«Палитра красок», или Автор и критик современного детектива

БЫЛО время, когда я, делая попытку определить жанр детектива, сказала, что это «игра: плюс литература», имея в виду под словом «игра» определенную технику построения вещи. Работающие в этом жанре авторы со мной не согласились. Слово «игра» показалось им несерьезным и даже, быть может, роняющим их достоинство…

Если подойти с моей скромной меркой («игра плюс литература»), то, мне кажется, журнал «Огонек» недавно опубликовал совсем неплохой детектив: «Дело о телефонных звонках». С точки зрения «игры» (детективного сюжета) просчеты там есть. А вот с «литературой» – благополучно. Достоверны характеры. Достоверен быт. Эта занимательная история изложена языком скромным, грамотным, вполне литературным. Читательский вкус фальшью нигде не оскорблен, и литературного уровня это произведение не снижает. Вполне добротный детектив. Детектив, – повторяю я, а не «Отцы и дети», не «Братья Карамазовы», не «Разгром» и не «Хождение по мукам». Всему ведь свое место. Оперетта – законное детище театра, но странно было бы уравнивать ее с симфонической музыкой, а шлагер – с оперной арией.

Но вот в последнее время я заметила напряженное стремление критики (горячо, кстати, поддерживаемое некоторыми авторами детективов) стереть границы жанра, поднять его значение, вывести его на иные дороги… В рецензиях на детективы мы видим громкие слова о «философских обобщениях», «о высоком художественном мастерстве», об «объемности звучания», о «ярком, нескованном языке».

Критик Л. Исарова («Литературная газета», 3 апреля 1974 года) назвала, к примеру, некий детективный роман не только детективом, но и «притчей о талантах». Итак – притча. Притчей, помнится, называли и «Чуму» Альбера Камю, и «Женщину в песках» Кобо Абэ, и «Homo Фабер» Макса Фриша… Таким образом, словами «притча о талантах» рассматриваемое сочинение ставится в один ряд с вышеназванными произведениями. Вот, значит, до каких высот поднялся детектив!

Видимо, я что-то пропустила, чего-то недоглядела. Надо попробовать в этом разобраться.

* * *

Если вы задумали кого-то убить, то перед вами сразу встают два вопроса: чем и как? В Америке первый вопрос разрешим легко: идешь в магазин и покупаешь револьвер. Там остается решить лишь вопрос: как? Нужно алиби! Человека убивают, а вы в это время в театре, – могут подтвердить свидетели. Или: человека убивают, а вы мчитесь в поезде. Это достигается разными ухищрениями. Вам, к примеру, удалось все так обставить, что время убийства определено сыщиками неправильно, это сбивает со следа. Или вам удалось сбегать и пристрелить жертву во время антракта, а затем как ни в чем не бывало вернуться в театр.

У нас сложнее: в магазине пистолета не купишь. Значит, до всяких алиби надо еще придумать: чем? В повести «Чужой патрон» ¹ в ружье стрелка-спортсмена вложили патрон с взрывчаткой. Ружье взорвалось, заодно взорвался и стреляющий. Убийце крупно повезло. Ведь большинство из тех, кого хочешь убить, стрелковым спортом не занимаются. И над алиби не пришлось голову ломать: кто угодно из окружающих мог подложить патрон…

Злодея, однако, удалось разоблачить. Разоблачает его молодой инспектор угрозыска Алексей Воронов. Это его первая удача: три порученных ему дела он провалил. И читатель верит: провалил, ибо Воронов производит впечатление недалекого малого.

Вот старший инспектор Стуков говорит, что «следователь должен, знать все… даже то, что ему совершенно не надо знать при работе над этим делом». «Страсть Стукова к афоризмам… у Воронова… вызывала неприязнь. Алексею всегда казалось, что таким мудрствованием Стуков хотел подчеркнуть свое превосходство над ним, инспектором, к тому же начинающим».

Воронов, по-видимому, смутно себе представляет, что такое афоризм. Кроме того, старшие дело говорят, ему бы вслушаться, а он обижается. Мелкая натура!

Беспомощны допросы Воронова. Вот он беседует с возлюбленной убитого стрелка Мамлеева. «Я любила Александра!» – восклицает она. Воронов ее «холодно» обрывает: «Оставим в стороне жизнь личную, вернемся к спортивной». Но не успевают собеседники вернуться к спортивной жизни, как Воронов произносит: «Я знаю, вы любили Александра, не так ли?» Чего уж тут «не так ли», когда ему только что в этом признались! «Нет! Это была не любовь. Это было преклонение. Я преклонялась перед ним… с фанатической самоотреченностью!» Женщина – явная истеричка, но вернемся к Воронову. Побеседовав еще и с женой покойного Мамлеева, Воронов решает восстановить для себя картину рокового утра. Записывает: «В то утро Александр встал, как никогда, рано. Привыкнув работать над книгами далеко за полночь, он обычно просыпался тяжело… Работать продуктивно с утра он не мог, хотя и сознавал всю порочность ночных бдений». Далее Воронов утверждает в своих записях, что Мамлеев был в то утро задумчив, на приветствие супруги не ответил, «и обозленная Юлия Борисовна с грохотом поставила на плиту алюминиевую сковородку. Александр оставил без внимания… этот демарш жены».

Но откуда знал Воронов, что Мамлеев «сознавал всю порочность ночных бдений», «просыпался тяжело»? И откуда насчет «алюминиевой сковородки» знал? Дальше. Впервые Воронов увидел Мамлеева только в гробу. Наружность покойника Воронову не понравилась. «Его нельзя было назвать даже симпатичным… Маленькие глазницы… казались пустыми. Остренький нос, вызывающе задиристый, смотрел вверх…»

Не знаю уж, чего ждал Воронов от «глазниц» мертвого человека. И каким образом мог выглядеть «задиристым» заострившийся нос трупа? Интересно другое… Воронов разглядывает вещи в шкафчике Мамлеева. «Брюки… смялись, и Воронов с трудом представил, как выглядели они на щеголеватом и педантичном Мамлееве».

Но ведь Воронов в жизни своей не видел Мамлеева ни в мятых брюках, ни в глаженых! Нет, ему б не в угрозыске служить, ему б романы писать, этому Воронову! Сперва, конечно, поработав над словом, ибо «демарш» рядом со «сковородкой» как-то не смотрится…

Воронов допрашивает Вишняка, стрелка N 2 (Мамлеев был N 1). Является жена Вишняка Светлана – «маленькая хрупкая женщина с большими, казалось, во все лицо влажными карими глазами». Затем Воронов замечает, что «тонкие, необыкновенно изящные руки были, пожалуй, второй яркой чертой ее облика».

Итак, первой чертой были глаза. Второй чертой, значит, руки. Хорошо. Светлана сообщает, что Вишняк и Мамлеев прежде были друзьями. «Разлад… начался с меня… Сложился, увы, пресловутый треугольник. Началась банальная погоня за любовью. Сами понимаете, мне выбрать оказалось нелегко». Значит, друзья банально погнались за Светланой и дружба их лопнула. Но вот почему Воронов, впервые увидавший супругов Вишняков и никогда не видевший Мамлеева, должен был «сам понять», что Светлане выбрать было нелегко? Она, что ж, выбирала по принципу: кто стреляет лучше?

На стенде, где погиб Мамлеев, работает дворником некий «дед». Неграмотен. Вместо подписи ставит крест. Говорит так: «Дедом и кличут! Кому моя звалка нужна? В жисть вам того никто не скажет». Но внезапно мы слышим от него: «Так вот, молодой человек, поверьте моему опыту…» Кто это сказал? Неграмотный дед или присяжный поверенный? Рассказывая Воронову о том, как у охотника (отца «деда») разорвало замок ружья, «дед» добавляет: «Курок пробил толстый кожаный козырек на батиной кепи». Интересно звучат в «дедовых» устах слово «кепи».

1. Автора этой и других книг, о которых здесь пойдет речь, сознательно не называю, Наверное, это было бы не совсем справедливо: ведь выбор мой был совершенно случаен, я вовсе не стремилась отыскать какие-то особенно плохие вещи.[↩]