Противоречий очень много

Наша реплика обращена к читателю, хорошо знакомому со статьей С. Бочарова «Форма плана», опубликованной в «Вопросах литературы», N 12 за 1967 год. С. Бочаров поставил перед собой задачу – рассмотреть «форму плана»»Евгения Онегина», то есть композицию романа в стихах.

«Эмпирически замечаемые в тексте первой главы «противоречия» («замеченные» самим поэтом, будто бы необдуманно их допустившим, а не сознательно их построившим) ведут нас к такому противоречию, которое проникает весь план романа «Евгений Онегин» и представляет в его композиции «узел» (стр. 117), – такой тезис выдвигает С. Бочаров, начиная анализ первой главы. «После легкого и как бы поверхностного в самой интонации описания «молодого повесы», «философа восемнадцать лет» И «почетного гражданина кулис» немотивированно и неожиданно возникают «черты» Онегина, которые «нравились» другу-автору: «Мечтам невольная преданность, неподражательная странность и резкий, охлажденный ум». Онегин противоречит себе, и он не только не равен себе, но, кажется, не имеет связи с самим собой» (стр. 116).

Итак, первое противоречие – это характеристика образа Онегина в двух аспектах, не мотивированных, не связанных друг с другом, как утверждает С. Бочаров.

Обратимся к тексту «Онегина». Последняя «легкая» характеристика Онегина дана в XXXVI строфе первой главы: «Спокойно спит в тени блаженной забав и роскоши дитя». Через восемь строф, ив которых три выпущены, но обозначены точками, в XLV строфе, Пушкин дает «трагическую» характеристику Онегина. Странно, что, сближая эти различные характеристики, С. Бочаров не видит, что находится между ними, словно между ними пропасть. А ведь в пяти строфах текста, лежащего между этими характеристиками, Пушкин «мотивирует» резкую охлажденность своего героя, показывает формирование «трагического» взгляда на жизнь. Прочтите эти строфы, и вы увидите этот переход. В XXXVII строфе: «Нет: рано чувства в нем остыли; ему наскучил света шум»; в XXXVIII строфе: «Короче: русская хандра им овладела понемногу»; XXXIX, XL и XLI строфы пропущены; в XLII строфе: «Причудницы большого света! Всех прежде вас оставил он»; в XLIII строфе: «Отступник бурных наслаждений, Онегин дома заперся»; в XLIV строфе: «И снова преданный безделью, томясь душевной пустотой…» и т. д. И только потом уже идут стихи: «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей…» Поэтому утверждение, что «мизантропический» Онегин «не имеет связи с самим собой», каким он был изображен до XXXVII строфы, по нашему убеждению, принять невозможно. Как видно, С. Бочаров «не заметил» этот быстрый переход.

Рассмотренное нами «противоречие» – не главное для концепции С. Бочарова, но оно, по его мнению, является звеном в цепи сознательных пушкинских «противоречий», ведущих нас к такому «противоречию», которое «проникает весь план романа». Главное же в следующем: «Но отношение «я» и Онегина еще по-особому парадоксально: отношение то ли двух персонажей – «приятелей» (как в строфах о «дружбе»), то ли автора и героя романа» (стр. 117). Этот «парадокс» С. Бочаров объясняет так: «Сознание автора отражает тот внешний мир, в котором пребывает «мое» человеческое «я», и в то же время воображает повторно мир, изобретает роман… Пушкин, можно сказать, изображает теоретическую проблему в живом человеческом виде, строя роман как образ сознания автора» (стр. 119).

С этим выводом С.