Описание или анализ
В. Г. Березина, А. Г. Дементьев, Б. И. Есин, А. В. Западов, Н. М. Сикорский, История русской журналистики XVIII – XIX веков. Под редакцией проф. А. В. Западова, «Высшая школа». М, 1963. 516 стр.
Потребность в учебнике по истории русской журналистики давно ощущали не только будущие журналисты, но и студенты – филологи, историки, философы, экономисты. Книга, обобщающая опыт русской периодической печати, нужна была и преподавателю вуза, и школьному учителю, и журналисту-профессионалу, и просто любителю отечественной словесности. Ибо, как справедливо отмечают авторы вышедшего недавно учебника, наша передовая журналистика, в силу обстоятельств жизни, была трибуной русской общественной мысли, средоточием духовных богатств страны. Достаточно сказать, что почти вся русская классическая литература, ее критика и эстетика, равно как наша богатейшая революционно-освободительная мысль, проникали к читателю с журнальных страниц. Журнал в условиях самодержавия часто был единственно возможной формой существования и развития общественного самосознания, главным воспитателем передовой русской интеллигенции в духе гражданственности и народности.
Мы недооценивали такие примечательные явления передовой нашей культуры, как издания Новикова, как журнал «Современник», служивший трибуной Пушкину, потом – Белинскому, затем – Чернышевскому и Добролюбову, как «Русское слово» и «Отечественные записки», как «Искра» и «Дело». Не случайно в учебнике констатируется, что «в распоряжении читателя почти совсем нет монографических работ, посвященных отдельным изданиям». До последнего времени не было и общего курса истории русской журналистики, – учебник, выпущенный «Высшей школой», является первым опытом. Правда, первый том «Истории русской журналистики и критики» Ленинградского университета (Л. 1950), а также работы П. Беркова, А. Западова, А. Дементьева, В. Березиной и др. облегчали выполнение этой сложной задачи в начальной ее части. Труднее было создавать курс истории русской журналистики второй половины XIX века: серьезный, но устаревший труд В. Евгеньева-Максимова по истории «Современника», труды Б. Козьмина, В. Бограда, И. Ямпольского, Л. Плоткина, Н. Сикорского, отдельные брошюры и статьи – вот то немногое, что реально помогало в работе.
Важная заслуга авторского коллектива уже в том, что в учебнике, о котором идет здесь речь, сведен воедино и систематизирован большой фактический материал.
В основе периодизации курса – известное ленинское положение о трех этапах освободительного движения. В центре внимания авторов учебника – прогрессивная журналистика XVIII – XIX веков. В книге подробно рассматривается возникновение и развитие передовой отечественной журналистики, анализируются все издания, которые сыграли в истории русского освободительного движения сколько-нибудь заметную роль. Характеристика реакционной и либеральной журналистики дается с верных исторических позиций: она рассматривается под углом зрения той борьбы, которую вели в интересах народа передовые силы общества.
Таким образом, заложена первая основа учебного курса истории русской журналистики XVIII – XIX веков, которая в процессе дальнейшей работы, бесспорно, будет уточняться, углубляться и улучшаться.
Уже самый объем материала свидетельствует о том, какое важное и трудное дело предприняли авторы учебника, посвященного столь многообразной дисциплине, как история русской журналистики.
Первый опыт учебника истории русской журналистики дает возможность поразмыслить о типе подобного рода издания. А кое с чем и поспорить.
Курс истории русской журналистики не может быть, по-видимому, ни простым описанием изданий, ни конгломератом очерков об Отдельных деятелях печати, ни повторением истории литературы или критики. В сущности, он должен быть курсом истории русской общественной мысли – в тех формах ее конкретного исторического бытия, в каких она реально существовала, в каких только и могла существовать. Ибо что такое история отечественной журналистики, как не история общественной, освободительной мысли, формировавшейся в условиях России не в аудиториях университетов, не в фолиантах академических изданий, но на страницах прогрессивных журналов и газет. Что же касается организации и состава изданий, развития их «как специальных видов продукции», то все эти вопросы важные, но производные. И в учебнике истории русской журналистика главным, определяющим, должен быть, на мой взгляд, анализ «общественно-политического направления» журналов, а не простое описание их.
Понимание, а не заучивание, гражданский и нравственный урок, а не перечень фактов, – вот что должно быть для студентов основным в курсе истории русской журналистики.
Если с подобной мерой подойти к «Истории русской журналистики XVIII – XIX веков», то первое, что бросится в глаза, – неравноценность этого труда.
Ряд глав и разделов курса отмечен проникновением в суть процессов, содержит обстоятельный и верный анализ общественного направления изданий. Таков раздел, посвященный журналистике XVIII века, написанный просто, ясно, доступно – что немаловажно для учебника – и вместе с тем без упрощения, без утомительной перечислительности. Обстоятелен и по-хорошему публицистичен раздел, посвященный журналистике 40-х годов и изданиям Герцена. Вдумчиво проанализированы «Современник» Чернышевского и Добролюбова, журнал «Дело» Благосветлова. Лучшие главы учебника объединяет глубокий интерес авторов к общественным позициям журналов, к той идейной и литературной борьбе, которую они вели.
Однако многие главы оставляют ощущение неполноты, недостаточной емкости мысли. В главах, посвященных деятельности Белинского, лишь в одном абзаце упоминается письмо Белинского к Гоголю, нет анализа этого серьезнейшего документа русской освободительной мысли. В главах о «Современнике» явно недостаточно сказано об эстетической программе и литературно-критической практике издания, о принципах «реальной критики» Добролюбова, о литературно-публицистическом мастерстве ведущих деятелей журнала.
Что это – экономия места? По-видимому, да. Слишком большой объем материала нужно втиснуть в узкие рамки.
Но в таком случае стоило ли перегружать учебник, особенно в разделах о первой и последней третях XIX века, необязательными фактами, датами, фамилиями и названиями? Не правильнее ли было бы сосредоточить внимание студентов на главных, узловых вопросах курса, сократив число названий, дат, фактов, которое невозможно да и не нужно держать в памяти.
«Технологический журнал» (1804 – 1805), «Статистический журнал» (1806, 1808), «Артиллерийский журнал» (1808 – 1811), «Санкт-Петербургский журнал» (1804 – 1809), «Санкт-Петербургские коммерческие ведомости» (1802 – 1810), «Санкт-Петербургские сенатские ведомости» (1809 – 1893), «Северная почта» (1809 – 1819), «Московские ученые ведомости» (1805 – 1807), «Гений времен» (1807 – 1809) – весь этот длинный список изданий, не оставивших никакого следа в истории журналистики, занимает две страницы учебника – 101 и 102. Не правильнее ли было бы заменить эти две страницы перечислений одной фразой (кстати, она есть в тексте): «В первом десятилетии XIX века начинает усиленно развиваться отраслевая периодика: возникают журналы, газеты и сборники, посвященные экономическим, административным, научно-техническим вопросам».
Как в калейдоскопе, мелькают в книге, особенно на страницах, посвященных журналистике первой трети XIX века, фамилии и цифры. Так ли уж необходимо студентам знать, что «Московские ученые ведомости» издавал профессор И. Ф. Буле, а журнальчик «Гений времен» – Ф. А. Шредер совместно с И. Де-Лакроа; что из 660 экземпляров «Русского вестника» Ф. Глинки в 1808 году 450 расходились в провинции, 200 – в Москве, 10 – в Петербурге; что в «Атенее» профессора Павлова (1828 – 1830) наибольший интерес представляли статьи: «Различие между изящными искусствами и науками» (1828, N 5), «О предмете физики» (1828, N 6), «Содержание и расположение физики» (1828, N 7) и т. п.?
Конечно, учебник должен давать студентам представление о внешнем виде важнейших изданий, их структуре, составе сотрудников, периодичности. Но нужна ли столь подробная детализация: «Молва» выходила еженедельно (в 1831, 1834 и 1836 годах), два раза в неделю (в 1832 году) и три раза в неделю (в 1833 году), причем то в формате журнала – в восьмую долю листа (в 1831, 1834, 1836 годах), то в формате газеты – в четвертую долю листа, с разделением газетной полосы на две колонки с «подвалом» (в 1832, 1833, 1835 годах) «? Ведь все это есть в справочниках, вполне доступных студентам.
Перенасыщение учебника необязательными фактами, цифрами, названиями отнимает столь дорогое место, необходимое для изложения действительно полезных сведений. И если уж давать перечисления, – то не лучше ли было бы, допустим, взамен списков отраслевых изданий назвать те нелегальные революционные прокламации, которые вышли из недр «Земли и воли» 60-х годов? А то, к примеру, место, которое ушло на длинный пересказ безликих статей Сниткина из «Невского зрителя» (страничка с лишним!), уделить характеристике «Отщепенцев» Н. Соколова и В. Зайцева – любопытнейшего памятника революционной журналистики 60-х годов?
Впрочем, чтобы не перебираться из 20-х годов в 60-е, ту же самую страницу можно было посвятить статьям О. Сомова «О романтической поэзии» («Соревнователь», 1823). Об этой важной работе, где были обоснованы принципы русского гражданского романтизма, сказано в одном абзаце. Описательность мстит за себя. Так, проблема романтизма, коренная для журналистики и литературы 20 – 30-х годов (не случайно на страницах учебника то и дело мелькает слово «романтизм»), всерьез даже не поставлена. Природа и сущность русского романтизма, специфика отношения к романтической поэзии у декабристов и, к примеру, у Полевого в учебнике с достаточной глубиной и ясностью не объяснены.
Раздел учебника, посвященный журналистике дворянского периода освободительного движения, сделан добросовестно, со знанием материала, здесь немало новых фактов, по-новому прочитанных источников. Но, как это ни парадоксально, добросовестность здесь обернулась описательностью. Подробное специальное исследование пока еще не стало главой учебника.
И еще один немаловажный вопрос.
В последнее десятилетие, отмеченное бурным движением во всех областях нашей жизни, историческая наука не стояла на месте. Шли острейшие дискуссии (например, о народничестве), переосмыслялись многие оценки, привычные представления и выводы.
Должен ли учебник отражать это кипение страстей в науке, повествовать о сути еще не оконченных споров или ему приличествует обходить стороной шум дискуссий и оперировать данными десятилетней давности?
Скажем, долгое время в науке господствовал взгляд на Салтыкова-Щедрина 60-х годов как на последовательного революционного демократа, который не только проводил в жизнь идею крестьянской революции, но и «прорабатывал»»мальчишек» из «Русского слова» за либерализм и оппортунизм. Но в последние годы в работах Е. Покусаева и А. Бушмина убедительно доказывалось, что становление мировоззрения сатирика в тот период было куда более сложным и противоречивым, чем представлялось иным исследователям. Появились работы, по-новому ставящие вопрос о полемике «Русского слова» с Салтыковым-Щедриным (см., например, содержательную статью С. Конкина «Русское слово» и «Современник». К полемике между ними» – «филологические науки», вып. 21).
Однако, если верить учебнику, спора вокруг позиции Щедрина в 60-е годы в нашей науке не было. «Вся публицистика Щедрина по своему духу была революционно-демократической». «Лидер революционной демократии» Щедрин критикует «Русское слово» за «понижение тона», отвлеченное просветительство, за отход от революционно-демократических традиций», – говорится в учебнике. Что ж, подобная точка зрения имеет право на существование. Но почему бы не сказать студентам, что ныне она не является общепринятой?
Далее. Вот уже ряд лет идет ожесточенный спор о понимании народничества. В работах Б. Козьмина и других, ученых восстанавливается в правах преданная забвению в годы культа личности ленинская концепция народничества как «идеологии (системы взглядов) крестьянской демократии в России».
Между тем в главах, посвященных «Современнику» – ведущему органу крестьянской демократии, не содержится даже постановки вопроса: Чернышевский и народничество. В главах о журналистике 70-х годов «Отечественные записки» и «Дело» анализируются под привычным углом зрения борьбы «демократов» (Некрасов, Салтыков-Щедрин) и «народников» (Михайловский, Елисеев). А такие писатели, как, например, Г. Успенский, говорится в учебнике, «хотя и испытывали на себе серьезное влияние народнической идеологии, стояли все-таки ближе к Некрасову и Салтыкову-Щедрину».
Итак, все то же противопоставление демократов-шестидесятников народникам-семидесятникам, все то же стремление превратить сам термин «народничество» в нечто криминальное.
Правда, сделана маленькая уступка времени: в главах, посвященных журналистике 70-х годов, признано, что «основы народнических идей» заложены все-таки Герценом и Чернышевским. Однако уступка эта сделана ради утверждения того, что «господствующим течением» в русской общественной мысли народничество стало никак не ранее 70-х годов: «…только на рубеже 70-х годов, после отмены крепостного права, когда перед русским общественным сознанием по сравнению с эпохой 40 – 60-х годов встали новые вопросы, народничество становится, как отмечал Ленин, «господствующим направлением» в русской общественной мысли».
Но ведь Ленин «отмечал» нечто прямо противоположное – то, «что разночинский или буржуазно-демократический», а в смысле идеологии – народнический период в русском освободительном движении, поставивший перед русским общественным сознанием новые вопросы, начался не с 70-х, а с 60-х годов (1861 год, год отмены крепостного права, – вот, по Ленину, граница этого периода). «Падение крепостного права, – писал он, – вызвало появление разночинца, как главного, массового деятеля и освободительного движения вообще и демократической, бесцензурной печати в частности. Господствующим направлением, соответствующим точке зрения разночинца, стало народничество1.
Вот из какого контекста вырваны ленинские слова, дабы доказать недоказуемое: будто «старое русское народничество» Ленин сводил лишь к 70-м годам. «Народничество очень старо. Его родоначальниками считают Герцена и Чернышевского» 2, – указывал Ленин. «Это целое миросоз[ерцание], нач[иная] от Герцена и кончая Н. -оном. Громадная полоса общ[ест]в[енной] мысли». «Ее ист[орическое] знач[ение]: идеализация б[орь]бы с креп[остничеством]…» 3
В полном соответствии со своим пониманием народничества Ленин не только Герцена и Чернышевского, но и Салтыкова-Щедрина относил к числу писателей «старой народнической демократии». В учебнике игнорируется эта ленинская характеристика Салтыкова-Щедрина. «Демократ» Щедрин здесь упорно противопоставляется «народничеству».
Следовало бы информировать читателя, что существуют разные точки зрения на такую крайне важную для осмысления журналистики буржуазно-демократического периода проблему, как народничество. А может быть, и назвать работы, с которыми в учебнике идет подспудный спор. Пусть молодой читатель примет живое и непосредственное участие в этом споре, пусть сам подумает, кто прав.
Ведь представлены же в первом разделе учебника все точки зрения в споре о том, кто был автором «Отрывка путешествия в*** И*** Т***» в новиковском «Живописце». Более того, изложен ход спора и дана библиография его.
Спор об авторстве «Отрывка» важен. Но неужели он важнее, чем дискуссия о принципиальном понимании народничества?
Не продемонстрированы в последнем разделе учебника и различные точки зрения по ряду других вопросов, к примеру, на деятельность одного из видных деятелей освободительного движения 60-х годов Благосветлова. Спор вокруг Благосветлова разрешен так: вначале сказано, что «при всех колебаниях и реформаторских тенденциях Г. Е. Благосветлов стоял весьма близко (?) к революционным Демократам», а потом утверждается: «Взгляды Благосветлова приобретали все большую умеренность в связи со спадом революционного движения и наступлением реакций во второй половине 60-х годов». Тезис этот подкрепляется ссылкой на письмо Благосветлова Шелгунову, относящееся к 1866 году, где Благосветлов рекомендует ему удалиться «в тихую область истории и естественных наук, а политических и экономических вопросов пока не трогать». Но ведь это письмо Благосветлов писал тогда, когда «Русское слово» после январского номера 1866 года получило третье предостережение и было приостановлено на пять месяцев, то есть обречено! В том же, 1866 году он писал Якоби: «Пока давящая сила правительства не ослабнет, пишите серьезные статьи по естественным наукам. Но только не касайтесь религии. Пока это строго запретный плод» 4. Что же, на основании такого письма делать вывод, что Благосветлов во второй половине 60-х годов эволюционировал к идеализму?
Есть в учебнике и фактические неточности. В главе о «Русском слове» написано, что В. Зайцев пришел в «Русское слово» в 1862 году, между тем это произошло в 1863; «Домашнюю летопись» до 1864 года вел в журнале не Шелгунов, а в основном Благосветлов; видеть в писаревском термине «общечеловеческая солидарность» отход от принципов Чернышевского нельзя – термин этот был подцензурным эквивалентом слова «социализм». Есть неточности и в других главах. Вряд ли правильно газету «Колокол» называть «небольшим журналом» (стр. 283). Не убедительно объяснены взаимоотношения Краевского и Белинского (стр. 216). Все эти неточности, разумеется, легко устранимы в дальнейшей работе над учебником.
А такая работа необходима, и главное ее направление должно заключаться в том, чтобы за счет описательности углубить концептуальность этой полезной и нужной книги.