От слова – к образу

Заметки о языке советской художественной литературы

В критике есть свои «вечные темы»; одна из них – язык художественной литературы. Разговор о нем никогда не может считаться законченным. Появляются новые произведения, накапливаются новые словесные богатства – и одновременно делаются новые, а подчас и повторяются старые ошибки, ведущие к порче и вульгаризации литературного языка.

Однако, чтобы разобраться в том, что хорошо и что плохо в литературе, надо ясно осознать, благодаря чему наша обиходная речь в состоянии Стать речью художественной. Думается, в дискуссиях последнего времени удалось сформулировать ряд ценных теоретических положений, касающихся этой проблемы. Но вот что хотелось бы в связи с этим заметить. В наших работах о языке художественной литературы вообще слишком много теоретизирования, слишком много общих мест, не подкрепленных конкретным анализом. Особенно «не везет» пока что языку советской художественной литературы.

В этих заметках сделана попытка осветить лишь некоторые стороны словесного мастерства в произведениях наших писателей. При этом упор взят главным образом на то, что делает слово и художественным и современным.

О НОВОМ ПО-НОВОМУ

В 20-х, а отчасти и в 30-х годах для «простых» людей и в жизни и в литературе весьма характерным являлось неполное, недостаточное овладение той новой лексикой, Которая широким потоком хлынула в русский язык после Великой Октябрьской революции. Позднее, понятно, положение это стало меняться. Не говоря уже о рабочих, сравните речь крестьян, с одной стороны, в «Тихом Доне» и «Поднятой целине», а с другой – в романе Г. Николаевой «Жатва», в повестях и рассказах С. Антонова, В. Тендрякова, Г. Троепольского, в очерках В. Овечкина и Е. Дороша. Бросается в глаза, какой огромный шаг в культурном развитии сделан нашим народом за годы существования советской власти.

Обращаясь к произведениям писателей, правдиво и ярко показывающим жизнь современной советской Деревни, мы ясно видим, как язык ее очищается от устаревших слов и местных речений и вместе с тем как расширяется и обогащается лексикон колхозного крестьянства, овладевающего новыми словами и понятиями, новой общественно-политической и производственно-технической терминологией.

В «Жатве» Г. Николаевой есть такая картинка:

«Посреди деревенской улицы застряла трехтонка, и шофер, ругаясь, возился с мотором. К нему кубарем подкатилась Дуняшка, закутанная в шаль, пальто и обутая в непомерно большие валенки.

– Ты полегче объясняйся: ребенок рядом, – сказал Василий, помогавший шоферу.

Он пытался притянуть к себе дочь, но та молча высвободилась из его рук и решительно пошла к мотору, постояла молча, не спуская с мотора черных, как жуки, глазенок, и вдруг изрекла коротко и важно:

– Карбюратор засорился.

Василий и шофер невольно расхохотались.

– Скажи на милость, какой специалист! – хохотал шофер. – Ведь как в воду глядела! Действительно, карбюратор засорился. Ну и дочка у тебя, Василий Кузьмич! Мы с тобой в ее годы не знали, какие машины бывают, а она – как обрезала…»

Этот процесс внедрения новых слов в речь сегодняшней деревни прекрасно передан и в «Капле росы» В. Солоухина. Он описывает, как «загадываются» для игры пары:

«Вот стоят две «матки», равные по силе и ловкости игрока. А мы идем загаживаться, разбившись на равные по силе пары. Отойдешь с товарищем в сторону, пошепчешься: «Давай, ты будешь прясло, а я плетень» (или ты будешь ястреб, а я голубь, или ты будешь плуг, а я борона, или ты будешь амбар, а я сарай); загадавшись, идем к «маткам», дожидающимся в стороне.

– Плетень или прясло?

– Прясло, – говорит один «матка».

И товарищ мой, поскольку он «прясло», идет к этому «матке», а я остаюсь у другого…

Интересно отметить, что течение жизни и изменения ее тотчас находят отклик и в этих символах, которые я отношу к фольклору, вместе со всевозможными детскими считалочками.

Недавно, проходя мимо мальчишек, я слышал, как они загадывались:

– «С-80» или колесник?

Легко можно предположить и такие сочетания:

– Трехтонку или полуторку?

– Силос или вику?

– Мир или войну?

– «ТУ-104″ или Спутник?»

…И самый факт появления новых слов в языке, и мера вхождения их в каждодневную речь людей, и свобода, непринужденность в обращении с ними, приобретаемые далеко не сразу, – тщательно отмечаются нашими писателями, что дает им возможность ярче, ощутительнее создавать не только образы героев, но и образ времени, изображаемого в их произведениях.

Вот, например, как в романе В. Кетлинской «Иначе жить не стоит» воспроизводятся языковые приметы 30-х годов. Двенадцатилетнему Кузьке странным кажется выражение: «задули новую домну». У Кузьки, очевидно, – что свойственно его возрасту – обостренное языковое восприятие, и, прочитав в газете «задули», он немедленно вспоминает обычное в те времена значение этого слова («задули» – «потушили», к примеру; «потушили керосиновую лампу»). А тут, к удивлению парнишки, слово «задули» получает вдруг прямо противоположный смысл. В то же время такие слова, как «шасси» или «плоскость» (самолета), не останавливают внимания Кузьки, представляются ему понятными без дальнейших разъяснений. Подобное отношение к языку в романе В. Кетлинской отчетливо характеризует и ее юного героя, и эпоху, в которую он живет. Однако интереснее всего, что и в разговорной речи, и в литературе у нас сейчас, сплошь и рядам употребляются На равных правах и новые слова, созданные в советское время, «советизмы», и старые слова, живущие в языке многие столетия. Почитайте стихи О. Берггольц «Сестре», написанные в 1941 году:

…Старый дом на Палевском, за Невской,

низенький зеленый палисад.

Машенька, ведь это – наше детство,

школа, елка, пионеротряд…

До чего просто и естественно звучат эти строчки, прямо «одним дыханием» выговариваются идущие друг за другом слова: «школа», «елка» и «пионеротряд»! Да и что тут странного: ведь все эти слова знакомы поэтессе с детства. Но то, что рядом «мирно» соседствуют слова, насчитывающие вековую (и даже многовековую!) давность, и слово, возникшее уже после Октябрьской революции, – это тоже языковая примета времени и притом очень важная, освещающая особым поэтическим светом произведение советского художника слова.

…Язык, оставаясь самим совой, оставаясь верным своей специфике, находится в состоянии почти непрерывного изменения, отражая перемены, происходящие в самой действительности. И литература, которая пользуется именно этим живым, растущим, беспрестанно меняющимся языком, чутко подмечает и отмечает все, что с ним творится, рассказывая о новом по-новому.

Превращения слов

Зададимся теперь другим вопросом. Слова, которые мы называем старыми и которые существуют в языке с незапамятных времен, – действительно ли они такие уж старые? Так ли они звучат, как прежде, то ли содержание передают, те ли смыслы в себе воплощают? Не правильнее ли будет, если прилагательное «старые» мы заключим в кавычки, подчеркнув его условность?

Я имею в виду при этом не такое слово, как «спутник». Сыздавна облюбованное Писателями и поэтами, оно казалось вполне определенным, прочно установившимся. Только где-то на «периферии» общераспространенного языка, знакомое главным образом специалистам, мелькало другое, астрономическое его применение. Но 4 октября 1957 года в космос бал запущен первый советский искусственный спутник Земли, и сразу же вторичное, производное значение слова стало главенствующим, оттеснило первоначальный, в течение веков бытовавший его смысл.

Конечно, такое «омоложение»»старого» слова – случай сравнительно редкий. Не такие случаи надо брать в первую очередь, говоря о современном звучании «старых» слов.

Сколько поколений русских людей употребляли в своей речи столь обыкновенные слова, как «мой», «моя», «мое» и «свой», «своя», «свое»!

Какой же смысловой груз на них в прошлом чаще всего ложился? Об этом можно судить по старинным пословицам и поговоркам, по «крылатым словам», имевшим некогда широкое хождение: «И твое мое, и мое мое», «Моя хата с «раю – ничего не знаю», «Здравствуй я да еще милость моя!» и т. д.,и т. п.

Глубокое социальное содержание, заложенное в этих словах или, лучше сказать, в этом распространеннейшем словоупотреблении, превосходно вскрыто в повести Л. Толстого «Холстомер». Неестественные, неразумные с точки зрения писателя, людские отношения, понятия и поступки даются в повести через восприятие лошади, которая рассуждает о них хоть и наивно, но по существу совершенно правильно: «Слова: моя лошадь, относимые ко мне, живой лошади, казались мне так же странны, как слова: моя земля, мой воздух, моя вода». Но «люди руководятся в жизни не делами, а словами. Они любят не столько возможность делать или не делать что-нибудь, сколько возможность говорить о разных предметах условленные между ними слова. Таковые слова, считающиеся очень важными между ними, суть слова: мой, моя, мое, которые они говорят про различные вещи, существа и предметы, даже про землю, про людей и про лошадей. Про одну и ту же вещь они уславливаются, чтобы только один говорил – мое. И тот, кто про наибольшее число вещей по этой условленной между ними игре говорит мое, тот считается у них счастливейшим».

«Собственническое» осмысление притяжательных местоимений знакомо, конечно, и нашей советской литературе. Никита Моргунок у А. Твардовского мечтает, например, о далекой сторонке Муравии – старинной Муравской стране:

И в стороне далекой той –

Знал точно Моргунок –

Стоит на горочке крутой,

Как кустик, хуторок.

Земля в длину и в ширину

Кругом своя.

Посеешь бубочку одну,

И та – твоя.

Эти строки напоены подлинной поэзией, поэзией единоличного крестьянского понимания «хорошей жизни». Но эта поэзия, разумеется, не поэзия А. Твардовского, хота он и воспроизвел ее в своих стихах, а весь смысл его поэмы сводится в конечном счете к преодолению этой обращенной к прошлому хуторской поэзии Моргунка.

В приведенных строках А. Твардовского настоящего обновления слова еще нет, да оно и не требуется здесь художественным заданием автора. Но переосмысление значения слов, интересующих нас в этой главе, произведено и А. Твардовским (о чем несколько ниже), и многими другими советскими писателями.

Нам в первую голову и в данном случае необходимо обратиться к В. Маяковскому с такими его стихами, как, например, «Вьется улица-змея. Дома вдоль змеи. Улица – моя. Дома – мои».

И тут, как видим, привычное содержание слова опрокинуто и переосмыслено со всегдашней решительностью поэта. В местоимениях «моя» и «мои», совсем будто для этого неприспособленных, внезапно появился заостренно-полемический смысл. Маяковский полемизирует со старорежимным, частнообственническим восприятием действительности, резко и подчеркнуто противополагая ему свое революционное, советское восприятие окружающего. Быть может, наиболее разительна строка: «Моя милиция меня бережет». Тысячи лет в простом человеке воспитывался взгляд на государство как на силу, откровенно ему враждебную. И это было правильно на протяжении тысячелетий. Но при советской власти это уже не так, – и об этом и пишет в своей «Октябрьской поэме» Маяковский.

Вернемся к А. Твардовскому. Он поэт, идущий в своем творчестве иными путями, чем Маяковский. Однако в решении той художественной задачи, которая нас сейчас занимает, оба поэта во многом близки друг другу.

Все дни и дали в грудь вбирая,

Страна родная, полон я

Тем, что от края и до края

Ты вся – моя, моя, моя!

У Твардовского, если сравнить его с Маяковским, местоименные слова приобретают особые смысловые и эмоциональные оттенки, в них выступают новые художественные «приращения» смысла. Внутренняя полемичность слова а стихах Твардовского запрятана глубже, чем в стихах Маяковского, поверхностному взгляду ее скорее всего и не ухватить. Местоимения эти служат Твардовскому прежде всего для раскрытая темы советского патриотизма, через них он (в определенном контексте, разумеется) передает чувство ответственности перед социалистической родиной.

Много общего с А. Твардовским мы находим, думается, а лирической прозе О. Берггольц, в ее книге «Дневные звезды»: «Нашу цепь не порвать, потому что это цепь жизни, я – звено ее, и вся она, с неведомых ее истоков уходящая в бесконечность, – моя!»

Понятно, такая трактовка слова в литературе – не без предпосылок; она имеет свою предысторию. А. Блок незадолго до революции писал: