№3, 1996/В творческой мастерской

Океан народной речи. Беседу вел Е. И. Осетров. Вступление и публикация В. Серебровского

Алексей Кузьмич Югов (1902 – 1974), как это часто бывает у талантливых людей, обладал многими дарованиями. Он широко известен читателям как писатель-прозаик. Миллионными тиражами изданы его исторические романы-эпопеи «Ратоборцы» и «Страшный суд». Несомненный интерес представляют исследовательские работы А. Югова, связанные с толкованием так называемых «темных мест» древнего памятника русской литературы «Слова о полку Игореве». Юговский перевод «Слова» получил поддержку со стороны академиков А. С. Орлова и Б. Д. Грекова, писателей Н. Асеева, А. Фадеева, К. Чуковского и многих других. Высоко было оценено историко-криминалистическое исследование «В защиту великой трагедии». Вот отрывок из письма С. С. Гейченко автору: «Хвала Вам и честь за прекрасное исследование о царе Борисе! Сам читал, а теперь читаю вслух своей заповедной братии. Написано без лукавства, чисто и ясно. Очень нужная книга. Нужная, как раньше нужны были верующему «Четьи Минеи». Спасибо! Спасибо! Спасибо! Ваш С. Гейченко» (22.11.73).

Одним из главных дел своей жизни Югов считал борьбу за народность современного литературного языка, за обогащение письменного языка формами устного и против засорения русской речи необязательной иностранщиной. Результатами этой борьбы были сборники статей «Судьбы родного слова» и «Думы о русском слове». Творческая палитра Югова многообразна, круг его интересов весьма широк. Каким бы делом ни занимался Алексей Кузьмич, он делал это очень тщательно, не жалея труда, вкладывая весь свой талант.

В письме к литератору А. М. Топорову Алексей Кузьмич писал: «Речь русская, во всей ее народной глуби и красоте непостижимая, богатырская, богоравная и еще не знаю уж какая – священна для нас с Вами и, пожалуй» без преувеличений дороже и самой жизни! Да оно так ведь и должно быть: язык – недаром же и народ и речь!!!»

Творческой деятельности Алексея Югова посвящено немало литературоведческих работ (однако значительно меньше, чем того заслуживает его творчество). На этом фоне особое место занимают посвященные Югову работы Евгения Ивановича Осетрова (1924 – 1993). Автор литературно-художественных книг по истории отечественной словесности («Познание России», «Мир Игоревой песни», «Живая древняя Русь» и др.), в течение многих лет первый заместитель главного редактора «Вопросов литературы», Осетров много внимания уделял изучению творчества современных поэтов и прозаиков. Работая над предисловиями к избранному двухтомнику и к четырехтомнику Собрания сочинений Югова, он довольно часто встречался и беседовал с романистом. Их объединял глубокий интерес к истории отечества, к русской литературе и языку. Осетров глубоко изучил сочинения Югова, начиная от самых ранних публикаций до последних изданий «Страшного суда».

Предлагаемая читателям беседа происходила 27 июля 1974 года и была застенографирована. Охватывая большой этап творческой деятельности Алексея Югова, она, к сожалению, почти не касается работы над «Страшным судом». Из заключительной фразы Осетрова можно предположить, что этой теме отводилась следующая встреча; болезнь Югова помешала ее осуществить. После знакомства со стенограммой Алексей Кузьмич сделал дополнение и в виде письма отправил его Осетрову.

В беседе писателей принимала участие супруга Югова, Ольга Ивановна, исполнявшая еще со времен Отечественной войны обязанности секретаря и бывшая неизменно первым читателем и критиком его произведений.

– Алексей Кузьмич, могли бы вы как-то предельно кратко, предельно сжато, в двух-трех фразах сформулировать основы своей поэтики? Что вы считаете ядром, самым главным в вашем творческом опыте?

– Вопрос поставлен очень широко. Я начну с узкой сердцевины. Мы с вами договорились, что одинаково понимаем стилистику как часть поэтики, и я начну со стилистики.

Мое определение стилистики разошлось с тем, к которому мы привыкли – у Ефимова, у Виноградова и у других. Я представляю стилистику как учение об изобразительных силах слова и предложения. И только. А Виноградов ширит понятие стилистики так, что у нас реализм и символизм – все попадает в понятие стилистики. Тогда что же такое, спрашиваю я, что же такое история литературы?.. Ефимов всю стилистику основал на Салтыкове-Щедрине, потому что он всю жизнь занимался только Салтыковым-Щедриным, и, следовательно, у него примеры из других писателей совершенно для определения стилистики выпали.

Я понимаю стилистику по Белинскому. Помните, Белинский сказал: «Стилистика есть венец грамматики»? Мудрое слово и какое-то до сих пор не расшифрованное слово: почему стилистика есть венец грамматики? А вот когда мы примем определение, что стилистика есть учение о слове и о предложении, тогда это изречение Белинского становится понятным.

Вот моя стилистика.

Переходя к более широкому понятию, к поэтике, Югов стоит вот на чем. Весь русский язык литературен. Только одна половина его вокнижившаяся, воплощенная, а другая – потенциально литературная. И эта граница литературного и нелитературного все время сдвигается и нарушается поэтами и писателями. Тут, иными словами говоря, и есть узловой конфликт между теми, кто должен стремиться к владычеству над художественным словом, и теми, кто все время пытается сделать эту границу неподвижной: скворцовы и крысины и те бесчисленные службы русского языка, которые пооткрывались чуть не при каждой газете. Поучают, а не изучают!.. Занимают радиослушателей «викториной» – выписками из этимологических словарей! Поучать народ – создателя языка!..

– Мне кажется, что в данном случае, определяя свое отношение к стилистике и в самой общей форме к языку, вы говорите не столько о своем писательском отношении к этому всему, сколько об определении этого понятия.

Я спрашиваю в данном случае немножко об ином.

Вы прошли большой творческий путь, вы написали книги, которые получили всенародную популярность. В чем вы видите ядро своего писательского опыта, если хотите – художнического опыта? Он что, равнозначен вашему определению стилистики или это что-то иное?

– Это «что-то» и есть стилистика. А в основу я, как мечту мою, все свои пятьдесят лет писательства клал владычное обладание языком. Каждый писатель должен стремиться к такому овладению словом. Конечно, я никогда этого не достигну, и только, может быть, одно «солнце нашей поэзии» достигало этого, но в то же время вспомните, как признавался Пушкин Далю: «Да, вот мы тоже считаемся писателями, а половины русского словаря не знаем…» Почти буквально! И вспомните – по какому поводу: Даль ему сказал, что в народе шкурка, сброшенная змеей, называется выползина. Пушкин подпрыгнул в восторге, когда узнал это слово.

Тут уж если он, великий, считал, что мы и половины русских слов не знаем, то что говорить о не Пушкине?.. И поэтому, мне кажется, мечтой должно быть – владычное обладание словом.

Я всегда в своих размышлениях и в поэтике исходил из чего? Слово выше всех прочих искусств, бесконечно выше! Мы не станем оспаривать Маркса, а вместе с ним и Энгельса, и академика Павлова: труд и слово, труд и речь (я вольно напоминаю это высказывание Маркса и Энгельса) сделали человека. А вообще говоря, слово есть кормчий, оно есть творец всей цивилизации человеческой, всей техники, включая даже и космическую нашу технику.

То есть я фанатический «словопоклонник». А если перейти к павловским определениям, то он говорит, что слово, «вторая сигнальная система», является основой всей цивилизации, всей культуры человечества.

И вот тут я прямо перейду к вопросу о поэтике, о своей поэтике.

Что делает писатель, на мой взгляд, и что всеми своими произведениями делаем мы, обобщенно говоря?

Я через вторую сигнальную, сиречь через словесную, систему должен пробудить у вас, у Ольги Ивановны, словом, у каждого читающего, первую сигнальную систему, к которой Павлов относит все, что не есть слово. Я должен, обязан, если я хоть в какой-нибудь степени писатель, заставить через вторую сигнальную систему видеть, слышать, осязать, обонять, даже кожно чувствовать.

Почему слово выше всех искусств? Потому что слово обладает и временем. А скульптура не обладает временем, она статична. Как Микеланджело Лаокоона, Давида, Моисея сделал, так они и стоят, застывшие в одном мгновении. Вспомните Мадонну Рафаэля – ее в слове пытались изъяснить Жуковский и многие из наших классиков художественного слова, вплоть до современных. Они могут словом передать, что – в глазах Мадонны и что – в глазах младенца.

Если мы возьмем музыку, то вы же прекрасно знаете литературу художественную – современную и минувших, прошлых веков, – вы прекрасно знаете, сколько было попыток передать в слове те воздействия, которые на психику оказывает музыка. Да вот, пожалуйста, – чем гордится Катаев (он мне много раз говорил об этом):-как он описывал Седьмую симфонию Шостаковича, этот наступающий в страшном ритме – людоедском, прожорливом – немецко-фашистский бой барабанов, – вспомните, как он симфонию Шостаковича пытается изобразить словами.

Это уже эпизод двойной биографии, если угодно – катаевской и моей. Он гордится этим, и мне он сказал: «Югов, послушайте, разве вы не почувствуете здесь Седьмую?»

И живописца в конечном счете художник слова может превзойти.

Таким образом, я исхожу из того, что слово – это строитель мира, повелитель мира, основа и творец всей человеческой цивилизации.

– Алексей Кузьмич, вы в своих размышлениях постоянно ссылаетесь на примеры из живописи, музыки, скульптуры. Привели пример воздействия Шостаковича на Катаева. Вы считаете, что художник должен именно владеть научными и художественными познаниями или все-таки основу творчества составляет художественная интуиция?

– Неразрывное единство. Безусловно, писатель малообразованным не может быть. Наука и художественное творчество, несомненно, неразрывно слиты. Это не моя мысль. Вы знаете, что многие из великих художников держались этого же взгляда, что наука и художество связаны в неразрывное единство.

– В последние годы часто происходят открытые или подспудные споры: что же важнее – научные познания или сама по себе интуиция? К какой стороне вы бы в данном случае скорее примкнули?

– Интуиция, несомненно, непременный участник всякого творческого акта. Но я бы предпочел поделиться с вами мыслями о так называемом вдохновении. Я много думаю об этом.

Что же такое вдохновение?.. Исследуя на многих примерах великих и талантливых и исходя из своего пятидесятилетнего опыта в словесном творчестве, я думаю, что вдохновение есть взрыв сосредоточенного, неотступного думанья и прямое порождение этого неотступного думанья. Я вспоминаю великого математика Пуанкаре. Он, выходя из омнибуса, кажется, задержал всех выходящих за ним, поставив ногу на мостовую, потому что та теорема, которая мучила его много лет, вдруг перед его сознанием открылась.

Я считаю, что вдохновение есть некоторый взрыв, когда количество годов и трудов может перейти в качество.

– Чем же объяснить, что совсем молодой Лермонтов создает «Героя нашего времени» ? Его многообразным опытом или его художественной интуицией?

– Я понятия гений отнюдь не отрицаю. Только думаю, что и гений есть итог чудовищного, неотступного, сосредоточенного труда. Вы же прекрасно знаете, что Лермонтов еще мальчишкой поражал своих профессоров в университете непревзойденным знанием английской литературы и тем самым вызвал даже враждебность некоторых. Вы помните, что обучение в университетском пансионе кончалось в тринадцать – пятнадцать лет. И это в целом неимоверное насыщение познаниями разного рода, взятыми из разных языков, от разных народов, из разных литератур, было «тучной почвой», на которой созрели в дальнейшем и самобытные произведения Лермонтова. Да и без воздействия Пушкина мне как-то не мыслится Лермонтов.

А в то же время в конечном-то счете русский народ создал Лермонтова…

Я вспоминаю рассказ Бориса Викторовича Шергана – мне. Маршак и Шерган заспорили. Самуил Яковлевич говорит:

– Вы знаете, что в русской поэзии нет баллады. Шергин не нашелся что ему ответить…

А разве «Песня про царя Ивана Васильевича…» не баллада? Вы помните определение баллады: повествовательное сюжетное произведение в стихах, как правило, с трагическим содержанием. Но, оказывается, Лермонтов, создавая это гениальное произведение, вдохновлялся, вернее, учился и у русских исторических песен, и у сказаний, записанных на Севере.

Цитировать

Югов, А. Океан народной речи. Беседу вел Е. И. Осетров. Вступление и публикация В. Серебровского / А. Югов // Вопросы литературы. - 1996 - №3. - C. 219-235
Копировать