Письма Дантеса (История дуэли в интерпретации итальянской исследовательницы)

Среди новинок, выставленных весной 1995 года на прилавках книжных магазинов Италии, внимание русского путешественника, если он, конечно, интересовался книгами, не мог не привлечь объемистый, почти в 500 страниц, том под названием «Пуговица Пушкина» с воспроизведенной на обложке акварелью Григория Гагарина «Бал у княгини М. Ф. Барятинской» ¹. Кстати, на этом рисунке, относящемся к 1830-м годам, единственная дама с головным убором, как и пушкинская Татьяна, – в малиновом берете. Наверное, и эта деталь у Пушкина не случайна, и малиновый берет был тогда в моде.

Название книги выглядело на первый взгляд не столько интригующим, сколько легковесным. Однако вышла она в серьезной серии «Библиотека Адельфи» солидного миланского издательства. Да и имя автора – Серены Витале, профессора русского языка и литературы в университете города Павии, внушало доверие. Ранее в том же издательстве «Адельфи» ею были выпущены переводы произведений и писем Мандельштама, Цветаевой, Набокова. Оставалось все же сомнение, найдет ли россиянин что-либо новое о нашем поэте у итальянского автора. Но и оно должно было развеяться, когда, листая книгу, обнаруживаешь, помимо обширного перечня печатных источников, список государственных и частных архивов России, Франции, Италии, Германии, Австрии, а среди них – парижский архив барона Клода де Геккерна-Дантеса.

Уже само упоминание этого архива выглядело сенсационным. Не одно поколение пушкинистов тщетно пыталось получить к нему доступ. Правда, отдельные документы из него появлялись в печати и прежде. Но предавались они гласности явно выборочно, что создавало не лишенное оснований впечатление о стремлении потомков Дантеса обелить его память, а это в свою очередь влекло за собой настороженное отношение к содержанию публиковавшихся документов и даже сомнения в их подлинности.

Именно так произошло с двумя письмами Дантеса к Геккерну, датированными 20 января и 14 февраля 1836 года, в которых говорилось о его страстной любви и утверждалось, что дама тоже любит его. Имя ее в письмах не называлось, однако давалось понять, что речь идет о Н. Н. Пушкиной.

Впервые эти письма вместе с рядом других документов из семейного архива Геккернов-Дантесов были напечатаны с сокращениями и, как выясняется, с некоторыми ошибками в расшифровке в 1946 году французским писателем Анри Труайя в его двухтомной книге о Пушкине². В 1951 году они появились и в русском переводе М. А. Цявловского. Комментируя их, он, в частности, писал: «В искренности и глубине чувства Дантеса к Наталии Николаевне на основании приведенных писем, конечно, нельзя сомневаться. Больше того, ответное чувство Наталии Николаевны к Дантесу теперь тоже не может подвергаться никакому сомнению. То, что биографы Пушкина высказывали как предположение, теперь несомненный факт» ³.

Очевидно, Цявловский не в последнюю очередь имел в виду П. Е. Щеголева, чья книга «Дуэль и смерть Пушкина», вышедшая последним при жизни автора, третьим изданием в 1928 году, и сейчас остается исходным материалом для исследования этой темы. Щеголев, полагаясь на свидетельства современников, считал, что «сердца Дантеса и Натальи Николаевны Пушкиной с неудержимой силой влеклись друг к другу» ⁴. Но далеко не все разделяли его мнение.

Поэтому, «когда два письма Дантеса… были опубликованы, – вспоминала позже одна из наиболее авторитетных исследователей предыстории дуэли С. Абрамович, – они произвели ошеломляющее впечатление, так как впервые осветили события «изнутри», с точки зрения самих действующих лиц. До тех пор об отношениях Дантеса и Натальи Николаевны мы знали лишь по откликам со стороны. Первоначальное знакомство с этими эпистолярными материалами привело биографов к единодушному мнению о том, что молодых людей связывало сильное взаимное чувство. Вывод этот представлялся бесспорным, он: никогда не пересматривался, и письма Дантеса… ни разу не подвергались детальному критическому анализу…» ⁵. Последнее не совсем точно. Если не детальному критическому анализу, то различным толкованиям они подвергались неоднократно.

Публикация писем не только не положила конец полемике по издавна возникавшим вопросам, связанным с событиями, предшествовавшими дуэли, но, напротив, побудила вновь и вновь возвращаться к ним. Действительно ли Дантес любил Н. Н. Пушкину или только разыгрывав роль влюбленного, в том числе перед Геккерном, чтобы возбудить его ревность? Если же любил, то насколько долго продолжалась его любовь, выдававшаяся за длительное постоянство? Правда ли, что и Н. Н. Пушкина была влюблена в него? Следует признать, что выяснение этих вопросов имеет немаловажное значение для реконструкции событий, приведших к роковой дуэли.

Щеголев исходил из того, что «ухаживания Дантеса были продолжительны и настойчивы», и относил начало его влюбленности к осени 1835-го или даже 1834 года. При этом он имел в виду фразу в письме Геккерна от 30 января 1837 года к нидерландскому министру иностранных дел («Уже год, как мой сын отличает в свете одну молодую и красивую женщину, г-жу Пушкину») и слова Пушкина из ноябрьского 1836 года неотправленного письма Геккерну («Я хорошо знал, что красивая внешность, несчастная страсть и двухлетнее постоянство всегда в конце концов производят некоторое впечатление на сердце молодой женщины» ⁶ ). В этой связи Я. Левкович, сопроводившая недавнее переиздание книги Щеголева обстоятельными комментариями, учитывающими ставшие известными после него факты, замечает: «В данном случае прав не Пушкин, а Геккерн, который впервые узнал о влюбленности Дантеса в Наталью Николаевну из писем Дантеса к нему в январе и феврале 1836 г., т. е. за год до дуэли. В этих письмах влюбленность Дантеса представлена как новость, которая еще неизвестна барону…» ⁷

Ранее к такому выводу на основании тех же писем Дантеса пришла А. А. Ахматова. «Легенда о многолетней, возвышенной любви Дантеса, – писала она, – идет от самой Натальи Николаевны… По Щеголеву все оставалось непонятно. Как Пушкин, при его характере, мог терпеть двухлетний или даже трехлетний роман своей жены и, следственно, сплетни света? Теперь же все становится на свое место: Дантес влюбился в январе 36 года, объяснился в феврале, получив известный ответ дамы…», «т. е., что она его любит, никогда так не любила, хочет, чтобы он ее любил, но верна долгу, т. е. отвечала, как Татьяна» ⁸. Что касается Дантеса, то его любовь, полагала Ахматова, уже летом «производила… впечатление довольно неглубокой влюбленности, когда же выяснилось, что она грозит гибелью карьеры, он быстро отрезвел, стал осторожным… а под конец, вероятно, и возненавидел…» ⁹.

Для С. Абрамович искренность чувств Дантеса «в тот момент», когда писались письма, «не вызывает сомнений». Но она отнеслась «с сугубой осторожностью к его заявлениям, касающимся Н. Н. Пушкиной», считая, что слова «…она тоже любит меня…»- свидетельствуют скорее о его самоуверенности, чем о реальном положении дел»¹⁰.

Прямо противоположное мнение относительно Н. Н. Пушкиной высказала Нина Берберова, правда, пушкинистом себя не считавшая. Она писала: «Пушкин стал ясен только теперь… стало известно, наконец, что Наталья Николаевна не любила его, а любила Дантеса. На «пламени», разделенном «поневоле», Пушкин строил свою жизнь, не подозревая, что такой пламень не есть истинный пламень и что в его время уже не может быть верности только потому, что женщина кому-то «отдана»… Татьяна Ларина жестоко отомстила ему»¹¹.

Но то, что Цявловскому представлялось «несомненным фактом», не раз и отрицалось в той или иной форме. Так, например, И. Ободовская и М. Дементьев высказали предположение, что письма Дантеса были написаны «много позднее и оставлены им среди бумаг для «оправдания» перед потомством…»¹². С. Ласкин выдвинул версию, согласно которой предметом воздыханий Дантеса являлась якобы не Н. Н. Пушкина, а И. Г. Полетика…¹³

Впрочем, в преддуэльной истории оставалось немало других вопросов, ответы на которые, быть может, таились в семейном архиве Геккернов-Дантесов. Но в целом он по-прежнему оставался недоступным.

Серена Витале стала первой, кому довелось познакомиться со всеми документами, находящимися у правнука Жоржа Дантеса – барона Клода де Геккерна. Понятно охватившее ее волнение, когда, как она пишет, пожилой любезный хозяин квартиры в мансарде одного из домов XVI округа Парижа снял с антресолей серый видавший виды чемодан, наполненный старыми бумагами. В нем были и его собственная корреспонденция, и фотографии, и открытки, и вырезки из газет и журналов, и, наконец, то, о чем ей столько раз мечталось с тех пор, как, готовя к печати письма Цветаевой, она прочла монографию Щеголева и, пораженная подробностями еще одной трагической судьбы в русской поэзии, решила, что обязательно напишет о ней. И вот наконец в ее руках заветная «связка старинных писем – из другого столетия, почти из другого мира» (р. 36).

Так, «среди прочего» С. Витале «обнаружила письма Жоржа Дантеса, затем Геккерна, Якобу Геккерну и невесте, затем жене, Екатерине Гончаровой; письма семьи Гончаровых Жоржу и Екатерине Геккернам; письма Якоба Геккерна Екатерине Геккерн; письма друзей и знакомых Жоржу и Екатерине Геккернам». Все эти документы, уточняет она, восходят к 30-м и 40-м годам XIX века, тогда как часть архива, содержащая предположительно более поздние документы, принадлежит другому члену семьи Геккернов, не согласившемуся предоставить их для ознакомления и изучения (р. 402).

Заметим, что среди ставших доступными ей документов отсутствует письмо Пушкина, послужившее непосредственным поводом для дуэли. Оно известно лишь по копии, сделанной самим Пушкиным, но оставляющей сомнение в точной его датировке – 25 или 26 января 1837 года. По словам Клода де Геккерна и его жены Жанин, письмо это «долгое время» находилось у них, но теперь, пишет С. Витале, «кажется, не осталось его следов» (р. 436).

Попутно отметим также, что вместо привычного нам имени Геккерна – Луи С. Витале называет его Якобом. По ее сведениям, подлинное полное имя и фамилия барона были Jacob Derk Anne Borchard van Heeckeren-Beverweerd (p. 464), что и в других составляющих несколько отличается от принятого в нашей литературе написания¹⁴.

Разумеется, интересен каждый документ, проливающий дополнительный свет как на события, связанные с дуэлью, так и на людей, сыгравших столь зловещую роль в судьбе Пушкина. Но наибольшую важность из тех, что впервые опубликованы С. Витале, несомненно представляют письма Дантеса к Геккерну. Ведь в дуэли участвуют двое и, если даже нас волнует судьба лишь одного из них, мы не можем отвлечься от того, кто, почему и как оказался по другую от него сторону барьера.

Нередко, однако, возникает вопрос: насколько правомерно заниматься темой, связанной с личной жизнью поэта? Встал он и перед итальянским автором, ответившей на него словами Анны Ахматовой, предпослав их в качестве эпиграфа к своей книге: «Как ни странно, я принадлежу к тем пушкинистам, которые считают, что тема семейной трагедии Пушкина не должна обсуждаться. Сделав ее запретной, мы, несомненно, исполнили бы волю поэта. И если после всего сказанного я все-таки обратилась к этой теме, то только потому, что по этому поводу написано столько грубой и злой неправды, читатели так охотно верят чему попало… И раз теперь, благодаря длинному ряду вновь появившихся документов можно уничтожить эту неправду, мы должны это сделать»¹⁵.

Думаю, что на поставленный вопрос может быть дан и другой, более общий ответ. Жизнеописания цезарей появились еще в античную эпоху, жития святых – в средние века. Постепенно, с демократизацией человеческого общества, расширялся круг лиц, чьи деяния, жизнь стали привлекать все более пристальное внимание. Так возникли мемориальные музеи, а биографии выдающихся, замечательных людей превратились в самостоятельный литературный жанр. Ныне немыслимо полное, научное собрание сочинений классиков без их писем. А письма зачастую непонятны без комментариев, требующих изучения обстоятельств жизни не только самих авторов, но и их адресатов и упоминаемых в текстах третьих лиц, словом – спутников их жизни, их окружения, будь то дружеского или враждебного. Не считаться с этой реальностью уже невозможно.

Обращаясь к напечатанным в книге С. Витале документам, следует иметь в виду, что она, ссылаясь на весьма небрежный почерк, беспорядочность слога и, мягко говоря, слабое знакомство Дантеса с правилами французской грамматики и пунктуации, считает, что его письма нуждаются в «читателе-редакторе», готовом привнести в них «немного порядка» (Проспер Мериме, заседавший с Дантесом в годы Второй империи в сенате, отмечал, что тот, уроженец Эльзаса, и говорил хотя ярко, но с немецким акцентом). Мы не знаем, в какой мере С. Витале отредактировала письма, цитируя их в переводе с французского языка на итальянский, причем часто в выдержках, не всегда ею датируемых, а иногда и вперемежку друг с другом. Это не противоречит жанру ее книги, удостоенной престижной в Италии премии «Виареджио-Репачи» по разделу эссеистики, но могло бы затруднить для исследователей дальнейшую работу с текстами, если бы автор не предоставила большую часть писем петербургскому журналу «Звезда», в котором они напечатаны в хронологической последовательности¹⁶. Но, по-видимому, и в этом случае перевод на русский выполнен не с оригиналов, а с уже подвергшихся стилистической ретуши текстов. Остается надеяться, что в будущей, обещанной автором, публикации всех документов из архива Клода де Геккерна они предстанут в своем первозданном виде. Опыт показывает, насколько это необходимо.

Всего писем Дантеса к Геккерну двадцать пять. Из них в «Звезде» напечатано двадцать одно. Четыре пропущенных в каждом случае оговариваются. Сокращения в опубликованных отмечены многоточием. Первое письмо имеет датой 18 мая 1835 года, два последних датируются С. Витале 17 октября и 6 ноября 1836 года. За исключением этих двух все другие относятся к тому времени, когда Геккерн, получив длительный отпуск для лечения, находился в Западной Европе.

Свою «почти чудодейственную находку» С. Витале уподобляет «порыву щедрости крылатого бога переписки, захотевшего вернуть голос – и мысли, чувства – человеку, который (в российский период его долгой жизни) был известен лишь несколькими забавными выходками и своей ужасной виной» (р. 36).

Каким же предстает этот молодой человек (в 1835 году Дантесу исполнилось двадцать три года) в своих письмах?

Он жизнерадостен и жизнелюбив, хотя в холодном и сыром петербургском климате подвержен частым простудным заболеваниям. Зато, когда здоров, все свободное от несения военной службы время отдает увеселениям: «днем на ученье, ночью на балу.., а спал только когда не был занят ни тем, ни другим» (с. 183), «ночью танцы, поутру манеж, а после полудня сон» (с. 186).

25 сентября 1835 года Пушкин писал жене: «В Михайловском нашел я все по-старому, кроме того, что нет уж в нем няни моей и что около знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая сосновая семья, на которую досадно мне смотреть, как иногда досадно мне видеть молодых кавалергардов на балах, на которых уже не пляшу». Эти грустные мысли вылились в размышления о жизни и смерти, о смене поколений в написанном тогда же стихотворении «…Вновь я посетил…». В нем не нашлось места кавалергардам. Однако и из письма, как из песни, слов не выкинешь…

Дантес не столько ироничен, сколько злоязычен. Сообщая о «заклании Лизоньки Щербатой», то есть ее свадьбе с «Бутурлиным Рыжим», добавляет, что веселое поведение новобрачной сулит супругу «хорошенький головной убор» (с. 177). Когда архитектор Огюст Монферран женился на «старой шлюхе» актрисе Пик де Бонне и составил завещание, в котором просил похоронить его в строившемся им Исаакиевском соборе, Дантес пустил в свете остроту, впрочем, довольно тяжеловесную, и с удовольствием повторяет ее Геккерну: «он как те индейцы, что, умирая, обычно просят отнести их в хлев, чтобы ухватиться за хвост своей коровы – имущества, приносившего при жизни самый большой доход» (с. 182).

Наглядное представление о круге «театральных интересов» Дантеса, а заодно и Геккерна, дает описание закулисных скандальчиков, вроде того, как актер французской труппы «прекрасный Поль» Минье отправился «на поиски похитителя сердца Истоминой». Оказалось, что соблазнителем был не «близкий друг» (!) Геккерна – актер той же труппы Лаферьер, «но пощечины Поля достались как раз ему». «К тому же выясняется, что Лаферьер изменил» Полю «со своим приятелем, недавно приехавшим из Парижа». Лаферьер отказался играть в спектакле, если директор императорских театров Гедеонов «не получит от Поля письма о том, что тот не давал ему пощечин». Письмо было написано и разносилось по домам вместе с афишами. Дантес «в отчаянии», что потерял свой экземпляр – он переписал бы для Геккерна выдержки из него (с. 181).

Все это не расходится с образом великосветского повесы и шалопая, который сложился у нас по воспоминаниям современников. Но письма открывают и новые, неожиданные черты характера Дантеса. Оказывается, он был бережлив, знал цену деньгам и умел считать их. После очередного плеврита врач рекомендовал ему постоянно носить фланелевые рубашки, а они «очень дороги» (р. 51 – 52). Слуга договорился с поваром Паниных об обедах и ужинах для него, это обойдется всего в 6 рублей в день (с. 183)…

К тому же Дантес весьма рассудителен. До сих пор представлялось, что им, беспечным и ветреным юнцом, руководил старый хитрый лис Геккерн. В письмах они словно меняются ролями. «Едва не забыл попенять вам… судя по вашему письму, я вижу, как споро у вас работает воображение, и уверен – вы строите бесконечные прожекты, а с вашим характером это должно быть утомительно» (с. 175), – выговаривает ему Дантес. В другом письме, перейдя по настоянию Геккерна на «ты», заявляет: «Но я-то много рассудительней тебя…» (с. 184). И, по-» видимому, это действительно так.

Подготовивший публикацию в журнале «Звезда» В. Старк справедливо отмечает: «Письма вносят дополнительные штрихи в психологический портрет Дантеса… Для нас в этих письмах ценно прежде всего то, что они обращены к человеку, с которым Дантес вполне откровенен. Маска светских условностей сброшена…» Но почему-то оговаривает: «Не снимается только одна маска – признательного и любящего друга» (с. 169). Ни письма, ни отношения Дантеса с Геккерном в последующие годы не дают повода подозревать его в данном случае в неискренности.

В письмах, конечно, прямо не говорится об интимной стороне их отношений. Но вот как Дантес мотивирует свою признательность и любовь к Геккерну, в чем беспрестанно ему изливается: «Приехав в Россию, я ожидал, что найду там только чужих людей, так что вы стали для меня провидением! Ибо друг, как вы говорите, – слово неточное, ведь друг не сделал бы для меня того, что сделали вы, еще меня не зная. Наконец, вы меня избаловали, я к тому привык, так скоро привыкаешь К счастью, а вдобавок – снисходительность, которой я никогда не нашел бы в отце» (с. 174).

Быть может, им движут только корыстные интересы?

1. Serena Vitale, Il Bottone di Puskin, Milano, 1995. В дальнейшем ссылки на эту книгу даются в тексте.[↩]
2. Henri Troyat, Pouchkine, vol. II, Paris, 1946. p. 356 – 357, 359 – 360.[↩]
3. М. А. Цявловский, Новые материалы для биографии Пушкина. – «Звенья», т. IX, М., 1951, с. 177.[↩]
4. П. Е. Щеголев, Дуэль и смерть Пушкина. Исследование и материалы, М., 1987, с. 65.[↩]
5. С. Л. Абрамович, Пушкин в 1836 году (Предыстория последней дуэли), изд. 2-е, дополненное, Л., 1989, с. 10 – 11.[↩]
6. «Пушкин. Письма последних лет. 1834 – 1837», Л., 1969, с. 164.[↩]
7. П. Е. Щеголев, Дуэль и смерть Пушкина, с. 466.[↩]
8. Анна Ахматова, Гибель Пушкина. – В кн.: Анна Ахматова. О Пушкине. Статьи и заметки, Л., 1977, с. 115.[↩]
9. Там же, с. 114.[↩]
10. С. Л. Абрамович, Пушкин в 1836 году, с. 11.^[↩]
11. Н. Берберова, Курсив мой. Автобиография, М., 1996, с. 247.^[↩]
12. И. Ободовская, М. Дементьев, Вокруг Пушкина. Неизвестные письма Н. Н. Пушкиной и ее сестер Е. Н. и А. Н. Гончаровых, М., 1975, с. 149.^[↩]
13. См.: Семен Ласкин,»Дело» Идалии Полетики. – «Вопросы литературы», 1980, N 6; его же, Вокруг дуэли, СПб., 1993.^[↩]
14. Ср.: Л. А. Черейский, Пушкин и его окружение, изд. 2-е, дополненное и переработанное, Л., 1988, с. 97.^[↩]
15. Анна Ахматова, О Пушкине…, с. 110.^[↩]
16. «Письма Жоржа Дантеса барону Геккерену 1835 – 1836 годов». Серена Витале (публикация), В. П. Старк (подготовка писем к печати в России и вступительная статья). – «Звезда», 1995, N 9. (Ссылки на эту публикацию – в тексте.) ^[↩]