Полнота охвата

В. Огнев, Становление таланта, «Советский писатель», М. 1972, 383 стр.; В. Огнев, Экран – поэзия факта, «Искусство», М. 1971, 159 стр.

Если взглянуть ретроспективно на нашу критику в недавнем прошлом, то станет очевидна тенденция к расширению сферы тематических интересов, к рассмотрению каждой, самой малой проблемы в широком общекультурном контексте. Речь идет, разумеется, не о тематической всеядности или, того хуже, дилетантизме. Именно им и противостоит та широта, которая одинаково может оплодотворять и исследование частной проблемы, и исследование комплексное. Речь идет об уверенности, с которой критик ориентируется в художественном процессе, видит культуру как социально детерминированное целое, не растащенное по картотечным ящикам и библиографическим рубрикам.

Свидетельство того, что такая ориентированность критики стала явлением принципиальным, – ряд книг, вышедших за последние годы и подытоживших целые периоды в творческой биографии их авторов. И еще об одном говорят эти книги: среди критиков все большее значение обретает проблема писательства, пластической выразительности критического слова, наконец, просто умения увлечь читателя неожиданностью хода, поворота мысли, сопоставления.

Я остановился на этих, общих для лучших работ наших критиков чертах, чтобы не оговаривать их – как общие – постоянно, чтобы сразу взглянуть на книги В. Огнева как на… часть общего процесса, сделав далее упор на «своеобразии В. Огнева – исследователя и писателя.

Простое представление героев книги В. Огнева «Становление таланта» – людей и идей – невольно повергло бы рецензента в грех перечислительности. Чем же объединены разнообразные ориентиры во времени и пространстве, по которым критик ищет то главное, что его волнует, заставляет, браться, за перо? Что же это, главное? Сам В. Огнев отвечает: поэзия, не стихи как таковые, не просто судьбы и творческая лаборатория поэтов.

«Поэзия не только род искусства – это живая потребность людей. Поэзия – это страстная убежденность и вера, готовность к подвигу, сочувствие и сострадание, любовь к человеку. Непоэзия, антипоэзия – все, что противостоит идеалу гуманизма и веры в могущество человеческого разума и доброй воли». Так автор определяет свое, расширительное толкование поэзии. Так возникает в сборнике «Становление таланта» статья «Поэзия критики», – не просто эссе о В. Шкловском, но разговор о месте критики в духовной жизни общества, о специфике труда критика, синтезирующего поэтическое освоение мира и теоретическое его познание. Так же определяется тема – важная внутренняя тема размышлений В. Огнева – «поэзия и кино».

Союз «и» коварен; «поэзия и кино» – тема небезопасная. Немало напутано было здесь и когда по шаблону дробили стихотворения на монтажные фразы, на крупные и общие планы, и когда донельзя, «поэтизировали» кинематограф. Не забывая о специфике кино, своеобразии его пластики критик выявляет потенции слова – и как части синтетического образа на экране, и как основного строительного материала в произведении «чисто словесного» искусства, осваивающего опыт театра, кино, живописи.

Выявляет – как исследователь. Читатель, однако, видит и другое: как конкретно осваивает этот опыт писатель В. Огнев. Мы, знающие и по художественной практике, и по теоретическим работам, как повлиял кинематограф на современную прозу, драматургию, поэзию, видим воочию, что и критика как искусство слова – в поле этого воздействия. Одно из наиболее интересных свидетельств тому – статья, вошедшая в сборник, – «О романтизме Николоза Бараташвили». Вот ее, так сказать, академические параметры: раскрыта система поэтического мышления великого грузинского романтика; очерчен и внешний и духовный облик Бараташвили; образный строй его поэзии сопоставлен с образами, созданными Гёте, Пушкиным, Мицкевичем; прослежена творческая генеалогия поэта. Но помимо этого, есть у статьи В. Огнева и еще одно качество: многое в ней видишь. В историко-критический этюд органически вплетены точно, выразительно написанные картины, – например, эпизод перенесения праха поэта на Мтацминду.

Зримость, пластичность в книгах В. Огнева соотнесена с тонким исследованием поэзии, стиха, его идейной и эмоциональной наполненности. Философская простота творений дагестанских лириков, и драматизм размышлений П. Неруды о судьбах века социальных революций, политический пафос строк Н. Хикмета и «обжитый» П. Антокольским мир культуры – все это заново рождается на страницах книги как исповедь времени, как выход из непростых раздумий, как «живая потребность», как «страстная убежденность и вера». В статьях о поэзии есть поэзия открытия критиком поэта. Открытия и для себя и для читателя.

Замечу: автора, оперирующего, подобно В. Огневу, столь широким и столь многообразным культурным фондом, подстерегает опасность впасть если не в эстетство, то в некую «культурологическую замкнутость». Стиль мышления Огнева-критика противоположен такой «замкнутости». Перед читателем – панорама, а если воспользоваться близкими В. Огневу кинематографическими параллелями – смена планов, точный монтаж. В итоге – целостность, емкость, временная протяженность и пространственное многообразие картины современной культуры.

Именно современной, но не мнимо единой, не насильственно собранной, исходя из зыбкой хронологической мерки. Культура, о которой пишет В. Огнев, современна своими проблемами, столкновениями, полярно противоположными концепциями, которые определяют нашу эпоху – эпоху смены капитализма социализмом. Для критика картина современной культуры предстает в диалектической борьбе противоположных начал, борьбе, в которой давно уже родилось, утвердилось и стало общемировым явлением искусство социалистического реализма. И гуманизм и вера в могущество человеческого разума, составляющие суть поэзии и противостоящие антипоэзии, для автора не абстрактны, но насыщены живым, конкретным, повседневно обогащающимся политическим содержанием.

Благодаря этому разговор о теоретической проблеме или о творчестве того или иного поэта у критика – не частная беседа на частную тему, а, как правило, повод для обобщения, для размышлений о борьбе за живое, новое, социалистическое искусство, за идеалы социалистического гуманизма, наследующего все лучшее, что оставила культура прошлого.

Среди героев книги В. Огнева – большие поэты: русские, грузин, чилиец, турок, балкарец, таджик. На судьбах этих мастеров, на общей их судьбе прослеживаются процессы развития поэзии социалистического реализма я утверждения поэзии как неотъемлемой части недлинно, действенно гуманистического мировоззрения.

Панорама расширяется, и во второй книге В. Огнева, «Экран – поэзия факта», в обиход и критика и читателя входят ленты Эйзенштейна, хроникальные съемки времён гражданской войны, кадры, запечатлевшие бомбардировки Мадрида фашистами, грузинские, русские, литовские, югославские фильмы о борьбе с гитлеризмом и о проблемах сегодняшнего мира, Куба, Германия, Шекспир, Толстой, стихи Монтвилы, очерки Дороша, живопись, музыка – разнообразный культурный ряд, необходимый для утверждения и анализа гуманистического принципа искусства. Эта, если воспользоваться термитном самого В. Огнева, «разомкнутость» культурного ряда порождает еще один важнейший эффект: эффект читательской сопричастности тому, как создается новое произведение искусства – искусства критика, искусства исследовательского и обладающего большими художественными потенциями.

Тому же немало способствует личная интонация, в которой написаны книга В. Огнева. Автор чурается академического «мы»: «я думаю», «я считаю», «я не могу согласиться, «я вижу», – говорит он. За этим – тот, чисто писательский, интерес к своим чувствам и реакциям, за которым свою очередь – попытка наши общие закономерности и создания и восприятия художественного произведения. Общих, но без потери индивидуального, со стремлением проникнуть в «механику» диалектики объективного и субъективного. И невольно примериваешь на себе мысли, впечатления, ощущения критика. И с особым вниманием относишься к его размышлениям об индивидуальном восприятии произведения искусства, творчества в целом. Об индивидуальном восприятии стиля. Наконец, об индивидуальном восприятии слова, – разговор об этом переходит в разговор о художественном переводе, о его роли в обретающих все большее политическое, нравственное и культурное значение процессах человеческого общения.

Когда В. Огнев обращается к проблеме художественного перевода, то порой пристрастия критика, понятные у всякого человека, переходят в пристрастность. И тогда принцип историзма, столь дорогой сердцу критика, столь настойчиво им отстаиваемый, иногда отходит на второй план. Об этом думаешь, читая сопоставление переводов «Мерани» Н. Бараташвили, сделанных М. Лозинским и Б. Пастернаком. Едва ли оправданна абсолютизация одной тенденции, одного подхода, тем более что, верный себе, критик рассматривает работу Б. Пастернака как часть всей поэтической системы этого мастера, – М. Лозинский же со своим переводом (точнее, несколькими строками этого перевода) оказывается мальчиком для битья – не более. И дело не в том, что это конкретное место из «Мерани» – действительно не самая большая удача М. Лозинского-переводчика, а именно в том, что критик судит поединок пристрастно, вдруг забывая и об исторической обусловленности разных подходов к поэтическому переводу, и о праве М. Лозинского на индивидуальное восприятие слова.

Этот близкий В. Огневу вопрос об индивидуальном восприятии слова в статье «Реализм и духовность» уточняется и возводится на уровень методологический. Критик резко разграничивает специфику индивидуального мышления художника, критика и ту терминологическую всеядность, за которой стоит методологический дилетантизм и теоретическое легкомыслие.

В. Огнев в свое время одним из первых обратил внимание на – инфляцию слова «духовность», возведенного в ранг терминологической отмычки ко множеству проблем – и не только эстетических. Его статья – попытка отыскать истоки путаницы, увидеть далеко не безобидные ее формы, выявить суть действительной проблемы, закамуфлированной наводнившим критические статьи словом.

В статье В. Огнева много интересных и бесспорных положений. Он не только ратует, но, полемизируя с оппонентами, практически проводит принцип историзма, руководствуется классовыми критериями при оценке сложных явлений культуры прошлого. Основное же внимание в этой статье уделяется тем тенденциям в современной поэзии и критике, которые стали объектом острых дискуссий в последние годы. Статья В. Огнева – часть этой дискуссии, еще не окончившейся, и, думается, ряд положений ее нуждается в уточнении.

Критик разбирает стихотворения С. Куняева – разные, но в большинстве случаев проникнутые чувством растерянности перед «натиском цивилизации». Критик прав, полемизируя с поэтом в главном. Но иногда полемика идет вне контекста того или иного стихотворения, иногда «декларации» поэтические и «декларации» теоретические подаются как нечто изначально тождественное – и тогда позиция не только поэта, но и поэзии неоправданно спрямляется.

Критик принимает иные неточные или явно неверные умозаключения как некую данность, не задумываясь о том, как и почему именно сейчас возникли подобные тенденции, концепции, схемы. Критик порой уверен в том, что достаточно иронически отозваться о той или иной точке зрения, чтобы выявить ее несостоятельность. Не противоречит ли эта, так сказать, категоричность иронии тому, что говорит сам В. Огнев о сложности художественного развития?

В статье «Реализм и духовность» противоречия литературного процесса порой необоснованно сглаживаются. Критик точно уловил исходный принцип противопоставления «обыденного» и «поэтического» сознания – принцип, столь любезный сердцу ревнителей абстрактной духовности. Он точно сформулировал: для торжества и обогащения «пушкинских начал» в искусстве социалистического реализма «нужен могучий дар природы, интеллект, а вовсе не некая сосредоточенность (читай: отрешенность) на вопросах пресловутой «гармонии», противопоставленной «морализму», «тенденции», «утилитарности»…». Критик справедливо связал с предметом спора и то, что народность искусства социалистического реализма необходимо рассматривать исторически, в постоянном развитии и обогащении, в связи с развитием социалистического общества, в связи с этапами духовного развития и общества в целом, и отдельной личности. В. Огнев пишет о том, что «понятие народности предполагает расширение влияния искусства на массы. И, подготавливая массы, искусство необходимо проходит этапы образования человека, воспитания его души для принятия духовных ценностей высшего порядка».

Из сказанного видно, что критик не сводит процесс принятия «духовных ценностей высшего порядка» – идеологических, научных, культурных – к одной только деятельности интеллекта. Но все же «интеллект» у В. Огнева порой выступает как нечто не менее абстрактное, всеобъемлющее, годное на все случаи жизни и разрешающее все противоречия, чем «духовность» у его оппонентов.

Историческая практика народа, постоянная «теоретизация» конкретно-исторического чутья гораздо успешнее прослеживаются критиком в этой же статье, когда он обращается к творчеству своих ровесников, прошедших, как и сам В. Огнев, через войну (последнее немаловажно для характеристики строя мысли самого критика). Прав В. Огнев, когда отказывается принять метафизические схемы и упрямо говорит о становлении, о развитии, о связи времен, привлекая на помощь стихи Б. Слуцкого, А. Малдониса, Е. Винокурова. Вдвойне прав он, когда отстаивает высокую традицию русской демократической культуры, ее многогранность, ее извечное стремление к синтезу социального и художественного, ее органическую неспособность жить вне проблем века. Книги В. Огнева – и бесспорное и спорное, а порой и неточное в них – род свидетельства. Свидетельства тех процессов, что происходят ныне в нашей критике. Свидетельства и постоянного становления, которое сейчас уже немыслимо вне обращенности к самой широкой социальной, эстетической, культурной проблематике.