Поворот в мировоззрении Томаса Манна

Всякий, кто сопоставит взгляды Томаса Манна в начале и в конце его творческого пути, будет поражен громадностью духовной работы, проделанной писателем, нарастающей энергией его движения к истине, изобилием фактов и идей, находившихся при этом в процессе непрерывного пересмотра. Бесстрашная готовность учиться у истории, отказываясь от самых задушевных своих убеждений, снова и снова перерабатывая добытое в муках и трудах мировоззрение, внушает чувство глубокого уважения, а в конце концов и чувство искренней привязанности к художнику.

В настоящей статье¹ речь пойдет о большой перестройке миропонимания Томаса Манна, связанной с поражением Германии в войне 1914 – 1918 годов, созданием германской республики и началом эпохи, которую писатель назвал «мировой революцией». Эта перемена во взглядах оказала решающее влияние на формы искусства Томаса Манна, приведя его от «Будденброков» к «Волшебной горе».

«Будденброки» обычно называют социальным романом и сравнивают с «романами поколений», подобными «Саге о Форсайтах» Голсуорси или «Семье Тибо» Роже Мартен дю Гара. Но при этом важно учесть и то, что принципиально отделяет роман Томаса Манна от других произведений такого рода. «Романы поколений», двигаясь к своему концу, все более расширяются до романов социально-политических. В «Будденброках» содержание к концу до предела сужается и упирается в герметически замкнутый эстетический мирок. Мартен дю Гар, Голсуорси и другие реалисты XX века, изображая духовное вырождение и упадок в буржуазном мире, относятся к этим явлениям только отрицательно. Томас Манн, констатируя явления упадка и оскудения жизненных сил, вместе с тем считает их в чем-то существенном движением к более высокой человечности.

Большие социальные романы XX века могут быть справедливо названы «вырезами» из истории; они выводят к тому, что произойдет дальше, допускают продолжение. В «Будденброках» изучаемый процесс доходит до своего логического конца, исчерпывается, исключает всякое развитие в данной плоскости; смерть ставит не только физическую, но также историческую точку.

В начале 20-х годов Томас Манн прорвал тесные границы эстетического и консервативно-психологического отношения к человеку. Выход к новому политическому пониманию путей современного человека оказался для него связанным с развитием от романа социально-бытового к роману идеологическому. Новой творческой задачей Томаса Манна становится – в какой-то мере возместить своим искусством недостаточность демократических традиций в немецкой истории, пересмотреть идеологическое и психологическое «снаряжение» гражданина германской республики и, проведя его через неизбежный духовный кризис, проложить для него дорогу к гуманистическим и демократическим воззрениям.

1

В молодости Томас Манн испытал сильное влияние идеологии, которую по справедливости и вполне объективно следует назвать реакционной. Эта идеология скрестилась в сознании писателя с лучшими и глубоко им прочувствованными традициями классической немецкой культуры.

Дело шло не о заблуждениях незрелого юнца. Замкнутый в мертвый круг эпохи, которую он сам назвал «буржуазно-эстетической», ясно ощутивший ужас умирания своего класса, Томас Манн воспринял философию «воли» Шопенгауэра – Ницше как «прорыв», как опору для силы и деятельности. Вспомним Ганно Будденброка, душевно хрупкого и отчаявшегося, отдавшегося красоте, пожирающей без остатка его мужество, – представим себе, что этот Ганно Будденброк дожил до юности и в один прекрасный день прочитал книги Ницше. Разве он, подобно Т. Манну, не воспринял бы энергию этих книг и якобы содержащееся в них жизнеутверждение как призыв к внутреннему возрождению?

В этот момент сложился главный конфликт и, так сказать, сюжет весьма драматической идейной истории писателя. Т. Манн с отзывчивостью великого художника почувствовал упадок социального мира, к которому принадлежал по традициям, воспоминаниям и воспитанию, но он искал выхода и спасения внутри буржуазной идеологии, у духовных защитников гибнущего общества. Так он попался в ловушку, – если употребить его собственное выражение, – «реакции как революции». Последний тупик он принял за выход, декадентство, соответствующее грубости и насилию империализма, принял за преодоление декадентства, изменение формы принял за изменение сути.

Т. Манн пытался совместить в своем мировоззрении реакционную идеологию с гуманизмом, шопенгауэровский «психоанализ» с критическим реализмом, Ницше с Шиллером. Дальнейшее духовное развитие писателя обнаружило всю безнадежность этой попытки.

Как же уложились вместе столь несовместимые идеи? Т. Манн неоднократно рассказывал, как в юности «Наткнулся» на сочинения Шопенгауэра и читал их «денно и нощно, как читают только один раз в жизни». Очень важно, что для него Шопенгауэр и Ницше не были только философами, они были еще и оригинальными художниками, прокладывателями новых путей в современном искусстве. Главное философское сочинение Шопенгауэра «Мир как воля и представление» Т. Манн называл Ideenroman- «романом идей», и считал, что в этом трактате-романе осуществился синтез науки с искусством. Художественность является здесь не красноречивой формой, облекающей логически строгое и научное доказательство, нет, – она касается самого способа доказательства и развития мыслей. Идеи играют здесь ту же роль, какую играют мотивы в симфонии. Иначе говоря, главным является в них не теоретическое, а психологическое содержание. Сочетав определенным способом идеи современного человека, трактат-роман рассказывает этим способом о необычайно сложном душевном мире современной личности. Под формой метафизики скрывается психологическая «механика».

Поскольку философия сливается с психологией, постольку и понятия становятся психологическими символами. Поэтому Т. Манн заранее объявляет, что его весьма мало интересует догматическое содержание шопенгауэровской философской системы, а главным в ней он считает изображение сокровеннейших душевных процессов.

Точно так же подходит Т. Манн и к учению Ницше, которого он называет одним из величайших лириков и психологов немецкой поэзии. Его сочинения Манн характеризует как «упоенно-романтическую поэму» и старается попросту игнорировать демонстративный эгоизм «догматического» ницшеанства, его жестокое презрение к рядовым людям и восхищение «белокурой бестией». Манн серьезно предполагал, что у него хватит сил утвердить в человеческой культуре образ Ницше как страдающего психолога «самопреодоления», прорвавшегося от христиански-аскетического страха к беспечной радости, от бесхарактерной односторонности к завершенной полноте личности.

Важнейшим подтверждением своего истолкования Шопенгауэра и Ницше Т. Манн считал тот факт, что влиятельнейший психолог XX века на Западе Фрейд в своих учениях фактически воспроизвел все их основные идеи. Это совпадение казалось Т. Манну настолько многозначительным (и в этом мы готовы полностью с ним согласиться), что он прямо причислял Фрейда к идеологическому движению, духовным отцом которого был Шопенгауэр. «Разве не является описание «оно» и «я» у Фрейда, похожее до мельчайших подробностей на описание «воли» и «интеллекта» у Шопенгауэра, переводом шопенгауэровской метафизики на язык психологии?» (курсив наш. – В. Д.) ². Меткое замечание Т. Манна особенно поучительно для тех людей, которые отвергают декадентскую философию Шопенгауэра и вместе с тем носятся с ее фрейдовским «переводом» ³.

Так и сформировал Т. Манн представление о психологической школе Шопенгауэра – Ницше – Фрейда.

Что же открылось писателю в учении, которое он часто называл «новой наукой»?

Это учение, по мнению Т. Манна, противостоит рационалистическому пониманию человека. Просветители считали все исконные начала человеческой природы силами благостными, чистыми и – в конце концов – разумными. Во всем дурном виноваты внешние условия, а сама человеческая натура не виновата ни в чем и не несет ни малейшей ответственности за царящее в мире зло: она сохраняет свою первозданно-наивную прелесть под всеми наслоениями. В самом существе своем страсти и разум едины и способны объединяться в прекраснейшую и ясную гармонию.

Такой взгляд, при всей его нравственной привлекательности, кажется Манну поверхностным и плоским: взгляд этот находится в кричащем противоречии с действительной историей человека и в особенности с его историей после французской революции, политически и экономически раскрепостившей превознесенную просветителями человеческую природу. «Веселого прогресса» не получилось, а количество зла и подлости на нашей земле нисколько не уменьшилось. Поэтому даже в своем романе «Волшебная гора» Т. Манн рисует перенесенного в XX век «классика» Сеттембрини с «дружественной иронией». В своем благородном прекраснодушии Сеттембрини не хочет видеть сокрытой в человеке греховной тайны и представляет себе духовное возвышение человека попросту – по рационалистической прямой.

Для нас, утверждает Т. Манн, несмотря на многотысячелетний исторический опыт, «человек» продолжает оставаться великой тайной, и тем и важна «новая наука», что сумела заглянуть в ее темные глубины. Писатель готов принять часто применяемое к теориям Шопенгауэра – Фрейда название; «глубинная психология».

Наше сознание освещает только верхний этаж, только меньшую часть душевной жизни человека. За пределами этой непосредственно наблюдаемой сферы, этого видимого психологического горизонта помещается гораздо более обширная и решающая по важности область скрытого, бессознательного, инстинктивного, царство слепой «воли», смутных влечений. Там, в черном погребе души, залегли и «бушуют в тюрьме». (Шопенгауэр) жестокие аффекты не знающего удержу, сливающегося с нашей плотью эгоизма; там заключено первоначальное зло и первородный грех человеческой природы.

Шопенгауэр писал о «неморальности» нашей воли, которая «всегда эгоистична». «Не может быть, – говорил он, – такой этики, которая могла бы изменить и улучшить саму волю… Познание никогда не определяет самой воли, т. е. основного характера наших желаний» ⁴.

Лишь во сне, гипнозе или болезни мы соприкасаемся с подспудным миром бессознательного, и все же бессознательное непрерывно влияет на светлую зону нашего самосознания, доставляя мотивы, скрыто управляющие деятельностью нашего интеллекта. В подавляющем большинстве случаев ум является простым слугой бессознательной воли и тем более покорным слугой, чем меньше он отдает себе отчет в своей зависимости, чем самодовольнее переодевает тайные приказы инстинкта в костюм идеальных побуждений. «Воля приказывает своему рабу – интеллекту» ⁵.

Именно внимание к «ночному», болезненному, иррациональному, интуитивному, «дьявольскому» в человеке Т. Манн признает главным достижением новой школы – расширением объема психологического мира до его действительных границ. Не видеть гадов зла, живущих в человеческой душе, значит, по его мнению, закрывать глаза на главную опасность. Возвышенный самообман вернее всего делает наш разум игрушкой темных влечений. Пучок лучей, брошенный в мрачные глубины души, освещающий все скверно-аффективное в ней, помогает, сопротивляться дурному и постыдному. Манн не видел никакого другого пути к доброму и гуманному, кроме самопознания.

Признать зло и эгоизм свойствами, присущими самой человеческой природе, и, несмотря на это, стоять на стороне нравственного и человечного, признать подавляющую силу слепых влечений и все же, несмотря на это, стоять на стороне разума – в этом и состоит идея «пессимистической нравственности», выработанной писателем в предвоенные годы.

2

В своей замечательной новелле «Смерть в Венеции» Т. Манн хотел показать, как велика и близка опасность.

Рассказывая о жизни писателя Ашенбаха, Т. Манн постоянно указывает на преобладание сдерживающих, связывающих, дисциплинирующих сил в его личности. Выдержка, чувство нравственного долга, не дающая себе поблажки настойчивость в каждодневно возобновляющейся борьбе за художественное совершенство, – все это образовало как бы заградительный вал от притаившихся в ашенбаховской душе стихийных и дико-страстных влечений. Ни в чем не давать себе воли! Даже фантазии не разрешаются непринужденно капризные игры, даже фантазия обязана укладываться в классически строгую форму. Жизнь творчества и труда, но вместе с тем жизнь постоянного самообуздания, неестественного холода и одиночества.

Т. Манн не имеет в виду нарисовать характер в чем-либо исключительный. Напротив, он объявляет Густава Ашенбаха поэтом всех тружеников человеческой культуры, всех «моралистов работы». «Их много, – пишет Манн, – они герои нашего времени». В произведениях Ашенбаха они находят как бы концентрацию своей сущности, свое подтверждение и возвышение. Тем более общее и ужасное значение приобретает внутренний крах типичного выразителя современной культуры.

Понадобилось очень немногое: усталость, перемена места, воздуха и окружения, впечатления, странно тревожащие и выбивающие из привычного самочувствия, – чтобы оказалась ослабленной вся система духовной самообороны. А затем пришел восторг перед красотой, переход в некий самодовлеющий мирок эстетического созерцания, отгороженный от всего, что до сих пор было содержанием жизни Густава Ашенбаха.

Слетели все скрепы и железные нити, создававшие устойчивость ашенбаховского внутреннего мира, и в этот мир вползло чудовище извращенной страсти, – именно оно скрывалось под обликом прекрасного. Безмерное и темное влечение швырнуло Ашенбаха наземь, в грязь, в отвратительное (вспомним жуткую сцену в парикмахерской, когда бледный как труп старик пытается подмолодиться), разрушило, как карточный домик, нравственную порядочность и достоинство.

Мрачная одержимость Ашенбаха сливается с мрачной картиной общего несчастья. Постыдному в душе Ашенбаха как бы подмигивают развязно-издевательские куплеты уличного певца. Через пролом в сознание врываются из душевной глубины сцены первобытной разнузданности и кровожадности. В противоположность доктору Стокману Ашенбах становится тайным сообщником подлецов, осуждающих на смерть тысячи людей ради своей корысти. Более того, он чувствует потребность во всеобщей гибели, – только в этой жути и в этом хаосе его страсть окажется на своем месте.

Высокая духовная культура разбита вдребезги, рыцарь творчества и труда превратился в кусочек исступленно трепещущей плоти!

Т. Манн говорит нам своим произведением: как медленно, с какими усилиями поднимается человек вверх к добру и светлой мысли и как быстро, катастрофично идет процесс деградации. Как легко мутные волны варварства прорываются в зону человеческого сознания и захлестывают ее!

Как же быть, чтобы побеждали гуманность и разумность? На этот главный вопрос писатель имеет пока только один ответ: открыть люки в подспудную область человеческой личности и осветить ее факелом знания. Это не изменит характера сил, действующих в подполье бессознательного, но облегчит нам борьбу с ними.

Новелла Т. Манна вовсе не является простым этюдом из области «глубинной психологии». В духовном крушении Ашенбаха отразилось историческое и социальное явление: развитие эстетизма и эротизма как несомненных симптомов нравственного разложения буржуазного общества. Примерно за двадцать лет до «Смерти в Венеции» в романе О. Уайльда «Портрет Дориана Грея» уже была с полнейшей ясностью констатирована связь эстетизма («физического влечения к красоте») и «нового гедонизма» (самодовольного эгоизма в поисках наслаждений) со злом, жестокостью, преступлением и безмерным моральным падением. В книге Уайльда среди потока эффектно-парадоксальной прозы мы находим формулы серьезные и точные. «Я никогда не искал счастья. Кто жаждет счастья? Я искал наслаждения», – говорит о себе герой романа. Возрождение, Просвещение и критический реализм были убеждены в том, что человек стремится к счастью.

А вот декадент стремится не к счастью, а к наслаждению. Это путь через якобы утонченность – к животному, к зверю! И в конце пути героя мы находим: «…смерть его собственной души в живом еще теле» ⁶.

Мы взяли наудачу только один факт из бесчисленной массы подобных. Даже такой чуждый всякому декадентству писатель, как Мартен дю Гар, не мог в своей «Семье Тибо» не коснуться связи между новейшим эротизмом как неизлечимой болезнью души и атмосферой нравственной безответственности, преступного бесчинства. Прекрасная возлюбленная хирурга Антуана не может удовлетвориться по-гальски ясной и по-гальски чувственной любовью, – ее тянет во тьму, ее влечет к миру первобытности, где цивилизацию сбрасывают как ненужную одежду, ее зовет к себе мир пресыщенности, где наслаждение соседствует с кровосмесительством, извращением, кровавой жестокостью, разнузданным эгоизмом, насилием и унижением – одним словом, со всем тем омерзительным «комплексом», который Фрейд усмотрел в фундаменте человеческой психики.

Даже Антуан – подлинный ученый, выбравший своим девизом «устою» (вспомним «выдержу» Ашенбаха), в какие-то моменты поддается тлетворному влиянию и думает о том, чтобы «истратить на вольные и бесцельные поступки ту силу, которую он с такой гордостью отдавал на служение труду».

Томас Манн, чуткий к новым идеологическим процессам и, как никто другой из современных художников Запада, умеющий чувствовать их жизненно симптоматическое значение, с особенной энергией выступил против декадентского разрушения культуры. Одна из главных заслуг Т. Манна как писателя состоит именно в том, что он, с глубиной поистине необыкновенной, проследил очень сложную внутреннюю связь между декадентством и аморализмом, а в конце концов – фашизмом.

Обобщив в своей повести нравственные сдвиги общества, Манн облек это обобщение в форму психологического эксперимента, якобы проверяющего соотношение сил между лучшими и худшими «частями» души. Регрессивная метаморфоза буржуазного человека подсказала писателю пессимистический вывод относительно человеческой натуры вообще. Но ложная идея могла здесь стать основой художественного произведения именно благодаря своему временному параллелизму с идеей истинной, благодаря, так сказать, дублированию идеи. Антинаучная «глубинная психология», описывая разнообразные «механизмы» душевной жизни, отразила в них новую меру извращения человека при капитализме и стала своего рода образом этого извращения. Поэтому и в произведении Т. Манна шопенгауэро-фрейдовская «психологическая техника» могла не только выразить ложную идею, но и стать способом художественного оформления, иронически-стилизованным образом для более глубокого действительного содержания – для мысли о духовном умирании буржуазного общества.

Прошло немного времени, и самому автору истории об Ашенбахе пришлось пережить духовный крах. Страшно подумать: Томас Манн объявляет всемирное убийство империалистической войны чуть ли не праведной и народной борьбой за культуру. Позже сам писатель скажет, что был в этот момент реакционером и националистом.

Взгляды Томаса Манна на войну резко и враждебно столкнулись со взглядами его брата Генриха. Дошло до личного разрыва. В своем вдохновенном сочинении о Золя Генрих Манн, имея в виду, разумеется, Германию, говорил об империи, существовавшей «вопреки совести эпохи», о войнах, основанных на лжи и бывших «войнами власть имущих и капитала», о худшем из режимов – «капиталистическом милитаризме», толкающем народ к катастрофе⁷. Более того, он спрашивал: что, собственно, умерло в «Разгроме»? И отвечал: «…растленные и деспотические государства – пускай они гибнут!» В дни массового шовинистического опьянения Генрих Манн осмелился написать: «Демократия – это дар поражения».

1. В N 2 «Вопросов литературы» за этот год была напечатана моя статья «Интеллектуальный роман Томаса Манна».[↩]
2. Th. Mann, Gesammelte Werke, Bd. 10, II, S. 508.[↩]
3. Фрейд и сам признает: «То, что этот мыслитель (Шопенгауэр. – В. Д.) говорит о сопротивлении (противодействии) какому-либо мучительному явлению действительности, настолько совпадает с содержанием моего понятия о вытеснении, что только благодаря моей неначитанности я имел возможность сделать это оригинальное открытие». Точно так же обстоит дело и с главным понятием фрейдовской психологии – бессознательностью душевных процессов: «Можно указать на знаменитых философов как на предшественников, прежде всего на великого мыслителя Schopenhauer’a, бессознательную «волю» которого в психоанализе можно отождествить с душевными влечениями. Кстати, это тот же мыслитель, который в незабываемых по силе словах напоминал людям о все еще недостаточно оцененном значении их сексуальных стремлений» (З. Фрейд, Основные психологические теории в психоанализе, М. – Пб. 1923, стр. 198).[↩]
4. А. Шопенгауэр, Мир как воля и представление, т. II, СПб. 1893, стр. 269.[↩]
5. Там же, стр. 261.[↩]
6. Вот еще несколько характерных высказываний декадентских персонажей Уайльда: «…Красота, настоящая красота кончается там, где начинается одухотворенность…»; «…люди не эгоистичные всегда бесцветны. В них не хватает индивидуальности»; «Собственная жизнь – вот самое главное»; «Быть может, в радости, как и во всяком наслаждении, всегда есть доля жестокости»; «Были такие минуты, когда он смотрел на зло, просто как на средство осуществления своей идеи о красоте».[↩]
7. См. Генрих Манн, Собр. соч., т. 8, М. 1958, стр. 137.[↩]