Павел Антокольский. Дневник. 1964–1968

Павел Григорьевич Антокольский – поэт мощного темперамента и актерской пластики (В. Каверин отмечал, что в поэзии он был человеком театра, а в театре – человеком поэзии) – в наши дни взывает к внимательному перечитыванию. Его романтически жестикулирующая муза исполнена мудрой доброты и бескорыстного пафоса, которые и по ею пору заражают непарадным куражом, синтезируя далекие эпохи в едином пространстве – в творческом. Как говорит герой (он же альтер эго автора) ранней поэмы Антокольского «Франсуа Вийон»: «Где мы? В будущем? Бывалом?/Или время в нас уже/Перед собственным обвалом,/ На последнем рубеже?/…Плача, мстя, трясясь, ощеряясь,/Через время, через жизнь/Неоконченную, через/Будущее…»

Интереснейший ключ к этому Вийону, к универсальности всякого большого поэта в трактовке Антокольского мы найдем в дневниковой записи о, как ни странно, Есенине. «Его трагическая гибель, – пишет П. Г., – потрясла меня и раскрыла Есенина в ином ракурсе – в багровом освещении. Когда писал своего Вий-она (значительно позже), я как-то в какой-то мере оглядывался на бездомность и неприкаянность Есенина во всей культуре. Теперь (на старости лет) ясно вижу, что Есенин вырастает выше для каждого следующего поколения: его поют!»

Не будет преувеличением сказать, что перед нами едва ли не самый доброжелательный дневник писателя в России XX века. Ни сплетен, ни обид, ни зависти, ни всхлипов, что недодано, – восторженная любовь к чужому таланту, учительские хлопоты о подопечных, тревога за судьбу отечественной культуры. Он ратует за то, чтобы писатели шли давать уроки литературы в школу. Он читает чужие рукописи. Он проталкивает предисловия и рецензии. Он подписывает письма в защиту Синявского и Даниэля. Он раздает деньги и книги. Он излучает свет просветительства и просто сочувствия людям.

Нет, автор дневника – вовсе не карась-идеалист, а человек, глубоко страдающий от цензуры, склонный к протесту, остро видящий «сплошную демонстрацию подлости, ханжества, черносотенной мрази» и литературную политику советского разлива называющий «очень темной кухней»! Но – «если дать себе волю в дневнике записывать все ужасное, подлое, гнусное, о чем слышишь и чему бываешь свидетелем непрерывно, то дневник осточертеет и вообще не захочется жить». Не урок ли нынешним адептам дневникового жанра, которые заражены и заражают идиосинкразией к литературному быту?

Силу жить стареющий без иллюзий поэт находит в огромном круге чтения (часто перечитывания) – тут и курс Ключевского, и «Поэзия и перевод» Эткинда, и «Теркин на том свете» Твардовского, и Бунин, и Кафка, и Герцен, и Солженицын, и Шпенглер… Ремарки Антокольского ко всякой книге свежи и парадоксальны, даже если речь идет о классике. Взять его запись о Чичикове – П. Г. опровергает тех, кто называет героя «Мертвых душ» капиталистом, знаменующим денежный контроль. Заблуждение – Чичиков вышел из бюрократии. «Только в чиновничьих мозгах могла родиться, утвердиться и расцвести вся эта нелепость… когда фикции придавалось больше значения, чем живому явлению, когда человека заменяла бумажка», – далее автор дневника выводит из чичиковщины и поручика Киже, и самые что ни на есть современные явления. Неожиданны и размышления о переводах («Лучше отойти от буквального совпадения с оригиналом, лучше напутать, присочинить, упустить что-либо, даже исказить (!), чем отказаться от своей ритмической основы»), о тупиках русской силлабики и верлибра, о непостижимых загадках Цветаевой… Последняя тема, к которой П. А. в дневнике 60-х постоянно возвращается, – мы, собственно, соприсутствуем при рождении и проживании его знаменитой мемуарно-исследовательской работы о Марине, – решается и в книге «Гений памяти. Переписка А. И. Цветаевой и П. Г. Антокольского» (М.: Дом-музей М. Цветаевой, 2000), и любопытствующий читатель может сопоставить оттенки дневниковых и эпистолярных трактовок.

Ценное дополнение к дневнику мы обнаружим в приложении – мемуарном эссе математика Андрея Тоома «Мой дед Павел Антокольский», написанном с огромной, но нельстивой любовью и по отношению к изящной словесности – со стороны. Что плодотворно. Вот, скажем, штрих к модной в ту пору проблеме «физики и лирики», закрепленной в стихах Слуцкого: «С констатацией этого факта дед был согласен и, кстати, им объяснял «урожай» на поэтов-женщин: все мужчины, сколько-нибудь склонные к технике, идут в «физики», говорил он, а поскольку святу месту не быть пусту, то его и занимают женщины». Так и видишь тут лукаво увлеченного Антокольского – то подростка, то старца, но никогда не взрослого… В начале 60-х поэт, оглядываясь вспять, вычерчивает линию собственной жизни: «Мои стихи конца двадцатых годов, которые я сейчас понемногу восстанавливаю, сильные и сплошь нецензурные – как тогда, так и теперь. Это значит, что я начинал дорогу, которую вынужден был не продолжать… Жалеть ли об этом?.. Все равно – делу не поможешь. Жизнь прошла так, как должна была пройти. Из меня вышло то единственное, что могло выйти в эту, а не в другую эпоху».

В комментариях к дневнику (это заметки на случай переиздания), в целом обстоятельных и точных, недостает унификации: персоналии даются то с датами жизни, то без оных, инициалы то раскрываются, то вовсе отсутствуют. Часто при характеристике действующих в дневнике лиц важные для примечаний звенья опущены: например, необходимо указать, что В. Н. Орлов был в эти годы главным редактором «Библиотеки поэта», а не просто критиком. Многие имена комментатор обходит вообще – не отсюда ли ошибки в самом тексте дневника, который, по всей видимости, не всегда верно расшифрован: молодой поэт, о котором пишет П. Антокольский, – конечно, не «Ковба», а Вадим Ковда, а сотрудник, уволенный из «Нового мира» в преддверии полного разгрома редакции, – не «Зак», а Закс… Впрочем, это мелкие придирки, а книга получилась выразительная и насущная. В ней дано «застойное время» глазами одного из самых незастойных и самых достойных людей, временем не побежденных, в ней бурлит магма творчества, в ней поэт словно бы обращается к нынешним молодым коллегам: «До тех пор, пока художник (любой, в любом искусстве) не поймет и не решит окончательно, что он волшебник и обязан быть волшебником, что в этом и должно состоять его умение, мастерство, искусство, – до тех пор он вообще не художник…»

Автор прочитанного нами дневника был художник.

Т. БЕК