Первая книга об Эффенди Капиеве
Х. Такадаева, Эффенди Капиев. Жизнь и творчество, Дагестанское учебно-педагогическое изд-во, Махачкала, 1962, 144 стр.
Это стало штампом – говорить о рано умершем писателе: «Ему было бы сейчас…» И все-таки Эффенди Капиеву было бы сейчас только 53 года. Его литературная судьба имела бы продолжение, в котором часто бывает заключено самое поучительное. Однако случилось так, что в январе 1944 года писательская биография была оборвана (Капиев умер в госпитале после операции; ему было 34 года). От войны сохранились блестящие дневниковые записи, интересные замыслы, Капиев остался в истории литературы писателем 30-х годов.
Но книги выходила много позже – в 1946, 1948 годах. Они переиздавались. Открывая «Поэта», мы попадаем в напоминающую счастливый сон страну, где ходит по саду невысокий спокойный старик. И читатель следит за рассказом о его жизни со все нарастающим интересом.
Исследования о нем тоже запоздали. Были статьи, была маленькая брошюра А. Колоскова1. Работа Х. Тамадаевой – первая книга о писателе. Она написана с искренним стремлением понять книги Эффенди Капиева.
Хороший материал дают страницы, посвященные ранним писательским опытам Капиева, его публицистике и той самоотверженной работе, которой занимался молодой писатель в начале 30-х годов, став во главе зарождавшейся писательской организации Дагестана. Эта часть книги основана на изучении малоисследованных архивных материалов и вводит в литературоведческий обиход новые факты. Глава о «Резьбе по камню» интересна не столько убедительной демонстрацией точности некоторых переводов Капиева, сколько стремлением исследователя дать представление об оригинальной, единой по замыслу книге, а не о сборнике переводов, более или менее близких к оригиналу. Во многом спорна глава о «Поэте», к которой мы еще вернемся. Заключительная, четвертая глава книги Х. Тамадаевой – о Капиеве-солдате, о его военных очерках, фронтовых записях, о многообразной работе военного корреспондента.
Очень важно, что первая большая работа о Капиеве вышла в Дагестане. Этим выполнен моральный долг по отношению к человеку, сделавшему для дагестанской литературы и культуры очень много. Э. Капиев стремился показать всему Союзу, как богат поэзией его народ, неутомимо собирал и переводил образцы этой поэзии – задолго до того, как словами Горького на съезде к собиранию фольклора было привлечено всеобщее внимание. А его кое-кто обвинял в «национализме» – его, человека, писавшего на русском языке! Впрочем, другим не нравилось именно то, что он писал на русском языке.
После его смерти в республике были учреждены литературные премии имени Эффенди Капиева. Но при жизни делали для него мало; его «Поэта» перед самой войной начал печатать журнал «Молодая гвардия», отдельной книгой, впервые выпустило в 1944 году Ставропольское издательство, в Дагестане же «Избранное» Капиева вышло лишь в 1946 году, когда писателя уже не было живых.
Говоря о «Поэте» – главной книге Капиева, – принято начинать с истории отношений писателя с Сулейманом Стальским. Этим давно уже достигли того, что не только читатели, но порой и литературоведы уверены, что «нетрудно»»в тексте книги найти перифразы его (Стальского. – М. Ч.) мудрых высказываний на разнообразные темы»… 2 Причем особенно «нетрудно» это тем, кто вряд ли слышал когда-нибудь высказывания самого Стальского. Всесоюзная известность Стальского иногда как бы принижает оригинальность книги Каляева. Почему?
От этого не раз предостерегала в своих статьях Н. Капиева. Х. Тамадаева еще раз терпеливо объясняет, что напрасно «многое в книге новелл Капиева используется исследователями именно как биография». Но и на работе самой Х. Тамадаевой косвенно сказался гораздо больший интерес к проблеме прототипов «Поэта», чем к самой книге. Страницы, посвященные предыстории «Поэта», много убедительнее суждений об окончательном тексте новелл, их поэтическом, философском содержании. С ученической старательностью автор стремится подчас «увязать» собственные наблюдения с традиционными формулами. Читателю, например, сообщается: «Капиев ставит свой (?) типический образ в обстановку повседневной городской жизни, и это (?) делает типическими и обстоятельства, а сам образ – предельно жизненным». Или о том, что «воплощение типичных черт нового советского человека дано в книге Капиева в тесной увязке с неповторимой индивидуальностью образа». Как видим, «неповторимого» здесь остается как раз мало.
Тяготение к готовым формулам приводит к тому, что писатель и его критик часто говорят на разных языках. Межведиль – «не просто старик (?), – читаем мы, например, – но и представитель нового, настоящий патриот, преданный советской власти…». О ком это, право? Неужто о столетнем Межведиле, у которого даже индюшата дерзко выхватывают из рук куски арбуза? Х. Тамадаева разъясняет: «…когда говорят о врагах нашей родины, он возмущенно восклицает: «Дать бы им кинжалом по носу – пусть знают!» (У Капиева, кстати говоря, «бормочет древний старик», а не «восклицает» возмущенный старик-патриот…). Там, где у Капиева юмор, у Х. Тамадаевой высокопарная серьезность.
Когда от общих суждений о книге новелл Капиева «Поэт» автор переходит к более частным выводам, становится еще более заметным то упрощение, которому подвергается своеобразный взгляд писателя на мир и сложность его творческого пути.
«Но окружающее нужно Капиеву не только ради полноты обрисовки образа центрального героя, – пишет Х. Тамадаева. – Окружающие Сулеймана люди и сам Сулейман – это единое целое. Это народ… Живо предстают перед читателем не только Сулейман, но и его друзья – старики Межведиль, Сафарбек…» и т. д. Едва ли проблема изображения народа решалась для Э. Капиева вот так, количеством героев. В писательском мироощущении идея народа связывалась в первую очередь с глубоко философским представлением о его истории, о бессмертной его судьбе, о связи поколений.
«Что стоят старые обычаи, если рядом – яркая советская новь!» – так пытается сформулировать Х. Тамадаева некую общую идею новеллы «Шоссе на Дербент». Вряд ли содержание какой бы то ни было из новелл Капиева может уложиться в одно восклицание. К тому же исследователь не замечает, что великолепная новелла «Шоссе на Дербент» все-таки несет на себе следы глубоких противоречий писателя. Художественное постижение нового быта давалось ему не без потерь.
В новелле – следы седой древности и более поздних времен: в воспоминаниях стариков о своей молодости, в отзвуках эпопеи Шамиля («…музыканты играют походную лезгинку времен Шамиля, овеянную суровой думой и древней захватывающей радостью…»). Все это – для того, чтобы на мирный эпизод проводов юношей в армию бросить отсвет романтизированной героики прошлого («Оружье бы им, оружье, соседи!.. Огой!») и показать высокопатетическое слияние нового быта и старых национальных традиций. Новелла действительно поэтична, и все-таки в ней есть что-то деланное. Ведь сам избранный писателем факт проводов в армию в мирное время – а оно безмятежно у Капиева! – даже в 30-е годы, даже в Дагестане лишен того безусловного героического смысла, который так несомненен в великолепных песнях о герое из «Резьбы по камню» или в коротких новеллах из фронтовых дневников писателя.
Стиль Капиева отточен. В новелле – прозрачная тишина поздней осени и сдержанное волнение старого поэта. Лирическое ее обаяние крепко владеет читателем. И все же мы смутно помним, что тех самых лучших коней аула, на которых так прямо и гордо сидят молодцеватые юноши, дали им «для виду», лишь доехать до места сбора – не для схватки, не для подвига. А героика без риска, без внутреннего ощущения значительности происходящего – это уже не героика.
У Вас. Гроссмана есть строчки о том, как уходит время: «Вчера еще ты был так уверен, весел, силен, сын времени. А сегодня пришло другое время, но ты еще не понял этого».
Эффенди Капиев стремился всегда быть верным сыном времени. Мотив времени звучит в «Поэте» с особенной, тревожной настойчивостью: «Теперь же судьба, как парус, ведет в русле времени, и время само выносит человека на желанный берег. Надо лишь довериться ему. Не бойся! Если ты правдив и честен – не пропадешь!»
Здесь, быть может, уместно обратиться к работе Капиева с Сулейманом Стальским. «Он ничего не навязывал поэту, но порой подсказывал те или иные темы…» За этими словами угадывается стремление автора работы как-то обойти сложный вопрос при помощи осторожных формулировок. Речь идет о том, что Э. Капиев в какой-то степени был причастен к тому рассудочному отношению к творчеству Стальского, которое в те годы было свойственно, разумеется, не ему одному.
Эффенди Капиев хорошо знал Стальского и любил его. Можно верить писателю, когда он говорит в своем докладе (при всех противоречиях – лучшем, что написано до сих пор о личности поэта), что «все, что сочинял Сулейман, – уж я-то знаю это! – было искренне и шло от чистого сердца». Но ведь личная искренность и способность одинаково хорошо творить на любую, даже искренне воспринятую тему – вещи разные. «Я никак не мог убедить Сулеймана в том, что казаки – это наши друзья, – рассказывал Капиев. – В его сознании, так же как и в сознании горского крестьянства, слово «казак» было синонимом слова «белогвардеец»… Мне пришлось много говорить, пришлось приводить примеры из истории… Но я не скрыл от Сулеймана и того, что его стихи необходимы именно сейчас, что это имеет огромное значение для всех горских народов». Песня «О красном казачестве» была все-таки написана и переведена. Это было не лучшее стихотворение Сулеймана.
Кроме того, нельзя забывать, что народная поэзия – всегда нечто необычное, исключительное на фоне литературной традиции. Когда же в 30-е годы творчество Стальского было почти целиком переключено на те же самые темы, которые самым широким образом разрабатывались в литературе тех лет (однообразные восторги по поводу комсомола, колхозников, пограничников, гимны Сталину, проклятия по адресу врагов и т. д.), то о новизне и необычности, естественно, и речи не было.
В какой-то степени это сказалось и на переводах Капиева. Он был блестящим переводчиком. Его «Резьба по камню» – образец подлинной поэзии, где тонко схвачен сам дух горских песен. Но в годы работы писателя со Стальским к творчеству примешивалось многое, о чем довольно точно говорит в конце концов Х. Тамадаева: «…Капиев считал, что когда дело идет о еще большем направлении общего поэтического потока в русло современности, оправданы и советы народному певцу со стороны, и помощь ему, и сторонние влияния». Это была все та же искренняя решимость безоглядно «довериться времени».
И еще одно замечание. Х. Тамадаева говорит о влиянии на творчество писателя и Чехова, и Л. Толстого, и Горького. Все это – чисто декларативно, без фактов, без доказательств. Исследователь заключает, что это так, из того, что это должно быть так. Но это уже не наука.
В задачу автора книги, видимо, не входили текстологические проблемы. Поэтому обойден вопрос канонического текста, который, кстати сказать, решить очень трудно. Редакторы всех посмертных изданий считали себя вправе в текст, выправленный самим автором незадолго до смерти, вносить все новые и новые изменения, отнюдь не стремясь приблизиться к какой-либо из ранних авторских редакций. Стоит особо отметить, что в первое же посмертное издание была без всяких оговорок включена новелла «Кремль», хотя Э. Капиев, устанавливая окончательный порядок новелл в одной из последних правок3, изъял ее из книги (так же как и новеллу «Белый город», которая, по словам Н. Капиевой, казалась ему перенасыщенной, недостаточно органичной). К тому же новелла «Кремль» всегда печаталась почему-то в конце «Поэта», как бы «венчая» книгу. Но писатель никогда не делал ее заключительной. В последнем, самом полном издании Э. Капиева (Гослитиздат, 1959) новеллы уже нет – выполнена воля самого автора.
В первой книге о талантливом писателе и замечательном человеке многое вызывает чувство признательности к исследователю – добросовестность, несомненная любовь к писателю и порой та осторожность в подходе к процессу поэтического творчества, которая все еще является в нашей науке редким и драгоценным даром. Не хватает же главным образом одного – умения подойти к литературному процессу вполне объективно, без готовых схем.