Прямо в жизнь… (Заметки о поэзии)

1. ОТ ПОЭЗИИ К ЖИЗНЕСТРОИТЕЛЬСТВУ

Владимир Маяковский настолько вошел в жизнь, что он уже выше стихов. Он – великий строитель», – писал недавно Вас. Федоров.

Семидесятилетие В. Маяковского не Хочется называть юбилеем. Юбилеи часто устраивают живым мертвецам. Весело посмеялся над этим в новых стихах Расул Гамзатов:

Организуем юбилей поэту,

Ведь у него чины, награды, звания.

Одна беда: стихов приличных нету

Для юбилейного издания.

 

Маяковский не был избалован славословием. Но он оставил книги, которые живут и работают.

Книги должны трудиться.

Недавно я прочел статью двух пока еще не очень много сделавших поэтов. Расталкивая других, под громким лозунгом «Известность – достойным» они продвигали… себя.

На рубеже и в начале 1983 года – встречи руководителей партии и правительства с деятелями культуры. Н. С. Хрущев назвал эти встречи «своеобразными смотрами сил литературы и искусства», призвал к ясному и конкретному подходу к тому, что сделано и делается писателями; «Не надо звонких фраз. О каждом творческом работнике нужно судить по тому, что он сделал».

Для того чтобы что-то значить в литературе, надо создавать произведения «высокой идейной и художественной силы воздействия на умы и чувства людей» (Н. С. Хрущев).

Если нет таких произведений, не помогут юбилеи. Не помогут чины. Не помогут крики: «Дайте известность!»

В нынешней поэзии «Теркин на том свете», без сомнения, является образцом высокого художественного качества. А. Твардовский возрождает сатирическую поэзию, сатирическую в том глубоком смысле, в каком говорят о классической сатире. И это одно из замечательнейших литературных событий 1963 года.

Героем новой поэмы А. Твардовский сделал Василия Теркина. Герой, чье имя стало нарицательным, является в новых и неожиданных обстоятельствах. В сатире это распространенный прием. Произведения Салтыкова-Щедрина плотно «населены» классическими персонажами. Здесь и Молчалин, и Чацкий, и Софья, и Рудин… Вместо того чтобы создавать образ заново, Щедрин берет готовый, типический, с устоявшейся «литературной репутацией». Делает он это чаще всего для того, чтобы разрушить сложившиеся представления или чтобы сделать «наглядным» ход истории…

С Теркиным иначе. Твардовский вводит в свою новую поэму своего старого героя. Но ему важно вовсе не то, что Теркин общеизвестен и общелюбим. Ему важно как раз другое, а именно – особое отношение к Теркину как к человеку почти реальному…

И вот поэт отправляет своего живого, реального героя в гротескно-условное царство мертвых – в мир пустопорожней суеты, бессмысленных и ненужных дел, мир абсурда и досужей чепухи, где нет жизни, только названия вещей и действий – номенклатура; где нет работы, но «от мала до велика… все руководят», где занимаются учетом и перетасовкой дураков, где все условно: и сон, и день, и зарплата, и женский пол…

Тема «того света» разработана подробно и остроумно. Здесь и «генерал-покойник» и «Гробгазета», и «кандидат потусторонних или доктор прахнаук», и «преисподнее бюро», и «загробактив», и «запах замогильный», и двери «вертикальным гробом», и «мертвый дух», и «мертвые слова»… В общем, все, что мертво, умирает, должно умереть.

Вот по этому мрачному, мертвому и в каких-то претензиях на серьезность и нормальность смешному миру Твардовский заставил путешествовать своего Теркина.

Теркин видит грандиозную канцелярскую машину, и первоначально его охватывают и робость, и опаска, и недоумение. Но вот он шаг за шагом проходит через административные мытарства загробного мира, и все определеннее становится его отношение к царству абсурда. Оторопь переходит в досаду: «Будьте вы неладны…» Он собирается даже лезть на «рожон», начинает пререкаться, а «авто-био» пишет уже с настоящим издевательством над загробными чиновниками. Он видит уже весь этот мир насквозь.

Прибедняться нет причины:

Власть Советская сама

С малых лет уму учила –

Где тут будешь без ума!

И это заявление характерно: сталкивается «система абсурда» не просто с народным умом, не только с житейской мудростью и разумом, но и с типично советским отношением к жизни.

Твардовского критики, и одобрительно, и насмешливо; сравнивали с Данте. Но не заметили, что «тот свет» Твардовского построен вовсе не по законам «ада». Не идея возмездия и награды породила его. Все, «что мертво на этом свете, все, что противоречит идеям социализма, правде и справедливости, – все это и дает Твардовскому «строительный материал», из которого он строит «тот свет» – олицетворение всего мертвого и косного в нашей жизни, А. Твардовский как бы отделил от живого организма развивающегося общества все мертвящее, тлетворное, глупое.

Причем смелость А. Твардовского как сатирика вовсе не в том, что он «пользуется гротеском», не в остром словечке, даже не в том, что он все время играет подтекстом, вторым смысловым планом конкретно названного факта, а это всегда Дает читателю материал для дополнительных ассоциаций. Суть в том, что А. Твардовский не побоялся обобщить сразу многие явления, разместив их на небольшой площадке.

И думается, он смог это успешно сделать именно благодаря фигуре центрального героя ~ Василия Теркина. Контраст между реальностью героя и условностью обстановки – самый сильный художественный эффект, причем эффект, смысл которого глубоко символичен. Борется с абсурдностью и мертвечиной бумажного мира не просто живая жизнь, не биологический человек и не биологическая сила жизни. Единоборство Теркина со страшными силами смерти и зла кончается победой Теркина совсем по другой причине. Перейдя из книги про бойца в сатирическую поэму, Теркин изменился. Образ неунывающего солдата, обаятельного мастера на все руки вырос в символ советского характера, силы народной, бессмертия народа. В этом смысл фантастического единоборства героя со смертью.

Поэма эта рождена самой жизнью. Она писалась в течение 1954 – 1963 годов. «Я в свою ходил атаку», – говорит А. Твардовский. Не ограничиваясь рамками литературы, поэма выходит прямо в жизнь, помогая черновой и трудной работе. И то, что А. Твардовский с такой беспощадностью высмеивает всяческие пережитки, говорит о решимости общества бороться с ними, о его силе и жизнеспособности. Советское общество не боится откровенной и точной критики недостатков; не боится, раз все силы кладет на то, чтобы преодолеть их.

Характерно обращение к читателю в начале поэмы;

Не спеши с догадкой плоской,

Точно критик-грамотей,

Всюду слышать отголоски

Недозволенных идей.

 

И с его лихой ухваткой

Подводить издалека –

От ущерба и упадка

Прямо к мельнице врага…

 

Не ищи везде подвоха,

Не пугай из-за куста.

Отвыкай. Не та эпоха, –

Хочешь, нет ли, а не та!

 

Эти строки – программные. Они хорошо определяют политическую почву, на которой возникла поэма.

Общество, которое хочет развиваться, должно непрерывно расти и совершенствоваться. Это закон жизни. Закон, осуществиться которому в немалой степени помогают книги.

2. СТРАНИЦЫ ПОЭТИЧЕСКОЙ ИСТОРИИ XX ВЕКА

Опыт века слагается из опыта людей, переживших свои разочарования, обиды, победы: «Для трех, для двух, для одного обиженного человека есть память лет… А память века – для человечества всего». И чтобы эта память не онемела, необходимо страстное свидетельство современников. Их личный опыт.

Есть и ближайший нравственный долг – перед теми, чьи трагедии отпылали на веку еще живущих людей. От имени своего героя, у которого в годы культа личности Сталина погиб брат, Вас. Федоров в поэме «Память века» говорит читателю: «Он, мертвый, нас, живых, винит. Пойми же, Родина глядит и судит нашими глазами».

В предисловии к эпопее «Человеческая панорама» Назым Хикмет писал: «…фашизм напал на Советский Союз… Я сказал самому себе: надо писать историю XX века… Я был уверен, что фашизм будет побежден и я выйду из тюрьмы… В «Человеческой панораме» я использовал возможности поэзии – чтобы, например, в нескольких словах сказать о многом. Иногда я приближался очень близко к стиху, а иногда – к голой, ничем не прикрашенной прозе. Я пользовался приемами драматургии и кино…».

Здесь по крайней мере два любопытных высказывания: о главной цели – написать историю XX века – и о поисках жанра, всеобъемлющего и лаконичного.

«Середина века» В. Луговского, «За далью – даль» А. Твардовского, «Строгая любовь» Я. Смелякова, «Человеческая панорама» Назыма Хикмета – страница за страницей создается поэтическая история XX века.

Эти общие усилия поэтов беспримерны по широте. Для их характеристики можно назвать замысел Ильи Сельвинского. «Три богатыря». Поэт задумал сделать единый свод русских былин, подобный «Илиаде» и «Одиссее», финскому народному эпосу «Калевала», обработанному Леннротом, национальной латышской поэме А. Пумпура «Лачплесис», созданной на основе народных сказок, легенд и песен.

И. Сельвинский стремится сделать цельную книгу, стройную и законченную по сюжету, без разноголосицы вариантов, наслоения предрассудков, проникавших на протяжении веков в былину.

Отказать в смелости и значительности этому замыслу нельзя.

И иной случай – «Письмо в XXX век» Р. Рождественского. «Миллионы моих сограждан пишут письма в тридцатый век!» – это другая временная перспектива, без которой трудно представить поэтическую историю собственно века двадцатого.

Полистайте новые сборники 1963 года. На каждом Шагу вы встретите поэмы: Г. Пятаков «Синь весенняя», Л. Мерзликин «Купава», В. Бугаев «Поэма о любви», М. Ронкин «Зрелость», Ата Аджанов «Слово о Родине», В. Волков «За Калугой, за Окой», Г. Регистан «Звезды в снегу», Н. Агеев «Стремнины», «Степная быль», А. Поперечный «Царь-токарь», Б. Шмидт «Навстречу океану»- все это поэмы. Можно было бы назвать и многие другие… Обилие произведений, названных поэмой, пусть далеко не всегда оправдывающих свое название, говорит о желании поэтов создавать вещи значительные, серьезные.

Поэма словно бы перестраивается изнутри, изыскивает еще не использованные возможности.

Вас. Федоров, лишь намечающий сюжет, совсем не стремится сколько-нибудь последовательно держаться в рамках действия. Он рисует ситуации и тут же обсуждает их, обращаясь к читателю и критикам, принимая на себя одновременно роль и рассказчика, и публициста, и лирика.

Это не значит, конечно, что классическая поэма исчерпала себя полностью. Любопытны и «Петербургский туман» Н. Рыленкова, и «Анхилита» Г. Гоппе, историко-революционная поэма Е. Полянского «Товарищ Артем». Но эти поэмы местами описательны. Ближе к главному направлению поисков «Пикассо» П. Антокольского – несколько самостоятельных лаконичных новелл, связанных единством замысла,

Среди наиболее заметных поэм года – публицистические. И прежде всего – поэмы Н. Грибачева и Р. Рождественского.

Внутреннее задание и структуру поэмы Н. Грибачева хорошо определил Ал. Михайлов («Знамя», 1963, N 9): «Иди, сержант!» – поэма о долге человека перед народом, о том, как понимать этот долг. И хотя поэт восславил солдатский подвиг на войне и главным героем показал «безусого ветерана» – молодого сержанта, все-таки эта поэма о сегодняшнем дне. Поэт в ней полемизирует, в частности, с позицией тех, кто в годы войны был способен на героизм, на самопожертвование, а ныне приустал, отяжелел, не рвется в бой за «новый плацдарм».

Поэма, в центре которой эпизоды Отечественной войны, происходившие или, как подчеркивает автор, могущие произойти, – это современная поэма-размышление об общественных обязанностях человека, как их понимает Н. Грибачев, о продолжении героического дела «безусых» сержантов сегодня.

Пусть не пули в ушах визжат,

а турбины, хлеба, дожди –

нужен новый плацдарм, сержант!

Надевай ордена!

Иди!

Стремясь к публицистической остроте, к проблемности, Н. Грибачев сопоставляет разные эпохи, прерывает рассказ о прошлом своими излюбленными полемическими высказываниями. Он вкладывает их в уста сержанта, который произносит их перед боем. Нельзя не присоединиться к Ал. Михайлову, когда он пишет, что «образ хлюпика «с окурком над мокрой губой», возникающий в монологе, не очень надежно выверен по отношению к сержанту, его помыслам и чувствам», хотя как общий принцип это совмещенное обсуждение разных эпох в современной публицистической поэзии – прием очень распространенный и, без сомнения, важный. Он-то как раз дает простор для конкретного и одновременно широкого проблемного разговора, является одним из условий лаконизма.

Р. Рождественский в поэме «Письмо в XXX век» близок к Н. Грибачеву откровенной публицистичностью.

Поднимается поэзия

в атаку,

отметая

словоблудие и лесть…

Знаю,

будут мне кричать:

«Опять в дидактику

ты, как прежде, с головою залез!..

Это слишком…

Брось!..

Это – лишнее…

Несъедобная –

для многих –

трава…»

Я спокойно отвечаю:

Мне

лично

очень нравятся

высокие

слова!..

 

Это упорство в проведении излюбленного принципа, наступательная энергия, стремление мыслить обобщенно, при всех несомненных индивидуальных различиях и оттенках, характерны и для Н. Грибачева.

Когда Р. Рождественский проклинает «расфасованное мягонькое чтиво, бесконечно тепловатые стишки», вспоминаешь ненависть Н. Грибачева ко всему хлипкому, расслабленному. Когда автор «Письма в XXX век», говоря: «…в любые дни, к сожалению, они никак не тонут – на поверхности плавают они», расписывается в своем презрении к корыстным приверженцам высоких идей, на память приходят резкие, ядреные эпитеты, которыми Н. Грибачев награждает своих идейных противников. А противники, судя по поэмам, у них общие – хлюпики, нытики, поглощенные созерцанием мелочей, самоуспокоившиеся чиновники, стригущие купоны формального словесного патриотизма, – вплоть до обывателя-демагога, привязывающегося к узким брюкам или ассонансам и не желающего оценивать явления по их сути, по заложенному в них смыслу.

Стремление рассказать о главном, остро поставить проблему, широко взглянуть на эпоху заставляет поэтов искать композицию, образы, ситуации, в которых бы с наибольшей емкостью и лаконизмом воплощалась главная мысль.

В поэме «Сумгаитские страницы» азербайджанца Наби Хазри есть строчки:

«Сумгаит!»,

«Сумгаит!» – восклицают поэты.

Мне кажется, в воздухе песня звенит,

А город лежит на груди у планеты. –

Мне кажется, имя мое – Сумгаит!

История молодого города сливается с судьбой героев, с песней поэта, с историей времени и планеты.

Найти такие перекрестки, на которых бы сходились многие дороги века, и одним смелым движением перенести их в поэму – вот та задача, которую поставил себе А. Вознесенский в поэме «Лонжюмо».

«Лонжюмо» – поэма о Ленине, поэма с большим историческим размахом, попытка дать панораму XX века, подобную той, о которой писал Назым Хикмет. Перед А. Вознесенским стояло много трудностей. Как сделать поэму исторически-конкретной и в то же время избежать описательности?

А. Вознесенский строит историческую панораму по принципу лирической хроники, отказавшись от последовательного и подробного описания событий. Он делит поэму на лаконичные главки, в которых ярко вспыхивают большие идеи эпохи, крупно возникают мысли Ленина, уже словно бы ставшие жизнью, воплощенные в исторические события.

Восемнадцать учеников первой школы в Лонжюмо превращаются в школу Ленина, которой «планета теперь тесна». И сам мир приобретает все отчетливее ленинские черты: «…планета – как Ленин, Мудра и лобаста».

Частные, на первый взгляд, эпизоды А. Вознесенский укрупняет множеством исторических ассоциаций и оценок. Вот августейший выезд. «В драндулете, как чертик в колбе… средь великодержавных харь» проезжает его величество. Он еще пытается изобразить хозяина России. Но А. Вознесенский уже узнает в нем самого главного эмигранта.

Эмигранты селились в Зимнем, А России

сердце само-

билось Огороде с дальним именем

Лонжюмо.

 

Ленин играет в городки, а поэт видит, как разлетаются «вдребезги империи», «шарахаются» рейхстага.

И давней школе в Лонжюмо уже словно бы приходится сражаться с произволом недавно «отошедших лет, когда с пышных эмблем, расклеенных точно солнечное затмение, надвигался на профиль Ленина неразгаданный силуэт».

Небольшие главки концентрируют очень много идей, событий, оценок. Они предельно конкретны и одновременно очень обобщены.

Есть в «Лонжюмо» и еще одна сторона. О ней ярко сказано во вступлении.

Прикинем итоги.

Светло и прощально,

горящие годы, как крылья, летят за плечами.

И мы понимаем, что кончены наши кануны,

что мы, да и спутницы наши –

не юны,

что нас провожают

и машут лукаво,

кто маминым шарфом, а кто – кулаками…

Это – личное признание.