось с семяизвержением. Пояснения О. Проскурина были бы убедительнее и полнее, не сводили бы скрытую эротику стихов Батюшкова и Пушкина лишь к французскому источнику (хотя непосредственным и главным источником был, конечно, он), если бы исследователь учел напечатанную в 1971 году в Германии статью Мурьянова «Пушкинское «Сотворение мира»: «…утренней росе принадлежит видная роль в системе библейских образов: ежегодно от середины мая до второй половины октября это единственный вид влаги, питающей растительность Палестины. Античные поэты воспевали росу как божественную дочь воздуха и луны, а для средневековых алхимиков роса являлась выражением панспермии атмосферы – это в эпоху Пушкина было хорошо известно» (с. 159).
В статье «О приворотном зелье», напечатанной в книге впервые, дан комментарий к упоминаемому в «Онегине» букетику зари, или любистка: «…Умильно на пучок зари/Они роняли слезки три…», – эти строчки о «дне Троицыном» были сняты николаевской цензурой. Выбор любистка для троицкого букета – реликт «праздновавшихся в это время года древнерусских русалий – кульминационного момента языческого культа растительности, любви и плодородия», так что «выдавливание слез в русальный любисток по искренности благочестия вполне под стать зевку во время молебна» (с. 425-426). В одном из примечаний к статье сообщается, что в Средиземноморье лучшим приворотным средством в античности и средневековье считалась «таинственная мандрагора, вырастающая из человеческой спермы» (с. 428). Дана ссылка на немецкий источник. Исследователям поэзии серебряного века не мешало бы принять во внимание, что это должен был знать Вл. Соловьев, написавший в одной из пародий на стихи старших символистов: «Мандрагоры имманентные/Зашуршали в камышах,/А шершаво-декадентные/Вирши в вянущих ушах». Иначе непонятна язвительная ироничность эпитета «имманентные».
Скорее в порядке исключения стоит отметить отклик С. Шолохова на заметку Мурьянова «К реальному комментарию «Скупого рыцаря» (1971), вошедшую в книгу. Там имя Иван объяснялось как транскрипция имени Ивэн (Jvain), известного по рыцарским романам Кретьена де Труа и Гартмана фон Ауэ «Ивен, или Рыцарь Льва», и пушкинский персонаж представал не простолюдином-слугой, а оруженосцем, будущим рыцарем, проходившим при молодом бароне пажескую службу с 7 до 14 лет и службу в качестве оруженосца с 14 лет до 21 года.
С. Шолохов возражает в сценах из рыцарских времен Пушкин русифицировал имя героя, выходца из низов, назвав его Мартыном; с другой стороны, русские герои именовались Эрастом или Лиодором, это может означать оттенок иронии в имени слуги Альбера, тем более что Пушкин с тем же оттенком «мог ориентироваться на читателей, т. е. на читавших книгу «Иван Слуга», «украшавшую» книжную полку, наверное, не только Пушкина» ⁶.
Неизвестно, как отреагировал бы на эту статью Мурьянов, если бы готовил книгу, однако наличие статьи, написанной во многом против него, но, можно сказать, по-мурьяновски, заставляет лишний раз пожалеть о том, что сборник вышел без комментариев.
Уже из немногих примеров ясно, что «Пушкин и Германия» – самое условное из заглавий книг Мурьянова. Оно ориентировано по преимуществу на статьи «Портрет Ленского» (о «геттингенской» душе и шиллеровской прическе персонажа) и «Заздравный кубок», посвященную лицейскому стихотворению 1816 года, которое пушкинисты безосновательно, как доказывает сравнительный анализ и комментарий к лексике, возводят к «Пуншевой песне» Шиллера. Здесь говорится, что «для Пушкина на всем протяжении его творчества немецкая литература реже других литератур была источником художественных идей, влияние Шиллера не найдено даже в таком большом произведении, потребовавшем развернутых предварительных штудий, как трагедия «Борис Годунов» (1825), где драматургический опыт Шиллерова «Димитрия» мог бы оказаться очень кстати» (с. 98). Этому утверждению соответствует аннотация к книге (с. 2). Там, в частности, сказано: «Пушкин был великим европейцем ⁷, однако сравнительные исследования велись в основном во французском и английском направлениях: Немецкое направление редко привлекало исследо» (на этом обрывается первый абзац аннотации, второй начинается, как положено, с новой фразы).
Заявленную тему гораздо более концептуально раскрывает одна из статей юбилейного года, по объему несопоставимая с большой книгой Мурьянова (слово «силуэт» в названии статьи отвечает общему представлению о непервоочередном значении для Пушкина культуры «страны, вышедшей в последние десятилетия XVIII в. на авансцену европейской духовной культуры и давно связанной с Россией…»⁸). Автор книги чрезвычайно тонок, широк и глубок, но это отнюдь не монография, а собрание подробных заметок по множеству тем, с учетом которых должны строиться систематические исследования других ученых. Предлагаемое заглавие настоящей рецензии, по сути, – наиболее адекватное определение содержания сборника. В него просто вошла пушкинистика Мурьянова, не попавшая в книги «Пушкинские эпитафии» (1995) и «Из символов и аллегорий Пушкина»;

1. Вероятно, мало кто знает о дважды изданной библиографии трудов Мурьянова с краткими биографическими очерками А. Гришунина и И. Мурьяновой (см.: «Philologica», 1996, т. 3, N 5/7, с. 47-50, 57-67; «Труженики и подвижники XX века», вып. 3. «Доктор филологических наук профессор Михаил Федорович Мурьянов», М., 1998). В редакционном примечании к одной из посмертных публикаций допущена неточность: «Настоящая статья предоставлена редакции из архива умершего в конце 1995 года Михаила Федоровича Мурьянова, неоднократно печатавшегося в нашем журнале известного литературоведа, авторитетного исследователя пушкинского творчества…» (М. Мурьянов, Портрет Ленского. – «Вопросы литературы», 1997, N 6, с. 102). М. Мурьянов скончался не в конце года, а 6 июня, в день рождения Пушкина.
   [↩]
2. См.: С. Кормилов, От Пушкина в глубь веков. – «Вопросы литературы», 1998, N 3, с. 338, 346.
   [↩]
3. В. А. Кошелев, «»Онегина» воздушная громада…», СПб., 1999.[↩]
4. В. А. Кошелев, «»Онегина» воздушная громада…», с. 238. Заметим вместе с тем, что в новейшей книге В. Кошелева «Пушкин: история и предание» (СПб., 2000, с. 26-76) есть очерк «Вещий Олег», словно реализующий оставленный в самом начале замысел Мурьянова: «Песнь о вещем Олеге» – одно из ключевых пушкинских стихотворений…» (с. 430). Но, несомненно, Мурьянов привлек бы к анализу больше источников самого разного происхождения.
   [↩]
5. О. Проскурин, Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест, М., 1999, с. 148-161.[↩]
6. С. Л. Шолохов, Об имени Иван в трагедии Пушкина «Скупой рыцарь» (К вопросу о пушкинском историзме). – В кн.: «Вопросы историзма и реализма в русской литературе XIX – начала XX века», Л., 1985, с. 119.[↩]
7. В предисловии к предыдущей книге автор характеризовал Пушкина в качестве «великого европейца русского происхождения» (М. Ф. Мурьянов, Из символов и аллегорий Пушкина, М., 1996, с. 3).
   [↩]
8. Д.Л. Чавчанидзе, Силуэт Германии на страницах Пушкина. – В кн.: «Университетский пушкинский сборник», М., 1999, с. 424. [↩]