№4, 2006/Теория литературы

«Все это к моде слишком близко…» (Об одной литературоведческой тенденции)

Среди вариантов первой строфы «Послания цензору» содержится одно замечательное пушкинское предвидение:

 

Что нужно Лондону, то рано для Москвы.

Умы российские мы знаем каковы

Сегодня разреши свободу нам тисненья

Что завтра выдет в свет: Баркова сочиненья1.

Пушкин и здесь оказался прав. Действительно с упразднением цензуры в начале 1990-х годов минувшего века связано появление целого ряда изданий порнографической или, как это принято теперь называть, обсценной поэзии. Публикация произведений, никогда прежде в России не издававшихся, естественно потребовала необходимого литературоведческого обеспечения, так как в поле зрения читателей оказался «широчайший пласт русской культуры, долгое время не подлежавший обсуждению на страницах научной печати…»2.

Но почти одновременно с этим начали появляться литературоведческие публикации, так сказать, расширяющие порнографический плацдарм, целью которых стало приобщение к такого рода литературе классических произведений. Столь неожиданные интерпретации общепризнанных шедевров русской поэзии получили определенное распространение – и в наши дни, судя по предлагаемым здесь вниманию читателей примерам, сделались занятием весьма престижным и модным, не лишенным, по-видимому, благоприятных коммерческих перспектив. К тому же поветрие это охватило не только специалистов по обсценной поэзии, но затронуло и филологов других направлений, в частности, некоторых пушкиноведов.

На ряде таких публикаций мы и намерены здесь остановиться.

 

1

Начнем, конечно, с печатных выступлений специалистов по обсценной поэзии. Предмет их постоянных исследований не требует особых филологических изысков и потому отмеченная нами выше целенаправленность их текстологических сопоставлений и комментариев к классическим текстам более наглядна. Так, например, попала в поле зрения одного из них крыловская басня «Свинья под дубом», и он, не мудрствуя лукаво, прямо переходит к делу: «Литератор, дышавший воздухом позапрошлого столетия (XVIII века. – В. Е.), умел и приличные стихи читать и понимать как неприличные; По крайней мере, мог уметь.

Ради этого даже не всегда обязательно коверкать текст, произносить, к примеру, вместо слова «дуб» другое слово. Басня «Свинья под дубом»? При направленном в известную сторону воображении ее нетрудно переосмыслить: о, знаем мы, какая это «свинья» и что это за «дуб»! Женский и мужской инструменты соития, один под другим. Текст басни может дать пусть мнимый, но все же повод для такого толкования». Желуди, от которых жиреет свинья (из которых получаются новые дубки), – это как бы сперматозоиды. Подрываемые свиньей корни дуба подсказывают тестикулярную аналогию: глупое и неблагодарное животное не понимает, что без них засохнет дуб и не будет любезных ей желудей. Ворона на дубе – площица (это слово часто встречается в поэзии барковщины, иногда кощунственно путаясь с сакральным словом «плащаница»).

Подобные аналогии могут показаться искусственными и натянутыми, плодом нездорового воображения (вот именно! —В. Е.). Но Крылов как писатель сформировался в XVIII в., в атмосфере барковщины. И если басни «Свинья под дубом» и «Листы и корни» читать, помня об этой массовой литературной продукции, то указанные смещения смысла станут более понятными. Осужденная в этих баснях недооценка древесных корней окажется сравнимой с недооценкой «м- – -й»(сокращение наше. – В. Е.), несправедливость которой обличается поэтом круга Баркова»3.

Что можно сказать по поводу филологических откровений такого свойства? Когда прием обнажен до предела, он уже и не требует особых комментариев…

Не требует комментариев и следующий пример, извлеченный нами из другого специального издания, посвященного поэзии Баркова и его последователей, и по нелепости содержания превосходящий, пожалуй, все известные нам тексты подобного рода: «В 1817 году Александр I посетил Москву и на большом балу пригласил на танец графиню Орлову. В обществе недоумевали: неужели император во всей Москве не смог сыскать кого-нибудь пристойнее?

В 1818 году, по приглашению владелицы, сопровождаемый Аракчеевым царь посетил Хреновской, ныне 10-ый конный завод.

Что Пушкин был наслышан о занятиях графини, видно из стихотворения 1821 года. Его печатают в подпорченном виде:

Митрополит, седой обжора,

Перед обедом невзначай

Велел жить долго всей России

И с сыном Птички и Марии

Пошел христосоваться в рай…

 

Не надо придумывать, что у Пушкина – описка. Он счел нужным четко и ясно написать «Птичку» с большой буквы. Это имя собственное. Конь Птичка – один из лучших жеребцов-производителей на конном заводе графини Орловой»4 (!?)…

Чаще всего специалисты по обсценной поэзии начинают с цитирования порнографического текста и лишь затем выходят к сопоставлению с известным поэтическим образцом русской поэзии XIX века.

Проиллюстрируем это примером из сочинения уже цитированного нами автора, в котором он анализирует порнографическую поэму «Пров Фомич»: «Таня, на свидание с которой пришел Пров Фомич, неожиданно для себя и для него обнаружила в нем несостоятельного партнера и осыпает его за это самой резкой бранью:

Уходи, безм- -ый мерин,

Ты противен мне и скверен,

Иди к матери в п- – — -,

Я получше х- – найду.

Если о я стыда не знала,

Я б не так тебя ругала…

(сокращения наши. – В. Е.).

Здесь уже чувствуется скрытое присутствие А. К. Толстого: баллада «Поток-богатырь», где царевна последними словами ругает богатыря, а потом заявляет, что кабы не ее «девичий стыд», она его «и не так бы еще обругала!»<…> Далее Пров видит сон, в котором фигурируют «жопы» без штанов и переживается тягостное чувство смущения и страха: ситуация, отчасти сходная с толстовским «Сном Попова» (чья фамилия, кстати, созвучна «попе»)»5.

Таким нехитрым приемом достигается поставленная цель: уже и целомудреннейший из русских поэтов Алексей Константинович Толстой вовлекается как будто бы в порнографические игры.

Разумеется, никаких доказательств того, что именно Толстой повторил отмеченную фразу и «отчасти» ситуацию из обсценной поэмки, а не наоборот, не приводится. Да и где их взять, если время написания «Прова Фомича» не установлено, а Н. Сапов не исключает того, что она «поэтический продукт уже нашего (XX. – В. Е.) века»6. Весьма оригинальна и предложенная тут же этимология фамилии «Попов», абсурдность ее настолько очевидна, что останавливаться на этом не имеет смысла.

Такими же приемами пользуется в своих исследованиях другой известный специалист по обсценной поэзии (и стиховед). Пример, взятый нами из его книги, касается «Евгения Онегина».

Как известно, в начале строфы XXV главы пятой романа в стихах Пушкин использовал ломоносовское изображение утренней зари:

Но вот багряною рукою

Заря от утренних долин

Выводит с солнцем за собою

Веселый праздник имянин.

 

В пушкинских примечаниях к этому тексту указано: «Пародия известных стихов Ломоносова:

Заря багряною рукою

От утренних спокойных вод

Выводит с солнцем за собою, – и проч.».

 

Наш автор сообщает по этому поводу следующее: «Знаменательно, что в 5-й главе своего произведения Пушкин пародирует ту же самую картину утренней зари у Ломоносова, которую прежде сделал объектом пародии один из авторов «Девичьей игрушки»<…>:

От утренних спокойных вод

Заря на алой колеснице

Являет Фебов нам восход,

Держа его м- – — в деснице <…>»7.

 

В чем смысл предпринятого сопоставления? Да ни в чем! Просто сделана еще одна попытка повысить таким путем статус порнографического текста.

Как известно, «Ода на день восшествия на престол Елисаветы Петровны, 1748 года» написана Ломоносовым раньше текста из «Девичьей игрушки», поэтому наш исследователь, не имея возможности приписать Ломоносову намерения следовать этому порнографическому тексту, ограничивается многозначительным замечанием: «Знаменательно». На самом деле ничего знаменательного тут нет, обсценный текст не имеет к «Евгению Онегину» никакого отношения.

Не могла не привлечь нашего внимания другая статья того же автора, посвященная выявлению фольклорных истоков фабулы «Домика в Коломне». Суть ее в том, что ближайшим литературным источником пушкинской поэмы является, оказывается, русская «заветная» сказка «Батрак – Марфутка»: «…в полной мере оценить дерзость поэта мы могли только теперь, когда выяснилось, что основной источник «пародической» пушкинской фабулы, самый близкий по набору и комбинации мотивов, – это вовсе не грубоватая, но дозволенная цензурой ироикомическая «поэма с образом любовника под маской» («Елисей, или Раздраженный Вакх» В. И. Майкова. – В. Е.) <…> а уже совершенно непечатная простонародная сказка, в которой грубейшая порнография усугубляется густой матерщиной»8.

Признаемся, что в особого рода остроумии автору не откажешь: «Что за прелесть эти сказки! каждая есть поэма!» – это пушкинское восклицание из письма к брату Льву Сергеевичу (ноябрь 1824) избрал он эпиграфом для статьи о новонайденном матерном тексте.

Что же касается убедительности его версии, то здесь дело обстоит иначе.

«Набор и комбинация мотивов» совпадают только в завязке: на место работницы нанимается мужчина, переодетый в женское платье, «в дальнейшем развитие действия в поэме и народной сказке расходится»9.

А мог ли Пушкин знать эту сказку? Столь важный вопрос не удостоен серьезного рассмотрения. Вместо того нам сообщается, что, хотя сказки о батраке Марфутке в пушкинских записях нет, «многие он помнил наизусть»10. В качестве доказательства столь очевидного соображения, никак не проясняющего, впрочем, суть вопроса, приводятся поэтические строки из чернового варианта стихотворения «Вновь я посетил…»: «Уже старушки нет – уж я не слышу <…> Ее рассказов – мною затверженных / От малых лет – но все приятных сердцу…»11 .

Но даже при столь своеобразном способе аргументации ему вряд ли удастся кого-то убедить, что сказка с «грубой порнографией» и «густой матерщиной» рассказывалась дворянскому отпрыску перед сном «от малых лет» (в беловом автографе – «с издетства»).

Какой-либо информации о распространении злополучной сказки в России, в частности, в конце XVIII – начале XIX века в статье, конечно, нет.

Не представляются убедительными и впечатляющие, по мнению автора, «дословные совпадения» в текстах сказки и поэмы, например: «жила вдова» – в сказке;

  1. Пушкин А. С. Поли. собр. соч. в 17 тт. Т. 2. М.: Воскресенье, 1994 – 1997. С. 237, 729. Все цитаты – по этому изданию.[]
  2. Богомолов Н. От составителя // Анти-мир русской культуры. Язык, фольклор, литература. М.: Ладомир, 1996. С. 5.[]
  3. Илюшин А. А. О русской фривольной поэзии XVIII – XIX вв. // «Летите, грусти и печали…»: Неподцензурная русская поэзия XVIII – XIX вв. М.: ИИИ; LITTERA, 1992. С. 12.[]
  4. Лацис А. В поисках утраченного смысла // Три века русского Эроса. М.: Изд. центр театра «Пять вечеров», 1992. С. 127.[]
  5. Илюшин А. А. Указ. соч.[]
  6. »Девичья игрушка», или Сочинения господина Баркова. М.: Ладомир, 1992. С. 366. []
  7. Шапир М. И. «…Хоть поздно, а вступленье есть» («Евгений Онегин» и поэтика бурлеска) // Шапир М. И. Universum versus: Язык – стих – смысл в русской поэзии XVIII – XX веков. М.: Языки русской культуры, 2000. Кн. 1. С. 250.[]
  8. Шапир М. И. Пушкин и русские «заветные» сказки. О фольклорных истоках фабулы «Домика в Коломне» // «Тень Баркова». М.: Языки русской культуры. С. 483.[]
  9. Там же. С. 482.[]
  10. Там же. С. 480.[]
  11. Там же.[]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №4, 2006

Цитировать

Есипов, В.М. «Все это к моде слишком близко…» (Об одной литературоведческой тенденции) / В.М. Есипов // Вопросы литературы. - 2006 - №4. - C. 47-66
Копировать