Пан малярж

Яков ХЕЛЕМСКИЙ

ПАН МАЛЯРЖ

 

1

В самом начале шестидесятых Коктебель, уже начинавший терять свой первозданный облик, все же не был таким застроенным и многолюдным, как в последующие годы. Литераторы, обитавшие в Доме творчества, хорошо знали друг друга. Преобладали завсегдатаи и почитатели здешнего прибрежья. Те, кто постарше, – Звягинцева, Габричевский, Зенкевич, Десницкий, Всеволод Рождественский, – помнили Волошина. Здравствовала Мария Степановна – вдова достославного киммерийца,

Атмосфера была почти домашняя. Пляж, четко разделенный на две половины – мужскую и женскую, – предоставлял полную свободу. При особом желании здесь можно было принимать солнечные ванны и плавать в натуральном виде – традиция, сохранившаяся с волошинских времен.

На обеих половинах предавались веселому трепу. Дамы чесали язычки по- своему. В мужской компании звучали анекдоты, каламбуры, эпиграммы, часто не предназначенные для тогдашнего женского уха. Успехом пользовались забавные устные рассказы, именовавшиеся байками. Мастеров этого жанра здесь хватало.

В один из моих приездов отличился Валентин Катаев.

Надо сказать, что в том году мэтр прибыл в отличном расположении духа. Он был общителен, благожелателен, в меру колюч. Чувствовалось, что маститый южанин радуется здешней непринужденной обстановке и неизменной верности волошинским обычаям. Запахи морской соли, йода, водорослей, полынная терпкость степного предгорья, приносимая ветром, – все это совпадало с аурой одесского детства, к тому же дополнялось диковатой притягательностью окружающих гор.

Но имелись и другие причины доброго настроения. Катаев как бы переживал вторую молодость. Редактор, можно сказать, основатель журнала «Юность», мгновенно завоевавшего популярность, открыватель и пестователь новых талантов, он был постоянно окружен дебютантами, многим из которых суждено было украсить плеяду литераторов-«шестидесятников». Под уютный шумок редакционного самовара, приобретенного Катаевым, обсуждались рукописи, еще тепленькие, читались хлесткие стихи, оснащенные корневыми рифмами, только что написанные. И конечно же, велись увлекательные споры. Почти в каждом номере «Юности» появлялось нечто, возникало новое имя.

Благодаря этому плодотворному коловращению Валентин Петрович сам обновлялся как художник. Процветание журнала резко освежило литературную популярность Катаева, несколько померкшую в предыдущие годы.

* * *

И вдруг, в силу разных обстоятельств, он покинул журнал. Говорят, что ему предложили пост редактора «Литературной газеты». Но либо это оказалось слухом, либо назначение не состоялось. В любом случае решение уйти было прежде всего продиктовано тем, что Катаев соскучился по переделкинскому уединению, по тамошнему рабочему столу. Недавно перенесенная операция и возраст тоже напомнили ему, что пора вернуться к собственным рукописям. А еще возможно, что дальновидный шеф «Юности» ощутил к тому времени ослабление возможностей, данных первьми годами «оттепели», – дальше особенно не разгуляешься.

Все тут сошлось. Уступив служебное кресло и ставший знаменитым самовар Борису Полевому, мастер с наслаждением вернулся к белому листу бумаги, заждавшемуся прикосновения одной из его многочисленных шариковых ручек. Они тогда вошли в моду, и Катаев, увлекшись ими, собрал целую коллекцию этих удобных новинок, приобретенных в разных странах, где Валентину Петровичу довелось побывать.

Вероятно, уже брезжил в его замыслах феномен «мовизма» и даже имелись наброски «Святого колодца». Манило предвкушение ювелирной работы над задуманными повестями. Они сулили не только похвалу, но и хулу. Однако были призваны и обозначить новый эффектный виток уникального катаевского искусства.

…Итак, Валентин Петрович появился на пляже, как всегда, знающий себе цену, но весьма доступный и к тому же готовый снизойти к пляжной «травле». С удовольствием слушал веселые байки, а однажды вдохновился и тоже выдал нечто. Но к истории, рассказанной им, мы вернемся чуть позднее.

 

2

История оказалась не только веселой, но и по-катаевски яркой, А меня пленила еще и потому, что одним из ее героев был Юрий Олеша, которым я смолоду зачитывался.

Известно, что в последние годы отношения между Валентином Петровичем и Юрием Карловичем были, мягко говоря, прохладными. У каждого из них имелись на то свои причины. Но обоих уже давно нет на свете, а значит, вникать в подробности этого расхождения излишне.

Важнее другое. После ухода из жизни земляка и давнего приятеля Катаев многое в нем переоценил. Очевидно, по-человечески пожалел, что пути их разошлись. К тому же на него большое впечатление произвели обрывочные, но прекрасные записи, оставленные Олешей. Собранные вдовой Ольгой Густавовной Суок, композиционно выстроенные литературоведом Михаилом Громовым, прокомментированные Виктором Шкловским, они составили книгу «Ни дня без строчки», ставшую литературным событием даже в первом, далеко не полном, издании.

«Нищий круль», как шутливо называл Олешу Катаев, имея в виду польское происхождение Юрия Карловича, предстал перед всеми в новом свете.

Оказалось, что нищий король, транжиривший блестки своего таланта за столиками «Националя» в дружеской компании острословов, внешне годами не работавший в полную силу, сумел между тем оставить едва ли не самое значительное свое творение, обнародованное посмертно. Возник образец оригинального жанра. Метафорическая мозаика, скрепленная внутренним сюжетом, свободно связующая время и пространство, пленяла щедростью и естественностью ассоциаций.

Об этой книге Катаев писал в «Знамени»:

«…Олеша, несомненно, был накануне огромных открытий… Форма нового романа, «предчувствуемого» Олешей, должна быть совсем непохожей на традиционный роман прошлых веков».

* * *

В далеко не сентиментальном Катаеве явно пробудилась нежная расположенность к сподвижнику бурной и удачливой юности. Не случайно на первых же страницах повести «Алмазный мой венец» появляется гимназист, играющий «крайнего левого» в товарищеском матче между двумя одесскими гимназиями – Ришельевской и Четвертой.

«Маленький, коренастый, в серой форменной куртке… нос башмаком, волосы, упавшие на лоб, брюки по колено в пыли, потный, вдохновенный, косо летящий, как яхта на крутом повороте». Точный удар левой ногой – и «мяч влетает мимо падающего голкипера в ворота. Ворота – два столба с верхней перекладиной, без сетки… Маленький ришельевец победоносно смотрит на зрителей и кричит на всю площадку, хлопая в ладоши сам себе…»

Таково начальное явление Олеши, выведенного в повести под именем «ключик». Именно с этой зарисовки начинается галерея писателей- современников, запечатленная в нашумевшей книге.

* * *

Можно почти с уверенностью предположить, что в поздней прозе Катаев по- своему реализовал «предчувствие» вновь обретенного друга, на сей раз, как сказали бы теперь, виртуального. В том же «Алмазном венце» Валентин Петрович признается:

«Может быть, ассоциативный метод давным-давно уже открыт… и я не более чем «изобретатель велосипеда».

Здесь Олеша не упомянут, но буквально на той же странице, находясь в «чужой, но милой стране», Катаев попутно размышляет:

«Глядя на бумажные змеи и зеленые холмы, я подумал, что ту книгу, которая впоследствии получила название «Ни дня без строчки», ключик однажды в разговоре со мной хотел назвать гораздо лучше и без претензий на затрепанное латинское nulla dies sine linea, использованное древними… он хотел назвать ее «Прощание с жизнью», но не назвал, потому что просто не успел».

Подспудное, но важное упоминание!

А еще эти строки свидетельствуют о том, что в размолвке, породившей столько толков, были просветы, если Олеша делился с Катаевым поисками заглавия для будущей книги, которая все же смутно грезилась завсегдатаю «Националя». Больше того, она уже затевалась на разрозненных листах, а то и на клочках бумаги, на ресторанных салфетках, даже на папиросных коробках, рождалась в спонтанных, но отшлифованных миниатюрах.

* * *

Вернемся к замечанию Валентина Петровича, что, возможно, его новая манера письма всего лишь – «изобретение велосипеда». Масштаб катаевского дарования таков, что о прямом подражании не может быть и речи. Появился стимул продолжить поиски, существовавшие прежде, в том числе и недавние начинания Олеши, предпринятые вразброс.

Образцы ассоциативной прозы, конечно, появлялись и до Юрия Карловича. Но уж в нашей отечественной словесности он оказался самым заметным ревнителем, а то и первопроходцем этого жанрового ответвления.

Впрочем, новатором Олеша был не только в последнем своем творении. Он был им и в ранние годы. Не говоря уже о поэтическом звучании и пленительной образности его прозы, им было совершено еще одно открытие.

Снова вспомним высказывание Владимира Набокова, который, достаточно строго относясь к советской литературе, выделил несколько имен. Эти писатели поразили его своим изобретением. Речь шла о Зощенко, Олеше, Ильфе и Петрове. Им удалось, считал Набоков, найти такой жанр, таких действующих лиц, которые отличались особой безответственностью и в силу этого могли говорить все что угодно.

В самом деле, какой спрос мог быть с невежественного зощенковского обывателя, с великого комбинатора Остапа или полусумасшедшего, рефлектирующего, люмпенизированного интеллигента Кавалерова?

Тонкое замечание заокеанского соотечественника. Находка, подмеченная им, сработала безотказно. Напоследок не повезло только Зощенко…

 

3

Однако пора обратиться к «велосипеду», который упомянул Катаев. Когда это средство передвижения – в руках такого виртуоза, оно обретает небывалые свойства. Взгляд Валентина Петровича на окружающую природу, людей, предметы называли «хищным» отнюдь не в дурном смысле этого слова. Его снайперская наблюдательность, зримая метафоричность, живописность, почти выпуклая, обрели в цикле завершающих повестей новую остроту. И еще одна немаловажная особенность. Расширились маршруты «велосипеда», многообразнее стала ассоциативность. Олеша, безнадежно мечтавший увидеть другие страны, увы, мог рассчитывать только на свое мощное воображение. В реальности имел возможность мгновенно перенестись с Дерибасовской на Тверскую, с Большого Фонтана на Фонтанку. А Катаев объездил полмира. Он запросто мог на одной странице соединить Пересыпь с Пятой авеню, Мясницкую с Елисейскими полями, питерскую Зимнюю канавку с венецианскими каналами. И, сохраняя между строк ничуть не нарушаемую охотой к перемене мест цельность сюжета, удивлять читателя стереоскопичностью описаний и пестрой вереницей характеров. К тому же реальность порой уступала место иллюзорности, возникали и символические персонажи, вроде старика, моющего бутылки в Святом колодце, или скульптора Брунсвика, создающего изваяния из космического материала. Разноцветные сновидения уживались на этих страницах с прозаическими приметами повседневности.

Все это сдабривалось катаевским юмором, неизменной иронией, иногда доброй, иногда обидной, особенно когда дело касалось людей известных, легко узнаваемых, несмотря на условные обозначения.

То, что корифеи словесности, чьи имена принято сейчас произносить с благоговением, были изображены автором в необычном ракурсе, в бытовом и даже богемном закулисье, порой изрядно царапало слух. Далеко не все читатели учитывали, что эти классики, как справедливо заметил Анатолий Гладилин, были для Катаева литературными сверстниками, а то и приятелями. Он с ними бродил по нэповской Москве, бражничал, иногда оказывался первым слушателем только что созданных ими строк, ставших теперь хрестоматийными.

В силу этого он был начисто лишен всеобщего пиетета. Ну что ж, имел право, хотя порой пользовался им чрезмерно, особенно когда разговор шел о людях, чьи судьбы сложились трагически.

Все это многих шокировало. Но даже самые категорические из них не отрицали высокий уровень письма, не оспаривали катаевское обновление. Один мой приятель сказал об авторе «Алмазного венца»:

– Злой волшебник.

Да, злой. Но – волшебник.

Здесь уместно привести выдержку из Олеши. Юрий Карлович делится своими впечатлениями о давнем знакомстве с Буниным. Классик, ставший в пору гражданской войны беженцем и временно проживавший в Одессе, тогда еще был мужчиной средних лет. Но Олеше, которого представил Бунину Катаев, знаменитый писатель показался злым стариком. Правда, в тех же своих воспоминаниях Юрий Карлович не преминул заметить: «Этот старик прожил еще много лет- целую жизнь! Написал много прекрасных страниц…»

Среди этих страниц широко известны и мемуарные очерки. Ох, и не жаловал Иван Алексеевич некоторых собратьев по перу! Но описывал их превосходно.

* * *

Обо всем этом я размышляю теперь. А тогда, на пляже, мне и в голову такое не могло прийти. Катаевский «мовизм» еще только возникал на переделкинском столе филигранного стилиста.

А байка, которую выдал Валентин Петрович, увлекла меня, помимо ее лихости, как уже сказано, тем, что в ней присутствовал обожаемый мною Олеша.

Вечером того же дня, после вечернего купания, стараясь не упустить красочные детали катаевского устного рассказа, я пространно записал услышанное.

…Прошли годы. Разбирая разросшийся домашний архив, я вдруг обнаружил забытую коктебельскую скоропись. Странички пожелтели, чернила выцвели, некоторые слова, особенно те, что были сокращены, я с трудом разобрал. Все же мне удалось расшифровать давние строки. Оказалось, что они в какой-то мере передают не только подробности смешного эпизода, но и тональность рассказчика. Чтобы добро не пропадало, я перестучал свои записи на сверхпортативной машинке. Несмотря на мелкий шрифт славной «Колибри», получилось несколько страниц.

Нет, я отнюдь не думал о публикации этой машинописи. Поэтому не стал ее шлифовать. Я был убежден, что Катаев, опробовав устный вариант будущего рассказа, сам его напечатает.