Ответственность

Печатая статью А. Марченко «Ответственность», редакция приступает к выполнению своего обещания опубликовать в 1960 году серию статей о современной советской поэзии.

О мой ровесник,

друг мой верный!

Моя судьба –

в твоей судьбе.

Давай же будем откровенны

и скажем правду о себе.

Тревоги наши вместе сложим,

себе расскажем и другим,

какими быть уже не можем,

какими быть уже хотим.

Е. Евтушенко.

Крупные исторические события обладают как бы «остаточной деформацией», оставляя в сознании переживших их не уничтожаемые временем метины.

Так, Великая Отечественная война застала разных людей, употребляя выражение Данте, на разном расстоянии от «середины дороги жизни», с неодинаковым запасом как личного, так и социального опыта. Поэтому и эмоциональная реакция на нее была такой разнообразной, а литературная запись этой реакции при общей идейной устремленности – столь разноголосой.

Одним, уже сложившимся поэтам – Н. Тихонову, А. Суркову, А. Твардовскому, В. Луговскому, П. Антокольскому, – она дала небывалый по степени концентрации драматизма материал. Создав лирическую философию войны, они сделались ее летописцами. Другие поэтами стали во время войны и, может быть, только вследствие ее. Из них наиболее подготовленными оказались люди симоновского поэтического возраста. К 1941 году у них уже был стаж корреспондентами работы; фронт оказался для них новым назначением, опасной командировкой, но не неожиданностью. Они явились в действующую армию политическими и поэтическими комиссарами и сразу же взяли на себя всю меру ответственности перед живыми людьми, с которыми мерзли в землянках и уходили в разведку. Поэтому в их поэзии сильнее всего оптимистическое, мобилизующее начало.

А. Межирова, С. Гудзенко и их сверстников 1941 год застиг врасплох, как пожар, как ливень, застиг в том возрасте, когда человек начинает открывать себя, когда не легла еще ему на плечи ответственность за жизни многих и многих, перед которой своя собственная судьба становится незначительной. Отсюда пронзительная лиричность, отсюда же повышенная острота первовпечатления.

Е. Винокуров, как К. Ваншенкин и многие другие поэты «третьего военного призыва», стал солдатом не а 41-м, а в 43-м, когда война в какой-то степени сделалась бытом, во всяком случае поначалу она обернулась к новобранцам 43-го года своей будничной стороной. Семнадцатилетние фронтовики не сразу попали на передовую. Им, юным и неумелым, пришлось переделать много черной солдатской работы. Они грузили уголь, кололи дрова, укладывали шпалы. Нарастали мускулы, твердели мозоли, копились неначатые песни.

Изображение войны в их стихах подчеркнуто нетрагедийно. Они как будто намеренно противопоставляют рассказам о подвигах и героизме неромантическую обыденность военных будней. Неслучайно главные стихи «о войне, которые написал Винокуров, – «Работа», «Черный хлеб», «Вода», «Нары».

И все-таки это поколение не было последним, в судьбу которого, именно в судьбу, а не просто в биографию, вошла война.

В 1942 году Дмитрий Кедрин написал стихотворение «Станция Зима». Затерянная в сугробах маленькая сибирская станция казалась тогда поэту единственным местом в России, где нетронуто бел снежный наст…

По таким заметеленным деревням, районным невеликим городишкам развозили товарные эшелоны детей – как можно дальше от западных границ. По странному совпадению на той же станции Зима, может быть в том же «сорок трудном» году, остановился эшелон; среди вышедших из поезда был и девятилетний Евгений Евтушенко.

Станция Зима запомнится ему на всю жизнь каждой подробностью, каждой мелочью и не просто потому, что память детства – цепкая, память:

…над крыльцом райкомовским часы,

где за оградой старого базара

шурши овсы

и звякают весы;

где туеса из крашеной коры

с брусникой влажной на прилавках низких,

где масла ярко-желтые шары

в наполненных водой цветастых мисках…

Какую же роль сыграла война в судьбе этого поколения? Прежде всего – внезапно оборвала детство, приобщив детей к трагическим событиям. Десятилетним, еще не начавшим думать, ничего еще не понимавшим, повелела сердцем коснуться вещей, в которых «соль и боль земли», и нагадала поэтическую судьбу.

Спустя десять лет они взяли слово и заговорили от имени своего поколения. В 1952 году выходит первая книга стихов Евгения Евтушенко «Разведчики грядущего», через год – «Утро в пути» Владимира Соколова, затем сборник стихов Роберта Рождественского «Испытание».

Эти три поэта – В. Соколов, Е. Евтушенко, Р. Рождественский – были сразу замечены, и не потому, что, поторопившись, явились первыми. Вместе или почти вместе с ними пишут, печатаются и пользуются известным успехом такие способные поэты, как В. Берестов, М. Демин и другие. Мы узнаем много любопытных подробностей, путешествуя вместе с Берестовым по пескам Кара-Кумов или отправляясь с Деминым в Восточную Сибирь.

Но поэзия такого рода при всех ее достоинствах остается, употребляя определение И. Тургенева, расположенной на окружности, на периферии, тогда как лирический характер, получивший художественное воплощение в стихах Е. Евтушенко, В. Соколова, Р. Рождественского, не только критикам, но и читателю на какой-то отрезок времени показался находящимся близко к «центру», к самой сути своего поколения, и потому самые его недостатки получили характер как бы необходимости. Самое ценное, что привнесли эти молодые люди в поэтическую летопись, была история возмужания детей, которым уготована недетская судьба, а также изображение войны, сделанное в неожиданном ракурсе:

О народной поем,

о священной –

так,

как мы ее понимаемся.

Рождественский

Это и составляло обаяние стихов о войне и Е. Евтушенко, и В. Соколова, и Р. Рождественского, но одновременно ограничило их возможности: чем взрослее они становятся, тем труднее использовать военный материал. Характерно стихотворение Евтушенко «Пельмени»:

На кухне делали пельмени.

Стучали миски и ключи.

Разледеневшие поленья,

шипя, ворочались в печи.

Летал цветастый тетин фартук,

и перец девочки толкли,

и струйки розовые фарша

из круглых дырочек текли.

Но каким неинтересным кажется это блестящее описание «военного пира» рядом не только с его «Свадьбами», но даже с неловко еще написанными стихами о девочке-спутнице из книги «Третий снег»! Как и все чисто детские переживания, впечатления военных лет оказались хотя и яркими, но неглубокими, вернее неустойчивыми.

Нельзя не учитывать также и того момента, что эшелоны, очереди за хлебом, концерты в подшефных госпиталях, холод, голод, скитания – все это было не столько индивидуальным, сколько Коллективным опытом. Вот почему так похожи военные стихи непохожих поэтов:

Старухи,

сынов провожая и дочек, вздыхали:

«Когда это кончится, господи?!»

И пели мы песню

«Синий платочек

хором

в подшефном госпитале.

(Е. Евтушенко)

Сорок трудный год.

Омский госпиталь…

Коридоры сухие и маркие.

Шепчет старая нянечка:

«Господи!

До чего же артисты

маленькие…»

(Р. Рождественский)

Другой пример. Ленинградский поэт Олег Шестинский как индивидуальность – малооригинален, даже несколько старомоден; интересное в его поэзии существует словно бы отдельно от его «я» и связано со значительным в судьбе его ровесников. С. Шестинский банален, когда перепевает Блока, но когда обращается к годам, в которые, по его словам, «очень правильно начинал жить», – к нему стоит прислушаться. Таково его лучшее стихотворение «Новобранцы» – о призывниках 1942 года, знавших войну «по уставам», «а жизнь еще ни по чему». Война вывела молодых людей на дорогу настоящей поэзии. Дальше им предстояло двигаться по ней на свой страх и риск.

Первым вошел в полосу прибоя Роберт Рождественский, Плодом столкновения с жизнью, первой пробой «на усталость» была поэма «Моя любовь». При всех своих недостатках поэма эта – самое значительное из того, что Рождественский до сих пор написал. «Мою любовь» читали на лекциях, в студенческих столовых, передавая друг другу зачитанную до дыр «Комсомольскую правду». Успех и отклик был явно преувеличен эхом, ибо, как поэтическое исследование и даже как обвинительный документ «всесильному царству» мещан, поэма не представляет собой большого интереса. Ныне, спустя пять лет, каждому ясно, что Рождественский здесь просто обругал обывателей в рифму. Поэту не хватило ни знания быта, ни психологического чутья, не хватило в конце концов точки опоры, чтобы проанализировать явление.

Поэма и не запомнилась бы, если бы не любопытная фигура лирического героя, в котором поражает странная растерянность, даже беспомощность. Правда, он прикрывает свое бессилие видимостью нравственной победы, но победа его больше похожа на поражение. Можно, конечно, моментальное отступление объяснить незрелостью чувства, но, думается, вернее другое объяснение. Герой струсил, не сумев взять на себя ответственность за судьбу любимой. Вот почему его твердость и прямота воспринимаются как ограниченность и прямолинейность. И каким обаятельным и добрым выглядит рядом с ним лирический герой Е. Евтушенко, независимый, находчивый и острый на язык;

Я жизни дружбу предлагаю,

но предлагаю и вражду.

…………………………………………….

Пускай не раз придется круто,

и скажут:

«Лучше б помолчал…»

Хочу я ссориться по крупной

и не хочу

по мелочам.

Чем не герой нашего времени? У него как будто есть все основания написать:

От силы собственной хмелею.

Но вдруг за этой молодой смелостью открывается неуверенность, неспособность к сильному и цельному чувству, которое вязнет в полужеланиях. Чудесное, чистое, как предчувствие любви, стихотворение «Перед встречей» неожиданно оказалось увертюрой к финалу – стихам о стареющем юноше, возвращающемся на рассвете от нелюбимой. Недаром поэт с тоской заклинает:

Свежести!

Свежести!

Хочется свежести!

Разумеется; в «ранней старости» Евтушенко много игры, идущей от подражания, от зависти к трагическому положению героя «Страшного мира» и ранних поэм Маяковского. Даже раздвоенность человека нежного и беззащитного наедине с собой и наглухо забронированного перед враждебно настроенными людьми – поза, взятая Евтушенко напрокат из биографии Маяковского:

А мне все это нравится.

Мне гордо оттого,

что им со мной не справиться,

не сделать ничего.

С душой, для них закрытою,

я знаю – все не так,

чему они завидуют,

я не пойму никак.

Но и не только поза.