Открытая система. Владимир Строчков

Подобно тому, как речь пытается вывести мысль в область материального, в сферу выговариваемого, — поэзия выводит речь в область идеального, нелинейного, невыговариваемого. Поэзия как бы имитирует доречевое (внеречевое) мысленное общение, выходя за рамки возможного.

Нелинейный, «кристаллообразный»¹ рост смысла в поэтическом тексте раздвигает установленные для дневного сознания рамки человеческой психики. Под воздействием структурообразующих факторов стиха (таких как ритм, нетождественность стихового слова слову в естественном языке, семантическая емкость слова) изменяется состояние сознания читателя. Таким образом, стихи — это инструмент для приведения соприкасающегося с ними (автора или/и читателя) в измененное состояние сознания.

Человеческое восприятие устроено так, что постоянная демонстрация чего-то одного — то есть одного и того же — быстро или постепенно притупляет возможность бурной реакции со стороны реципиента. Залогом же выживания искусства и где-то даже оправданием его существования является способность воздействовать. Поэтому оно вынуждено перманентно обновляться. Но обновляться сложно, непредсказуемо и неокончательно, ровно настолько, чтобы возникала и набоковская «дрожь узнавания», и преодолевался, так сказать, «автоматизм речи» — в широко переносном значении для всех искусств и в самом прямом — для поэзии, о которой идет речь.

Эта связь с традицией и одновременно ее тщательный пересмотр и преобразование характеризуют поэзию Владимира Строчкова, одного из самых необыкновенных поэтов нашего, и не только нашего, времени, а вероятно, и не только времени. Он сам заявляет о своем промежуточном положении по отношению к традиции («будильнику, который давно не ходит и никого не будит, но зато стоит на комоде, гордо и нелепо сверкая никелированными чашками») и авангарду (который «берет испорченный будильник традиционализма» и «смотрит, что у него внутри <…> Он с азартом выполняет свою функцию: ревизию, демонтаж и анализ традиции <…> Но будильник-то при этом разобран. А функция сборки в авангард не заложена»), определяя в соответствии с этим объем понятия «постмодернизм»: «В отличие от авангарда, ему присущ оптимистический созидательный, синтетический пафос по отношению к предмету искусства, что сближает его с традиционализмом. Но в отличие от традиционализма, он находится не внутри, а вовне существующей традиции — причем с любой стороны <…> Ему присущ свежий, непредвзятый взгляд, доставшийся по наследству от авангарда — но без разрушительного его начала: убийственная деструктивная ирония авангарда переваривается постмодерном в иронию конструктивную и обращенную не вовне, а внутрь себя — самоиронию искусства»².

Владимир Строчков конструирует Вселенную, признавая в ней всего два условных допущения: существование Вселенной и существование в ней автора. «Впрочем, — замечает он совершенно резонно, — возможно, и наоборот». Формулируя правила игры в своей Вселенной, поэт прежде всего указывает на то, что все объекты и явления в ней проявляют себя принципиально многозначно. Многозначность, или полисемантика, оказывается одним из необходимых условий существования поэтической Вселенной Строчкова.

То, что Строчков творит с языком, похоже на бесконечно распускающийся тысячелепестковый лотос: смыслы рождаются друг из друга — родившийся из смысла смысл тут же порождает следующий, и что знаменательно — с последним словом стихотворения этот процесс смыслопорождения не заканчивается, а переходит в сознание читателя, где длится ровно столько, сколько оно может вместить, сколько позволяет его объем. Причем я имею в виду не только и не столько простые цепочки вызревания и подхватывания второго значения многозначного слова, как, например, здесь: «Лечу стрелой насквозь больную жизнь / чей незабвенный образ я веду / за ручку до которой сам дошел / своим умом когда с него сходил / на землю где сегодня прохожу / по делу о хищениях по складу / души своей где был я проведен / кладовщиком как ясельный младенец» и т. д. Естественно, что множественность последовательно вспыхивающих значений (на уровне содержания) связана с эксплуатацией многозначных слов (на уровне выражения). Но, во-первых, у Строчкова многозначность далеко не всегда является узуальной, а зачастую все же — авторской (поэтической, осмысляющей даже приблизительное звуковое сходство слов или частей слов), во-вторых, цепочки выстраиваемых смыслов могут быть гораздо сложнее и ветвистее. Тогда речь идет уже не о последовательном внутри одного высказывания разворачивании смыслов, а об одновременном их возникновении.

Одним из ведущих приемов, на которых строится поэтика стихотворных текстов Строчкова, является калейдоскопичность.

Прочтем внимательно все шесть частей стихотворения «Цыганочка с выходом». Оно начинается с внутреннего образа слез, входящего в релевантные для всего текста семантическое поле зрения, а также, ассоциативно, в семантическое поле смерти:

В грязном поле зреет дрожь,

ржа пшенится над овсеми.

Хлеба белого не трожь,

хлеба черного не трожь.

Трогай, серый, хлеб осенний.

Тела белого не трожь,

дела черного не делай,

серый волк и так хорош.

Белый свет черствее кож,

черный день черствей, чем белый.

Неба серого не ешь,

не подсядь на это пенье.

Высоко сижу. Допрежь

ниже сиживал. Да где ж?

Далеко гляжу, за зренье,

за глаза, заподлицо.

Проросла в глазу солома,

не солома — бревнецо,

зреет глубже стервецо

умозримого содома.

Слезы, дрожащие в глазах, делающие дрожащим все видимое, создают соответствующую эмоциональную картину — грусти, ожидания (зреет — значит, рано или поздно созреет), страха и холода (ср. дрожать от страха / холода), одиночества. Семантическое поле зрения поддерживается также устойчивым словосочетанием поле зрения (ср. «в <…> поле зреет»), что окказионально увеличивает семантическую емкость слова зреет: 1) достигает зрелости, созревает и 2) видит, зрит (в своеобразной, не характерной для русского языка временной форме continuous). Причем начальная фонема в слове дрожь, во-первых, является первым небольшим поворотом калейдоскопа (как парная звонкая к глухой т на конце слова зреет), а во-вторых, создает неповторимый фонетический рисунок и мотив парности, подчеркнутый также рифмой к слову дрожь — (не) трожь. Чередование звуков т/д — зубных по месту образования — также создает эффект дрожи, когда «зуб на зуб не попадает». Дальше калейдоскоп поворачивается вторично, и слово дрожь, вынашивающее в себе рожь с беглым гласным о, приобретает форму ржа. Семантическая емкость ржи (во всех вариациях) пополняется еще значением «ржавчина» (любопытно, что у Даля дается в статье о ржавчине для псковских и тверских говоров: «рожь на корню или ржаная солома»³). Это значение актуализируется в следующем прочтении строки: «ржа пшенится надо всеми», то есть всех ожидает смерть, все одинаково смертны.

Окказиональный глагол пшениться означает «колоситься подобно пшенице», но, будучи произнесен вслух, в результате прогрессивно-регрессивного взаимодействия т и с он превращается в узуальное существительное пшеница. Перечисление злаков служит окольным описанием злачного места в обоих значениях: дурное место, «злое» — и «в месте злачнем, в месте покойнем», где злачное означает хлебное, но имеется в виду тот свет. Таким образом, здесь косвенно оживляется внутренняя форма слова злачное (от «злак») посредством следующего за перечислением злаковых синонима злаку — хлеб: «хлеба белого не трожь…». Можно привести множество упоминаний хлеба в духовной сфере жизни — например, из молитв: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь», или из цитат Священного Писания: «Не хлебом единым…».

Злак также участвовал в Элевсинских мистериях## Элевсинские мистерии праздновались почти две тысячи лет (ок. 1500 до н.э. — 400 н.э.) в честь богини Деметры и ее дочери Персефоны в Элевсине, древнегреческом городе, расположенном примерно в тридцати километрах к западу от Афин. Мистерии основывались на эзотерическом толковании мифа о Деметре и ее дочери Персефоне.

1. Бродский И. Поэт и проза // Бродский И. Меньше единицы. Избранные эссе. М.: Независимая газета, 1999. С. 175. [↩]
2. Строчков В. Глаголы несовершенного времени. Избранные стихотворения. М.: Диас, 1994. С. 383.[↩]

3. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка в 4 тт. Т. 4. СПб.: Диамант, 1996. С. 95.

   [↩]