От изучения особенностей к исследованию закономерностей

Принимая приглашение М. Пархоменко (см. «Вопросы литературы», 1965, N 6) заняться выяснением вопроса, в какой же мере соответствует наша эстетика реальной литературной географии, имеет смысл оговорить правила совместной работы.

Нельзя не заметить значительного контраста между категоричностью авторской интонации и шаткостью, во всяком случае, дискуссионностью его позиций. Одной рукой М. Пархоменко закрывает дорогу остальным исследователям для изучения стадиальности, объявляя, что социализм несовместим с ней, другой он открывает себе путь исследования критического реализма, который, оказывается, с социализмом совместим. Если мы хотим искать истину, то, очевидно, не следует заранее присваивать ее себе, – наоборот, веря в свои убеждения, надо быть тем не менее готовым к признанию своих упущений. Мы не можем развивать, «двигать» литературоведение, если настроимся против права на поиск, на гипотезу.

Выступление М. Пархоменко носит поисковый характер. И об этих досадных промахах, диссонирующих с исследовательским пафосом работы, стоило сказать лишь потому, что прогресс литературоведения невозможен, если каждое невинное лыко будет ставиться в жирную черную строку.

Статья «Чудо или закономерность?» открывается рассуждениями о теории ускоренного развития, о стадиальности, которые, казалось бы, не идут к делу. Чтобы понять, зачем эти проблемы понадобились автору, ставящему вопрос о взаимоотношениях критического и социалистического реализма в советской литературе, надо восстановить логику его размышлений.

Критический реализм, считает М. Пархоменко, мог существовать в 20-е, 30-е годы в наших литературах по следующим причинам: во-первых, он предшествует социалистическому реализму не только в развитых литературах (русская, украинская, татарская), но и в некоторых молодых (якутская, бурятская), где он зародился под определяющим влиянием русской классики; во-вторых, критический реализм выражает особенности становящегося реалистического письма, отражает специфику исторических условий строительства социализма в некоторых областях страны, где еще очень сильны были пережитки прошлого, а картина социально-экономической жизни была весьма пестрой. Доказывая это, М. Пархоменко в основном опирается на свидетельства литературоведов и писателей, анализируя специально лишь несколько произведений.

Думается, М. Пархоменко прав в том отношении, что какие-то мотивы, свойственные критическому реализму, наблюдаются в литературе социалистического реализма на ранних стадиях ее. Однако из этого факта можно сделать диаметрально противоположные выводы. Вывод М. Пархоменко: перед нами критический реализм. Второй, по-моему, гораздо более достоверный: перед нами своеобразный ранний этап становления социалистического реализма, связанный еще с инерцией прежних взглядов, необходимостью нового осмысления прошлого и рудиментов этого прошлого в настоящем.

Автор статьи, чувствуя шаткость выведенного им заключения, ищет подпорки. И вот является спасительница – теория ускоренного развития, предполагающая ряд этапов. Один из них – этап критического реализма – признается М. Пархоменко вполне возможным.

Так что же такое «ускоренное развитие» литературы, на которое ссылаются и М. Пархоменко, и Г. Ломидзе? ¹

Понятие «ускоренное развитие» бытует давно; слова эти пришли в литературоведение из языка публицистики. Так говорят об убыстренном развитии советской экономики; но на языке науки рассуждают о законах производительных сил при социализме. И в литературоведении принято отмечать достаточно быстрое развитие ряда литератур, преимущественно молодых; научное же познание их ведется обычными нашими терминами.

В последнее время заметно желание расширенно толковать понятие ускоренности развития. Одну из первых таких попыток расширения границ термина предпринял Г. Гачев («В ускоренном движении литературы», «Вопросы литературы», 1963, N 3). Рассмотрев повесть Ч. Айтматова «Джамиля», Г. Гачев находит в образе героини «нерасчлененность, сращенность чего-то очень древнего, патриархального с новым»; в сюжете произведения он отыскивает «фольклорно-эпические… формулы», в частности «сватовство батыра (или чародея)», серию испытаний и унижений, которые «невеста» или ее окружение предлагают «жениху». Изложив все это, Г. Гачев восклицает: «Вот тайна ускоренного духовного и литературного развития!» Она в том, что в повести, как и во всей киргизской литературе, есть «одновременное и живое существование и старых… и современных форм художественного мышления». Сочетание это выигрышно, и молодые литературы достигли его потому, что были лишены «тех препятствий, которые ставит художественному развитию буржуазный миропорядок».

Тот «синкретизм», сочетание различных художественных форм, который отыскан Г. Гачевым в «Джамиле», есть во всех художественных произведениях всех народов и времен. В «Старике и море» Э. Хемингуэя легко отыскать по методу Г. Гачева библейский мотив схватки с чудищем, первобытный мотив единоборства человека и зверя. В «Кентавре» американского писателя Дж. Апдайка очевидна мифологическая форма. Своеобразный ввод в «Хаджи-Мурате» Л. Толстого можно связать с древней притчей. Словом, в любом художественном произведении это смешение форм наличествует; важно тут одно – как сочетаются эти формы…

Г. Гачев утверждает, что это сочетание различных форм и обуславливает ускоренность темпов развития; для меня связь между художественной синкретичностью и темпами развития осталась загадкой.

Г. Ломидзе, желая найти слово, которое вбирало бы в себя основные особенности многонациональной советской литературы, под выражение «ускоренное развитие» подвел новую базу. «Ускоренное развитие» и у Г. Ломидзе выступает как обозначение определенной системы взглядов, становится теорией. Он пишет: «Ускоренное развитие не означает того, будто молодые литературы в исторически сжатые сроки проходят все этапы, все стадии, через которые шли старшие по письменной традиции литературы. Ускоренность развития подразумевает «выпадение» ряда звеньев. Это – скачок к высшему качеству».

Отрицание здесь наполнено позитивным содержанием. Силлогизм, лежащий в основе данного рассуждения, можно выстроить так: обычно литературы проходят все стадии, все этапы, молодые же советские литературы не проходят все стадии, все этапы, ряд звеньев у них выпадает, в этом ускоренность их развития. Г. Ломидзе задает вопрос: «Ну, а неполнота пути, отсутствие ряда исторических ступеней… не ущемляет ли полноту реалистического искусства?» Оказывается, не только не ущемляет, но дает и серьезные преимущества: борьба с модернизмом «задерживала темп» движения зрелых литератур. Молодые оказались в выигрыше, опыт старших помог им избрать «путь правильный и плодотворный» (кстати, не странно ли получается: молодые-де оказались мудры, а старые и доселе спотыкаются на том же месте?).

Увлеченный доказательством того, что молодые литературы шли самобытным путем, не таким, как европейские, а минуя ряд свойственных им этапов, Г. Ломидзе не замечает, что применяет к молодым литературам законы литератур, сложившихся в совершенно других исторических условиях, «мерит» их не той мерой и тем самым невольно конструирует схему обязательных ступеней, «звеньев» художественной эволюции.

Как известно, сравнение литератур «должно служить установлению исторически обусловленного сходства и различия между ними» (В. Жирмунский). Сходство исторических условий приводит к историко-типологическому схождению. При этом, говорит В. Жирмунский, «отдельные этапы могут выступать менее отчетливо или выпадать». Классицизм вследствие этого различно проявился в разных европейских литературах. Сравнение же чукотской или киргизской литературы с французской или русской неплодотворно потому, что здесь нет «исторически обусловленного сходства». Здесь не может быть и типологического схождения.

1. См. Г. Ломидзе, Методологические вопросы изучения взаимосвязей и взаимообогащения советских литератур, Изд. АН СССР, М. 1963[↩]