Под колесом

Аппарат ЦК КПСС и культура. 1958 – 1964. Документы / Составители: В. Ю. Афиани (ответственный редактор), З. К. Водопьянова, Т. В. Домрачева (ответственный составитель), Т. И. Джалилова, М. Ю. Прозуменщиков. М.: Росспэн, 2005. 872 с.

Это еще один сборник в серии «Культура и власть от Сталина до Горбачева. Документы». Проект осуществляют Рурский университет (Бохум, ФРГ), Институт русской и советской культуры им. Ю. М. Лотмана и Федеральное архивное агентство, Российский государственный архив новейшей истории. До этого в указанной серии в том же издательстве Росспэн вышли: Идеологические комиссии ЦК КПСС. 1958 – 1964. Документы, 1998; Аппарат ЦК КПСС и культура. 1953 – 1957. Документы, 2001; Доклад Н. С. Хрущева на XX съезде КПСС о культе личности И. В. Сталина, 2002.

Большую роль в реализации этого трудоемкого и дорогого проекта сыграл главный его редактор профессор Карл Аймермахер, возглавлявший Институт русской и советской культуры им. Ю. М. Лотмана в Бохуме (нынче он, кажется, уже на пенсии, и было бы грешно не сказать о его заслугах). Это ему мы обязаны тем, что были обнародованы столь важные для нашей культуры и истории документы. Но уж коль скоро я назвал его, хочу к этому добавить: Карл Аймермахер был горячим поклонником известного скульптора Вадима Сидура (у нас тогда Сидур как бы не существовал, если его называли, то как образец уродливого, ущербного искусства).

Его стараниями в Бохуме была создана посвященная Сидуру превосходная – я видел ее – выставка.

Составление такого сборника документов требует большой и непростой работы. Главная проблема, с которой сталкиваются составители, – рассекречивание. У нас все еще нет свободного доступа во многие архивы: изучай, отыскивай нужное, представляющее общественный интерес, публикуй! На днях (13 февраля 2006 года) в «Известиях» опубликована полоса рассекреченных материалов, относящихся к докладу Хрущева на XX съезде партии. Материалы эти очень важны для понимания того, что происходило в стране в пору, которой посвящены документы выпущенных в свет сборников. Почему же закрыты до сих пор многие документы? Не трудно догадаться, как писал, правда, по другому поводу, Маяковский: «значит – это кому-нибудь нужно». Каким-то лицам и организациям, которым дано право рассекречивать или хранить в тайне. Почему, с какой целью – об этом мы можем только догадываться.

Наверное, здесь уместно сразу сказать и о том, что выпущенный сборник добросовестно, тщательно подготовлен. Комментарии и справки содержат обширный свод конкретных исторических сведений и фактов, связанных с изданием книг, театральными постановками и т. д. Я, въедливый читатель, внимательно изучивший том, обнаружил лишь два мелких, незначительных огреха. (Раз обнаружил – скажу о них, этого требует уважение к работе тех, кто готовил справки и комментарии. О Константине Симонове сказано: «С 1944 года – отв. Редактор журнала «Знамя»…» Откуда это взято – не понятно: с начала войны по 1946 год Симонов был корреспондентом «Красной звезды». В биографической справке обо мне говорится, что я сочинил документальную повесть «Предисловие к жизни» – в соавторстве с А. К. Тараданкиным. Но я никода не сочинял эту повесть и не видел А. К. Тараданкина. А идет эта многократно уже повторявшаяся ошибка из КЛЭ; у меня не было возможности исправить то, что было сказано там.)

Хочу обратить внимание на одно предуведомление составителей. Они предупреждают, что «стремились выявить документы, представляющие разные сферы культуры – литературу, живопись, музыку, театр, кинематограф. Читатель сразу же обратит внимание на то, что отдельные виды искусства представлены в разном объеме. Это связано прежде всего с тем, что в практической деятельности аппарата ЦК традиционно особенно пристальное внимание партийного органа вызывала литература, и по этой теме отложилось наибольшее количество документов. Другие виды искусства представлены меньше. Состав сборника в определенной мере отражает это соотношение».

Я указываю на это, потому что в центре внимания и моих заметок тоже, естественно, будет литература (к тому же первопубликации ряда материалов, вошедших в сборник, были в нашем журнале «Вопросы литературы»). Должен, однако, истины ради сделать тут одну оговорку. Те снаряды, которые власти выпускали по какой-то конкретной цели, сразу же рождали большое количество рикоширующих смертоносных осколков, разлетавшихся очень широко. Когда в 1936 году в «Правде» была напечатана печально знаменитая статья «Сумбур вместо музыки», громившая Шостаковича, формализм сразу же был обнаружен везде – в кино, архитектуре, театре, живописи… Это было давно. Но когда театральных критиков обвинили в «космополитизме», «космополиты» тут же были отысканы повсюду – в науке, в исторических трудах, в лекциях преподавателей, даже в хлебобулочных изделиях – французские булочки переименовали в городские, турецкие хлебцы стали называться московскими. Развернувшуюся тогда кампанию я хорошо помню – как написано Пастернаком, «это было при нас»…

Современные молодые люди уже не знают расхожих в нашу пору идеологических формул. «Колесико и винтик» – так было сказано в статье Ленина 1905 года «Партийная организация и партийная литература». Статью эту со студенческих лет мы после следовавших друг за другом без зазоров семинаров, зачетов, экзаменов должны были знать назубок. Нам вбивали в голову, что литературное дело – колесико и винтик механизма, приводимого в движение сознательным авангардом рабочего класса. Мы должны были запомнить раз и навсегда как аксиому: художественной литературой, впрочем, как и всем остальным в нашей жизни, без каких-либо исключений, руководит партия. Она определяет, что полезно народу читать, а что ему во вред, что печатать большими, миллионными тиражами, а что не должно быть опубликовано, что в корзину, кого за сочиненное награждать, а кого – в тюрягу или вон из страны.

Я, несколько десятилетий проработавший в «Литературной газете», а потом в журнале «Вопросы литературы», имел возможность воочию видеть, как действуют «колесики и винтики» партийного руководства в этой сфере. Наблюдать не из зрительного зала, который состоит из обычных читателей, а изнутри, в некоторых спектаклях даже волей и неволей приходилось участвовать. Конечно, за нашей спиной вершились все постановления, решения, справки, донесения (иные из них точности ради надо называть доносами – они и на самом деле представляли собой доносы, не всегда исходившие из гебешного ведомства, – были и в других организациях «беспокойные сердца»; назову для примера главного редактора газеты «Литература и жизнь» Виктора Полторацкого, очень активно действовавшего на этом неблаговидном поприще). На некоторых этих бумагах вообще стоял гриф «Секретно». Скрывалось тогда все. Авторитет власти покоился не только на страхе, но и на тайне.

Когда в 1959 году главный редактор «Вопросов литературы» В. Озеров попросил разрешения опубликовать некоторые материалы архива ЦК КПСС с вполне благонамеренной целью – чтобы «глубже раскрыть сущность и методы партийного руководства литературой», ему было, о чем свидетельствует напечатанный в сборнике документ, отказано безоговорочно: «В печати уже опубликованы все основные документы, характеризующие партийную политику в области литературы и искусства. Полагали бы нецелесообразным в данное время извлекать из партийного архива и широко публиковать материалы более частного порядка, характеризующие процесс подготовки партийных решений и документов». Понятно, что кое-что из делавшегося за кулисами, разумеется, в педагогических целях доводилось до нашего сведения, чтобы мы лучше усвоили, что нам разрешено, а что категорически запрещается. О некоторых режиссерских кунштюках мы догадывались. Но, так или иначе, все эти манипуляции мы чувствовали на своей шкуре – в этом была их цель. И я в данных заметках буду говорить о том, что я знал тогда, и о том, что узнал нового, что мне прояснили опубликованные документы, хранившиеся за семью печатями. И речь будет часто идти о людях, которых я хорошо знал, – товарищах, коллегах. Несколько раз объектом специального педагогического внимания власть имущих становился и я собственной персоной. Преодолевая смущение – неловко говорить о себе – расскажу одну историю: многое в ней проступает конкретно, наглядно, «колесики» и «винтики» хорошо видны.

В 1958 году вышел в свет шестьдесят пятый том «Литературного наследства»»Новое о Маяковском». Мне в «Литературке», где я тогда работал, предложили написать об этом томе статью. Что я и сделал, она была напечатана даже на двух полосах – пишу об этом как о свидетельстве того, что редакция видела в вышедшей книге событие. Том и в самом деле был буквально набит очень важными для изучения творчества поэта материалами: его выступлениями, записными книжками, письмами – свыше ста пятидесяти писем и телеграмм (из них сто двадцать пять Л иле Брик). И вдруг запылал огонь аутодафе, к которому наша идеологическая инквизиция приговорила том «Новое о Маяковском». Было принято постановление Идеологической комиссии ЦК КПСС, в котором книга квалифицировалась как грубая ошибка, как порочное, вредное издание. В чем дело, какая крамола могла таиться в этом томе, ни редакция газеты, ни я понять не могли. Потом постепенно картина стала вырисовываться. Стягом и, так сказать, генетическим оправданием этого неожиданного, но возведенного в ранг чрезвычайного государственного масштаба происшествия была сестра поэта Людмила Владимировна Маяковская (проще простого начальству было объяснить, что более близкого человека в жизни поэта, чем родная сестра, не было и не могло быть). Она терпеть не могла Лилю Брик и любыми методами старалась вытравить память о ней из жизни Маяковского и трудов о нем. Организаторами же этого грязного, с явным привкусом антисемитизма дела были два мало известных «маяковиста»: Александр Колосков, автор бездарного популяризаторского биографического очерка о поэте, который всех писавших о Маяковском воспринимал как кровных врагов, потому что писали они лучше его, что, по правде говоря, было не трудно. Ударной силой и, как нынче говорят, «крышей» в этом деле был Владимир Воронцов – прожженный партаппаратчик. В свободное от служебных обязанностей время он занимался составлением сборника афоризмов, охотно переиздававшегося и даже – случай беспрецедентный – печатавшегося целый год на страницах журнала «Знамя». Редактор этого журнала Вадим Кожевников хорошо знал, кого надо встречать с распростертыми объятиями, что бы он ни притащил в редакцию; в литературных кругах говорили, кажется, не без основания, что платили в «Знамени» Воронцову за выписанные афоризмы по так называемой лауреатской ставке. Воронцов был помощником могущественного Суслова, возглавлявшего все идеологические службы партии. В этом была его сила, с ним боялись связываться – можно было нажить большие неприятности; те, кто старались выслужиться, перед ним лебезили. Хорошо зная своего патрона, его представления, его симпатии и фобии, Воронцов убедил его, что опубликованные в томе письма к Лиле Брик бросают тень на «лучшего, талантливейшего». Рассказывали, что высокопоставленного ханжу шокировали концовки писем Маяковского: «Целую тебя 32 миллиона раз в минуту», «Целую, целую и целую тебя, мой ненаглядный котенок», «Весь я обнимаю один твой мизинец» и т. п. Суслов счел их чуть ли не порнографией.

Дело было подготовлено Воронцовым в соответствии с принятыми на Старой площади «нормами». Конечно, должны были заранее появиться «сигналы» общественности, обращающей внимание властей на замеченные безобразия и требующие принятия необходимых мер. Среди материалов рецензируемого сборника есть такое письмо-«сигнал». Написано оно главным редактором Издательства восточной литературы и адресовано самому Суслову. Трудно понять, почему редактора, занимающегося восточной литературой, так взволновала, так возмутила публикация писем Маяковского Лиле Брик, что он по этому поводу решил написанное в стиле «не могу молчать» гневное послание отправить сразу столь высокопоставленному лицу. Как говорил принц Гамлет: «Что он Гекубе? Что ему Гекуба?» Но это только на первый взгляд. Не надо было быть Шерлоком Холмсом, чтобы сообразить, что письмо «заказное». И ничего не стоит вычислить «заказчика» этого письма и роль, которую письму предназначено было сыграть. Не случайно оно, судя по пометкам, через три дня легло на стол Суслову.

Когда в ход пускается такой увесистый камень, как принятое на Старой площади постановление, от него расходятся большие цензорские «очистительные» волны. И пошло, поехало… Стали сразу шерстить выходящее Полное собрание сочинений Маяковского, из него изъяли часть писем к Л иле Брик, заодно еще кое-что. Переписка по этому поводу Между Институтом мировой литературы, Гослитиздатом и ЦК КПСС представлена в сборнике документов. Надо ли говорить, что готовившаяся, уже объявленная вторая книга «Нового о Маяковском», конечно, света не увидела. Эта гнусная возня вокруг Маяковского, крестовый поход против Лили Брик продолжались много лет. Откровенно хулиганский характер носил очерк Колоскова и Воронцова «Любовь поэта», напечатанный в 1968 году в редактируемом Софроновым (он, само собой разумеется, активно включился в эту историю) «Огоньке». Но все эти поздние события уже выходят за хронологические рамки сборника, о котором я пишу, не стану их касаться.

Меня в редакции за статью не осуждали, что в таких случаях было широко распространенной практикой, видимо, понимали, что ненароком попали под колесо экипажа, который нельзя остановить. «Литературке», разумеется, пришлось каяться, признавать допущенную ошибку. Но мне даже предложили написать покаянные строки в подготовленной редакционной статье. Я отказался – не из каких-то высоких соображений, а чтобы газета получила возможность сказать все, что в данном случае от нее требуется, не надо осложнять ей жизнь. В редакционной статье было написано, что я являюсь проповедником «самоцельного, слепого увлечения архивным первооткрывательством». Пусть так – это меня не обижало. Виктор Шкловский о таких случаях говорил: «Когда мы уступаем дорогу автобусу, мы делаем это не из вежливости».

После того, как газета покаялась, я думал, что под историей с томом «Новое о Маяковском» подведена черта. Но через какое-то время, немалое – почти год прошел, – в высоких инстанциях совершенно неожиданно для меня вдруг снова всплыла та моя статья. Вспомнил о ней проводивший инструктивное совещание для редакторов литературных журналов и газет заведующий отделом культуры ЦК КПСС Поликарпов; видно, он очень внимательно изучил и хорошо запомнил мою статью, штудируя материалы по Маяковскому. Основные соображения, легшие в основу этого руководящего доклада, изложены в справке в ЦК КПСС, напечатанной в сборнике. Что же так взволновало Поликарпова, в чем он увидел возникшую политическую опасность? «Некоторые писатели и критики пытаются взять под сомнение правомерность призыва К писателям о создании художественных: произведений на темы советской действительности наших дней, воскрешая давно опровергнутую всем опытом советской литературы пресловутую теорию дистанции», – сказано в этой справке, одобренной секретарями ЦК КПСС Сусловым и Брежневым. Поликарпов подверг сокрушительной критике три статьи: две, напечатанные в «Литературной газете», и третью – «Самое насущное» Федора Гладкова в «Литературной жизни». Что же заставило его забить тревогу, собрать для грозного внушения представителей столичной прессы? В статье татарского писателя Фатыха Хусни «Глубокое течение, или Пузырьки на поверхности?» он отыскал такое зловредное место: «Иные видят современность художественного произведения только в современном материале, и если кто-нибудь, желая пошире и поглубже раскрыть сегодняшнее, потянется к материалу вчерашнему, они готовы бросить ему в упрек: «Ты защищаешь теорию дистанции. Это не годится!»». У Федора Гладкова, классика советской литературы – незадолго до этого отмечалось его 75-летие, – считавшего себя, а не Горького основоположником социалистического реализма, Поликарпов тоже обнаружил опасные мысли – вот что написал Гладков: «Можно писать и о прошлом, как о настоящем. А можно и о настоящем писать так, что в этом не будет духа современности. Современность – это то, что включает в себя все богатства нашей действительности на большом промежутке времени». В число этих «некоторых» опасных статей, которые разносил Поликарпов в своей справке, попала и моя о томе «Новое о Маяковском», вернее ее начало. Для полноты картины процитирую и это место, видно, хорошо запомнившееся Поликарпову, когда он вникал в историю с письмами Маяковского Лиле Брик (ведь «дело» было на «контроле» у самого Суслова, и поэтому все Поликарпов читал через лупу). Моя статья начиналась так: «Известно, что современники не всегда могут себе представить истинные масштабы того или иного литературного явления, свидетелями которого они были. В одной из последних своих статей Луначарский признавался: «Мы проходили мимо гениев, мимо талантливейших людей нашей эпохи. Правда, они славятся, мы называем их имена, но их рост нам все-таки не совсем ясен. В этом повинны мы все, я не считаю себя исключением. При жизни Маяковского мне и в голову не приходило, что я потом пойму его рост (а еще понял ли я его во всем масштабе?) так огромно значительнее, чем при его жизни»».

Сейчас даже неловко цитировать прописи этих статей. Но и тогда ясно было, что когда власти предпринимают атаку на здравый смысл, это верный признак того, что их «королевство» прогнило. И все-таки я не очень серьезно отнесся к гневным обличениям и заклинаниям Поликарпова. Он повторял – это сразу приходило в голову – ту знаменитую поэтическую здравицу Лебедева-Кумача, с которой популярный поэт-песенник выступил в 1936 году, в преддверии захлестнувшей страну волны террора, потом названной «тридцать седьмым годом»: «Живем мы весело сегодня, – а завтра будем веселей!» В этом направлении вообще постоянно крутились колесики и винтики советской пропагандистской машины; похоже, что и в наши дни не иссякла сила этой столь любезной властям духоподъемной бодряческой инерции.

Но была здесь и одна важная особенность, рожденная именно тем временем: правящие круги тогда были очень напуганы ширившимися после доклада Хрущева на XX съезде партии о культе личности настроениями, требованиями основательно разобраться в нашем прошлом, как и почему были совершены губительные ошибки, страшные злодеяния. Вот что было их сутью. И закоперщиком в этом процессе была литература (разумеется, лучшая ее часть). На это в уже более позднее время обратил внимание Василий Аксенов: «Невероятно, но факт: полностью унифицированный и до мельчайших деталей контролируемый партией и КГБ творческий союз был в те годы, может быть, единственным «гнездом крамолы», единственным очажком сопротивления вакханалии тоталитаризма. Среди авторов первого скандального альманаха (речь идет о «Литературной Москве». – Л. Л.) было не менее двадцати лауреатов сталинских премий, то есть, казалось бы, верных холуев режима. Что же с ними случилось? Что происходит в этом презренном Союзе писателей?» Процесс этот старались во что бы то ни стало остановить, направить литературу на другие рельсы.

Но даже это было только частью происходившего, ситуация в стране тогда была очень сложной и противоречивой. Но, признаюсь, мы в этом как следует не отдавали себе отчета, считая, что после XX и XXII съездов партии, которые были событием революционного значения, поворота к сталинщине не может быть. И ошибались. Какие-то тревожные явления казались случаями, но они выстраивались – позднее это стало ясно – в определенную линию. Показательна в этом смысле история назначения главным редактором московской «Литературной газеты» Кочетова, которого при выборах позорно прокатили ленинградские писатели, как организатора злобных «проработок», как яростного противника демократических перемен. Недоумевали, почему на этот очень важный для развития литературы пост посадили явного мракобеса. Не могли поверить, что тут именно такого типа деятель нужен был партийному аппарату, – ведь это противоречит докладу Хрущева и многим его решениям. Когда в «Литературной газете» Кочетов проявил с особым пылом и остервенением все те качества, из-за которых против него восстали в Ленинграде, когда с требованием убрать его из «Литературной газеты» выступили даже такие вполне законопослушные писатели, как Борис Полевой, его освободили от этой должности (разумеется, деликатно – «по болезни»), назначив главным редактором журнала «Октябрь», где он на более ограниченной литературной площадке мог продолжать делать то, что творил в «Литературке», – просто щуку бросили в другую реку.

Здесь, пожалуй, для понимания сложности ситуации уместно напомнить, что в конфликте Хрущева с так называемой антипартийной группой Молотова, Кагановича, Маленкова партийная верхушка все-таки встала на сторону Хрущева. Наверное, делала это скрепя сердце, не малую роль сыграла инерция сталинских нравов: первого, «хозяина», надо поддерживать – иначе можно сразу же вылететь из руководства. По той же причине с большой государственной помпой было отпраздновано в апреле 1964 года шестидесятилетие Хрущева, поднимали его до небес. А ведь уже готовился заговор, в руководстве сплачивались противники Хрущева. Но, строго говоря, это был заговор не против Хрущева, главным их противником был XX съезд партии, они хотели вернуться к сталинским порядкам, хотя и несколько приглаженным и припудренным, – эта пудра была той данью, которую они готовы были отдать XX съезду. Не больше.

И здесь необходимо несколько слов сказать об уже упоминавшемся Поликарпове. Его подписи стоят под большей частью публикуемых в сборнике документов. Он был очень влиятельным деятелем, от его предложений и решений многое зависело. Нынче в ходу формула: такая была пора. Формула эта неверная, даже опасная, сваливающая в одну кучу правых и виноватых, все, мол, одним миром мазаны. Но у всех, кто делал добрые и дурные дела, были имя и фамилия, они несут ответственность за содеянное ими. Забывать это нельзя. Поликарпов был одним из тех, кто в наступившую «оттепель» делал все, чтобы «заморозить» происходящее, вернуть сталинские порядки и нравы. На его совести длинный хвост дел по жестокой идеологической стерилизации. Это он организовал и провел в жизнь всю кампанию травли Пастернака за «Доктора Живаго». Это руководимый им на Старой площади департамент культуры предложил устроить у Гроссмана обыск и изъять рукопись романа «Жизнь и судьба». Нет, не следует говорить, что такая была пора: по-разному вели себя люди…

XX съезд партии был одним из самых глубоких водоразделов нашей истории. Он расколол общество на противников сталинизма и его охранителей. Это принципиальное, Глубинное противостояние, порожденные им открытые и скрытые конфликты определяли на протяжении последующих десятилетий вплоть до нынешних дней содержание нашей жизни. Демонтаж командно-административной системы, проникшей во все поры жизни, и сегодня, надо признать, идет туго. А тогда, в те времена, которым посвящен вышедший сборник документов, как нынче выражаются, руководящую элиту страны составляли люди, выдвинутые Сталиным, первые ученики его школы: Суслов, Устинов, Громыко, Семичастный и т. д. Их образ жизни, навыки, привычки сформированы были при Сталине, и они, будь у них на то возможность, не разрушали бы, а реставрировали надломленный на XX съезде режим и порядок, они, пожалуй, на штыки подняли бы Хрущева за разоблачения их повелителя и кумира.

«Весь руководящий состав правительства, включая министерства (речь идет о хрущевских временах. – Л. Л.), получил закалку в предвоенное и военное время. Поэтому стиль и методы руководства практически оставались теми же, что и при Сталине. То же самое – относительно руководства республиками и областями», – это свидетельствовал В. Н. Новиков, сам занимавший тогда высокие государственные посты – председателя Госплана РСФСР и СССР, заместителя Председателя Совета Министров СССР. Он хорошо знал то, о чем говорил. Это подтверждал и его коллега И. А. Бенедиктов, с 1938 года возглавлявший Министерство сельского хозяйства. Ему даже репрессии и беззакония сталинской поры представлялись «объективно назревшим процессом оздоровления и омолаживания кадров». Быть может, у него имелись личные причины так думать, он ведь и был этим здоровым и молодым кадром – в тридцать пять стал наркомом. Все они, эти деятели, головокружительный кадровый скачок совершили на костях уничтоженных в тридцать седьмом. Вот Бенедиктов и твердил: «Репрессии 30-х и 40-х вызваны главным образом объективными факторами. Прежде всего, конечно, бешеным сопротивлением явных и особенно скрытых врагов советской власти»; «В целом крупномасштабная, решительная чистка партийно-государственного аппарата, армии укрепила страну и сыграла положительную роль».

Это надо иметь в виду, тут главный ключ к тому, что происходило в культуре и литературе в «оттепельную» пору, к главным событиям и наиболее влиятельным действующим лицам – и положительным, и отрицательным. Были опубликованы книги, вышли в свет сборники, созданы театры, у которых до «оттепели» не было ни малейших шансов увидеть свет. Кое-что благодаря разрешению, даже благосклонности, Хрущева – это тоже надо сказать. Большой общественный резонанс имели роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым», поэма Александра Твардовского «Теркин на том свете», повесть Александра Солженицына «Один день», «Наследники Сталина» и «Бабий яр» Евгения Евтушенко, стихи Бориса Слуцкого и Давида Самойлова, проза писателей фронтового поколения, «Живые и мертвые» Константина Симонова. Начала печататься книга воспоминаний Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь», Андрей Тарковский снял «Иваново детство» и приступил к съемкам «Рублева». Событием в кино стал «Обыкновенный фашизм» Михаила Ромма. Появились песни Булата Окуджавы, Александра Галича, Владимира Высоцкого, прошло немного времени – и их запела вся страна. Вышли в свет составленные столичными писателями два альманаха «Литературной Москвы», вслед за ними «Тарусские страницы». Все большее место в духовной жизни занимал «Новый мир» Твардовского. Были созданы два новых театра, сразу же завоевавшие зрителей, – «Современник» и Таганка. Я называю здесь не все, процесс был более широким…

Однако почти каждое из этих событий вызывало бурю в официозной критике, той, что претендовала на роль ортодоксально правоверной и была «своей» для партаппарата, нашпигованного сталинистскими кадрами. В одну из организованных в этих структурах заварух в литературе, казавшихся нам опасными, мы (Бенедикт Сарнов и я) были у Эренбурга и сказали ему, что ситуация такая, что, наверное, при случае ему следовало бы поговорить об этом с Хрущевым – ведь, в сущности, идет атака на доклад Хрущева на XX съезде партии. В ответ Илья Григорьевич, вообще-то с пониманием относившийся ко многому, что делал тогда Хрущев (мы знали это), то ли поморщился, то ли иронически улыбнулся. И сказал, как отрезал, что если бы ему пришлось беседовать с Хрущевым, если бы возникла вдруг такая возможность, он бы не стал говорить с ним о делах литературы. Это бессмысленно, потому что Хрущев ничего в этом не понимает, целиком полагается на своих помощников и советчиков – тупых, реакционных, информация к нему идет от Софронова и Грибачева. Ответ Эренбурга поразил нас, но потом у нас много раз была возможность убедиться, что он прав.

Для самого Хрущева все это была чужая, можно даже сказать, чуждая ему стихия – и по недостатку у него образования, и по отсутствию живого внутреннего интереса. Кажется, он даже побаивался всех этих чуждых, непонятных ему дел и занятий – могут обмануть, могут завести не туда. По натуре он был человек спонтанных эмоций, легко, как говорили, с пол-оборота заводившийся, так же легко заводимый теми, кто знал его слабости и умело этим пользовался. Чуть что не по нему, он сразу же, мягко говоря, повышал голос, разносил, грозил. «Воспитывал» таким образом Маргариту Алигер, набросился на тогдашних молодых писателей, громил на выставке в Манеже художников (похоже, что эта выставка и посещение ее Хрущевым вообще были провокацией, организованной «наследниками Сталина»). Сколько раз он устраивал такого рода публичные спектакли, которые вызывали чувство стыда – и не теперь, а тогда. Этот процесс, направленный противоположно тому, о котором я говорил в связи с «оттепельным» искусством, нарастал. Все это изо дня в день питалось аппаратом, понимавшим, что делает и куда толкает с помощью докладных справок, сообщений КГБ. А через этот аппарат, вместе с ним, всячески поддерживаемые им, действовали самые реакционные силы в литературе, мечтавшие о том, чтобы крепкой рукой навести былой порядок, заткнуть рот всем этим разболтавшимся после XX съезда «смутьянам». Свирепела и без того сверхбдительная цензура, набрасывались на каждую часть мемуаров Эренбурга, запрещались спектакли «Современника» и Таганки, отправляли на полку фильмы, начали атаку на «Новый мир» Твардовского. Подчеркивая свой боевой, воинственный дух, эти литераторы с гордостью говорили о себе, что они «автоматчики», – партийным властям этот их боевой напор нравился. Твардовский их называл точнее – «птицами ловчими». К тому же, эти хищные птицы не забывали о своем «пропитании», понимали, что, только обладая властью в литературе, они могут жить припеваючи. Так оно и было, возникла литература, которую не зря стали называть «секретарской». У всех у них, чиновников литературного департамента, выходили многотомные собрания сочинений, которые очень хорошо оплачивались. Вот некоторые данные: Панферов (шесть томов), Кочетов (шесть томов), Софронов (шесть томов), Грибачев (шесть томов), Бабаевский (шесть томов), Первенцев (шесть томов), Сартаков (шесть томов), Чаковский (семь томов), Марков (пять томов), Кожевников (девять томов). О бесчисленных переизданиях и говорить нечего – без счета… Показательно, что с началом «перестройки» ни одного такого рода собрания сочинений уже не выходило, испарились и переиздания. История номенклатурной литературы – фантома, выпестованного сталинской бюрократией, – бесславно кончилась…

По давней традиции наше общество «литературоцентристское», писательское слово весомо, много значит. Втянувшись в конфликт с литературой, писавшей правду, Хрущев терял моральную поддержку той части общества, которая была солидарна с его критикой Сталина, активно его в этом поддерживала. Что стало одной из причин, способствовавших его смещению и ресталинизации, которую начал пришедший к власти на плечах партийного аппарата Брежнев.

Силовые, тоталитарной природы методы руководства все больше выходили на первый план. Целенаправленный идеологический рентген соединялся с тайным надзором КГБ. Тревожное сообщение цековских стражей: «В журнале «Октябрь» N 9 за 1959 опубликован ряд упаднических, пессимистических стихотворений поэта Е. Евтушенко, в отдельных случаях двусмысленных». Докладывается, что в просьбе о продлении визы Евтушенко отказано. Руководитель КГБ Семичастный посылает в ЦК специальную справку «О настроениях Е. А. Евтушенко», содержащую разоблачающий поэта материал, видимо, полученный от сексотов и при помощи «подслушки». А это записка того же Семичастного о знаменитом дирижере Е. Мравинском, который подозревается в том, что может остаться за рубежом: «Комитет госбезопасности считает нежелательным выезд Мравинского в капиталистические страны, а в целях зашифровки отвода от этих поездок полагал бы целесообразным симфонический оркестр Ленинградской филармонии в течение ближайших двух-трех лет на гастроли в капиталистические страны не направлять». Сильное предложение, ничего не скажешь! Но стражей безопасности беспокоят и мелочи, они не терпят малейшего нарушения установленного порядка. Все тот же Семичастный докладывает, что писатель В. Богомолов, не испрашивая разрешения, отправил свою повесть «Иван» в ряд зарубежных издательств. Повесть эта была высоко оценена критикой, никаких претензий к ней не было, но все равно это недопустимый пример, таящий скрытые опасности. Надо пресечь такую самодеятельность…

А это документ, подписанный уже не Семичастным, а сменившим его Шелепиным. Это более серьезная история, связанная с изъятием у Василия Гроссмана рукописи его романа «Жизнь и судьба» и зафиксированная до этого в двух других опубликованных в сборнике материалах: «Записке Правления Союза писателей СССР о беседе с писателем В. С. Гроссманом о романе «Жизнь и судьба»» и в «Записке отдела культуры ЦК КПСС о беседе с писателем В. С. Гроссманом». Писателю идеологические стражи без всякого стеснения грозили – пусть знает, что арестом рукописи дело может не кончиться и им самим могут заняться: «Гроссману было сказано, что рукопись его является антисоветской по содержанию, чтение ее вызывает чувство гнева и возмущения, что ее опубликование могло бы принести большой ущерб советскому государству. Меры, примененные в отношении рукописи, необходимы в целях защиты интересов государства, а все, что с ним произошло, должно заставить его глубоко задуматься о своей позиции и дать ей честную, беспощадную оценку с позиций советского человека». Когда уже в «перестроечное» время встал вопрос о публикации романа Гроссмана, выяснилось, что рукописи (а было изъято несколько ее экземпляров) нет в архивах. Гроссману, когда его прорабатывали сначала руководители Союза писателей, а затем Суслов, сказали, что его роман можно будет напечатать разве что лет через двести пятьдесят (они думали, что их строй утвердился на века). Но то, что рукопись исчезла, свидетельствует, что они, видимо, хотели застраховаться даже и от такого – в общем, призрачного – варианта. Похоже, что рукопись просто уничтожили. Одно из самых крупных произведений русской литературы XX века уцелело чудом.

А теперь о только что упомянутой записке Шелепина, она касается не только Гроссмана, но еще одного писателя – Виктора Некрасова. Шелепин сообщает (КГБ позаботилось о том, чтобы квартира Гроссмана после ареста рукописей его романа прослушивалась), что Некрасов, посетивший Гроссмана, сочувствовал ему, «называл его смелым и великим человеком, который «решил написать правду, а мы все время пишем какую-то жалкую полуправду <…> Вы первый раз в жизни нашей страны захотели сказать полную правду, и я горжусь дружбой с вами…»»

И дальше: «Следует отметить, что Некрасов, находясь в пьяном состоянии, вел себя развязно, допускал недостойные коммуниста выпады против партии и Советского государства, брал под сомнение политику ЦК КПСС, заявлял, что из всех членов партии только он один честный и правдивый человек. Известно также, что Некрасов в писательской среде характеризуется как человек, фрондирующий своими неореалистическими взглядами, рассматривающий социалистический реализм как тормоз в развитии советской культуры».

Это была не первая атака на Некрасова. Судя по материалам сборника, его имя так или иначе каждый раз всплывало при очередном закручивании идеологических гаек. И начало этому положил сам первый секретарь ЦК КПСС. В одном из очерков Некрасов иронически отозвался о расхожем, заскорузлом, набившем оскомину пропагандистском журналистском штампе. Сомневаюсь, что Хрущев читал этот очерк и понял, кому адресована ирония Некрасова. Материал ему, разумеется, подготовили, соответственно препарировав. В свойственной ему в таких случаях манере Хрущев обрушился на Некрасова: «Нельзя без возмущения читать такие вещи, написанные о старом рабочем в барском пренебрежительном тоне. Думаю, что тон подобного разговора совершенно недопустим для советского писателя». А вскоре после этого на пленуме ЦК он снова, но еще резче, обрушился на Некрасова, обвиняя писателя в том, что тот утратил «драгоценные качества коммуниста, чувство партийности», и призвав освобождаться от таких людей. Так началось персональное дело Некрасова: ему вынесли первый строгий выговор. История эта имела длинное продолжение – «наследники Сталина», сместив Хрущева, уже чувствовали себя на коне: у Некрасова был сорокадвухчасовый обыск, затем его в течение шести дней вызывали к следователю по особо важным делам, исключили из партии и Союза писателей, кончилось это все его вынужденной эмиграцией.

А вот связанный с тем же Некрасовым еще один, почти щедринский сюжет, помогающий понять, что делалось на той кухне, где вершились судьбы литературы.. После XXII съезда партии, когда Сталинград переименовали в Волгоград и начали убирать бесчисленные сталинские монументы, руководители Гослитиздата обратились с письмом в ЦК, сообщая, что Некрасов отверг их требования исправить в повести «В окопах Сталинграда» те места, которые содержат, как они посчитали, «элементы культа личности Сталина». Письмо заканчивалось традиционной раболепной формулой: «Просим ваших указаний». Самое смешное – чистый фарс! – в этом сюжете то, что директор издательства Владыкин, обвинивший Некрасова в сочувствии Сталину и написавший по этому поводу письмо в ЦК, был образцовым выкормышем партаппарата и закоренелым противником каких-либо поползновений в сторону «оттепели» (все, кому тогда приходилось иметь дело с Гослитиздатом, прекрасно это знали). Похожую историю мне рассказал Константин Симонов: радио задумало передачу его повести «Дни и ночи». Но попросили, чтобы он выбрал для передачи те фрагменты повести, где не упоминается слово «Сталинград». Симонов, как и Некрасов, послал их…

Я же рассказал об этом, потому что директор Гослитиздата и деятели радиокомитета были высоко ценимыми, образцовыми чиновниками. Заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет – это давно стало поговоркой. Но такие чиновники, не оглядывающиеся на здравый смысл, в холопском раже не жалеющие не только чужих, но и своего собственного лба, и нужны были властям. Их никогда не наказывали, даже не журили за чрезмерное, дурацкое усердие. Молодцы – старались…

Один из самых серьезных наших историков, А. Гуревич, говоря о состоянии и задачах своей науки, справедливо заметил, что «культура и общество – две стороны одной медали… Они по своей сути образуют нерасторжимую тотальность». К этому же выводу подводят и материалы сборника. Поэтому, рассматривая события литературной жизни, я то и дело обращался к тому, что происходило в общественной истории.

И вот еще что следует сказать, заканчивая эти заметки. Сборник, рассказывающий о прошлом, о событиях 1958 – 1964 годов, помогает нам лучше понять существенные векторы нынешнего времени, частью которого мы являемся. Надо ли напоминать, как это важно?