№3, 1996/Теория литературы

Жанровое слово у Бахтина и формалистов

Поставленные рядом имена Бахтина и формалистов неизменно побуждают к противопоставлению. Начало ему было положено прижизненной полемикой – со стороны М. Бахтина; незамечанием – со стороны формалистов. Последующей бахтинистикой это противопоставление было канонизировано и предстало безусловной полярностью двух взаимоисключающих направлений мысли. Так ли это в действительности?

Развернуто Бахтин выступил дважды. Сначала была написана большая работа «Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве», предназначенная в 1924 году для журнала «Русский современник», но с его прекращением по цензурным причинам она тогда не увидела свет. Спустя четыре года после неопубликования первой работы, в 1928 году, появилась книга под именем П. Н. Медведева «Формальный метод в литературоведении. Критическое введение в социологическую поэтику».

Это факты хорошо известные, но за ними – немало неясного.

В первой работе формальный метод был отвергнут как «материальная эстетика», созданная спецификаторами, сознательно выводящими изучение искусства слова из сферы «общей философской эстетики» 1. Понятно, что для Бахтина, философа по преимуществу, это неприемлемо.

Здесь сразу же возникает ряд очень больших проблем бахтинского творчества: в какой мере органичным, закономерным и действительно важным для него было обращение к изучению словесного искусства? Или Бахтин занялся им от безысходности, по вине и воле обстоятельств, исключивших в большевистской России любой иной философский путь, кроме марксизма? Если да (как теперь часто полагают), то его явление в науке о литературе можно рассматривать как своего рода духовное изгнание, ссылку с естественным побуждением – вырваться. Сужение сферы собственной деятельности, так сказать, вынужденное «спецификаторство», особенно болезненно заставляло его воспринимать «спецификаторство» добровольное, положенное в основание эстетической системы. Сам же Бахтин, лишенный возможности работать в области философской эстетики, в какой-то момент предпринимает попытку – компромиссную? – выступить в цензурно допустимом жанре и создает социологическую поэтику. Так появляется его вторая работа против формализма…

Впрочем, его ли, бахтинская ли, работа? Снова глобальная творческая проблема – авторства книг, вышедших под именами людей, близких к Бахтину и в той или иной мере связываемых с его именем? В какой мере? Поскольку без «Формального метода в литературоведении…» невозможно обсуждать ни его отношение к формализму, ни его отношение к жанру, придется дать хотя бы беглый ответ, не входя в обстоятельства существующей полемики.

Ясно, что ответ не должен быть категоричным. С полной достоверностью мы не можем (и никогда не сможем, невзирая на имеющиеся или когда-либо могущие обнаружиться свидетельства, признания самих участников «бахтинского» кружка) сказать: это книги Бахтина или, напротив, Бахтин не имел к ним отношения. Отношение он имел, но весь вопрос – какое? Собственно, что мы имеем в виду, устанавливая авторство, – кто водил пером, кому принадлежат идеи, которые надиктовывались или рождались в свободном обсуждении? Это последнее обстоятельство непреложно, ибо существовало сообщество людей, разных и самостоятельных, связанных общностью интересов. Бахтин сегодня для нас, безусловно, заслоняет своих собеседников – в большом времени. Но в своем времени они были его со-беседниками, со своим голосом и мнением, даже если для нас и поглощенными голосом и мнением Бахтина. Это, так сказать, естественная несправедливость ретроспективной оценки. Для Бахтина же, не сегодняшнего – возвеличенного, а тогдашнего, в 20-е годы вынужденного жить и искать средства к жизни и ее новые формы, естественным было проверить близкие сферы интересов, разделить их со своими печатаемыми друзьями: с Волошиновым обсудить фрейдизм, с Медведевым – формализм и хотя бы в этой косвенной форме сказать свое.

Нам не дано узнать, как рождался текст спорных работ. Их характер – коллективный, кружковой, с безусловно ощущаемым присутствием Бахтина, вошедшего в сферу интересов другого, чтобы сделать ее и своей собственной, озвучить своим словом. Вероятно, эта метафора передает суть дела: сохранно и порой даже вычленимо устное бахтинское слово и мнение, кстати сказать, в «Формальном методе…», определившее стиль равно далекий и от собственной письменной манеры Бахтина, и от стиля работ Медведева, от его предшествующих книге высказываний о формализме («Ученый сальеризм». – «Звезда», 1925, N 3) и тем более от того, что он скажет позже, в книге «Формализм и формалисты» (1934).

Ее авторство не вызывает сомнений, хотя композиционно и по сути она в немалой мере воспроизводит «Формальный метод…». Время разобралось с авторством, выбросив все от Бахтина как уже абсолютно невозможное для советской печати, оставив все от Медведева, отмерив ему самому недолгий срок – до 1937 года.

«Формальный метод…» еще мог завершиться примирительным «Заключением», небольшим, всего в одну страничку: «…формализм в общем сыграл плодотворную роль. Он сумел поставить на очередь существеннейшие проблемы литературной науки и поставить настолько остро, что теперь обойти и игнорировать их уже нельзя. Пусть он их не разрешил. Но самые ошибки, смелость и последовательность этих ошибок тем более сосредоточивают внимание на поставленных проблемах…» 2.

К 1934 году не только все бахтинское должно было полностью исчезнуть, но и Медведев ужесточил позицию. Прежняя критика была развернута в погром. Добавилась последняя – пятая по счету – глава: «Развал формализма», с поименными разделами о Тынянове, Эйхенбауме, Шкловском. Примирительное заключение было заменено приговором: «Формализм, действительно, развалился, превратился в трухлявую ветошь, в «трупик, припахивающий разложением».

Однако было бы чистейшей маниловщиной успокаиваться на выводах подобного рода.

Новейшее творчество столпов формализма показывает, что они далеко не намерены беспощадно «сжечь, чему поклонялись». Особенно существенно, что формалистские установки пребывают у них не только в качестве реликта, пережитка, аппендикса. Они не отмирают, они пытаются закрепиться, то под видом новой «теории», то в «обертке новой терминологии». Кроме того формализм отнюдь не локализован. Рецидивами его отмечено творчество и неудавшегося русского Гофмана – В. Каверина, и декадента-классика К. Ваганова, и хлебниковского эпигона Н. Заболоцкого и др.» 3.

Это говорится, разумеется, без участия Бахтина, пережившего арест, находившегося в ссылке. Кончилось время, когда он еще мог надеяться на возможность печатного слова, соблюдя некоторые внешние условности, актуализировав свое высказывание тактическим участием в полемике против формального метода. В его участии была вынужденность. Он не был полемистом по своему складу и менее всего подходил для полемики, как ее понимали в 20-х годах, – ничем не напоминавшей диалог, ведшейся на уничтожение, сначала идей, а потом и людей. Однако он вошел в этот контекст, опосредовав свое участие чужим именем («Бахтин под маской») и создав устойчивое впечатление невозможности для себя диалога с формалистами.

Но была ведь и ранняя работа – под собственным именем, остававшаяся не напечатанной до средины 70-х годов. В ней немало по поводу формализма, но гораздо более – своего. В книге Медведева в 1928 году – реконструкция формального метода по основным направлениям его деятельности; в бахтинской статье 1924 года – опровержение материальной эстетики, которое представляется более поводом и возможностью высказаться о природе эстетического объекта и эстетической деятельности (бахтинские понятия). Нет впечатления, что Бахтин сильно заинтересован заявленным для опровержения предметом и хорошо его знает. Как правило (хотя и с обособляющими оговорками), ответчиками за формализм выступают то В. Жирмунский, то В. Виноградов. Ни разу – Ю. Тынянов. Вполне вероятно, Бахтин даже не знал появившуюся там же, где он тогда жил, в Ленинграде, и в начале того же 1924 года переломную для всего формализма книгу Тынянова «Проблема стихотворного языка».

Трудно сказать, в какой мере он был начитан в формалистических работах и заинтересован ими. Однако к жанру они пришли почти одновременно. За год до «Формального метода…», в 1927 году, появилась принципиально новая по установкам статья Ю. Тынянова «О литературной эволюции»; в ней тезисно обобщены и сформулированы положения социологической поэтики формалистов, точнее, к этому моменту и с этого момента – бывших формалистов. Знал ли ее Бахтин? Ссылок на нее нет, а разбор формалистической теории жанра ведется на основе гораздо более ранних работ – В. Шкловского «Как сделан «Дон Кихот» и Б. Эйхенбаума «Как сделана «Шинель» Гоголя».

Однако едва ли можно сомневаться, что сами жанровые идеи в «Формальном методе…» принадлежат Бахтину. Многое позднейшее иначе выглядело бы у него почти плагиатом.

Только ему, конечно, принадлежат знаменитые афоризмы о жанре, такие, как «Художник должен научиться видеть действительность глазами жанра»; «Жанр… есть совокупность способов коллективной ориентации в действительности, с установкой на завершение» 4. В самостоятельных работах П. Медведева ничего подобного нет и быть не может. Это не его стиль, не его уровень мышления и даже не его проблематика. Естественно, что это уйдет из его книги в 1934 году.

Жанр не был для Бахтина камуфляжным термином на путях социологической поэтики, как и сама эта поэтика, которая если и могла в 20-х годах показаться отвечающей требованиям официальной идеологии, то очень скоро сделалась Одной из самых преступных теорий. От социологической поэтики Бахтин вернется к исторической (которую, впрочем, также сочтут идеологически невыдержанной и подвергнут гонениям вместе с именем ее создателя А. Веселовского), но жанр останется навсегда ключевым понятием для бахтинской мысли, рождающейся в анализе литературного материала, но идущей всегда много далее.

 

* * *

Обычно Бахтин вспоминал о формалистах, чтобы не согласиться. Но одно достоинство он, безусловно, признавал за ними, о чем и сказано со всей определенностью в кратком заключении «Формального метода…», – умение «поставить на очередь существеннейшие проблемы литературной науки…».

Среди них и проблема жанра.

Много позже Бахтин провозгласит жанры «ведущими героями» для «больших и существенных судеб литературы и языка.., а направления и школы – героями только второго и третьего порядка» 5. Однако жанровый принцип его мышления сложился в 20-е годы, когда проблема была поставлена формалистами в России и несколько раньше закрыта западной эстетикой. Там жанр был развенчан как нормативный пережиток аристотелизма, исключающий возможность для самовыражения духа и понимания воплотившего этот дух текста. Именно так поставил вопрос Б. Кроче, своим авторитетом на несколько десятилетий подавив интерес к жанру жесткой отповедью: «…стали браться за описание уж не развития художественного духа, а развития родов (читай – жанров. – И. Ш.)» 6.

Избегая нормативизма и следуя заявленной Кроче «эстетике как лингвистике», «новая критика» во всех ее европейских вариантах надолго занялась словом в тексте. При этом целое текста виделось достаточно расплывчато, скорее как контекст того или иного речевого жеста, парадокса, смысловой амбивалентности. Способ завершения текста, его целостность и историческая обусловленность интересовали гораздо менее или вовсе не интересовали.

У Бахтина нет развернутой полемики с Кроче, но зато в одной из работ спорного авторства, появившейся под именем В. Н. Волошинова, есть принципиальная оценка его лингвистической эстетики: «…для Кроче индивидуальньй речевой акт выражения является основным феноменом языка» 7. Индивидуальный, то есть никак не попадающий под определение коллективной ориентации; а к тому же Кроче рекомендует заниматься выражением, а не высказыванием, создавая тем самым основание исключить и вторую жанровую посылку в подходе к художественному произведению – его завершенность.

Это не раз ставили в упрек «новой критике», и, наконец, это было поставлено в упрек едва ли не всей англоязычной критике и современной науке о литературе «чикагской школой» на рубеже 50-х годов. Она воспротивилась распространенному нежеланию (неумению?) видеть произведение как целое теми, кто отнесен чикагцами к критике «частностей» 8. Спасительный путь – возвращение к поэтике Аристотеля и возрождение жанрового Подхода. Тогда это решение, хотя и произвело сенсацию, не было широко принято из-за пугающей перспективы нового нормативизма и боязни за универсальностью жанра потерять индивидуальность текста.

Обозначилось существенное и трудно преодолимое противоречие: либо заниматься «произведением», устанавливая его типологию, раньше или позже рискуя произнести отвергнутое слово «жанр» и даже определить его, либо погрузиться в безымянный текст, в своей выразительности одноразово возникающий в потоке речевой деятельности. Неизбежно нормативному (иным его не видели) жанру предпочли свободу языка. Тогда это казалось спасением от позитивистской детерминированности, преемственности «развития родов» с его наивным, в духе XIX столетия, историзмом. Когда же в 70-х годах, пройдя искушение и незаданностью текста, и заданностью структуры, в западной постструктуралистской теории вновь совершилась историзация проблематики, вернулись к жанру и сделали некоторые важные, хотя как будто бы и несложные открытия: «…жанровый принцип проявляет себя не только в особенностях структуры, но и в мельчайших составляющих, в том числе в языке…» 9.

Аналогичные истины и в это же самое время открывались и в России, хотя их открытие происходило при совершенно иных обстоятельствах: не когда окончательно состарилась новая критика и был изжит классический структурализм, но когда началось первое фрагментарное восстановление исторической поэтики. Ее основоположником А. Веселовским был заявлен «генетический» подход, предполагавший, что весь путь от слова к жанру должен быть предметом поэтического анализа. В пространстве исторической поэтики с жанра снималось подозрение в нормативизме и путь был открыт к тому, чтобы согласные в этом Бахтин и формалисты сочли его высказыванием, подчеркивая речевую природу10. Жанр переставал казаться непреодолимым препятствием на пути к тексту.

Бахтин и формалисты равно мыслили себя в пространстве исторической поэтики, где пересеклись их пути – в понимании речевой природы жанра и жанровой природы слова. Это объединяло их и в 20-х годах сделалось отличительной чертой русской филологической школы, при всех ее возможных внутренних различиях и разногласиях: когда на Западе занялись словом в тексте, в России начали изучать слово в жанре. Одическое слово у Тынянова, романное – у Бахтина…

Перечисление жанровых особенностей романной формы Бахтин начинает со слова, с того, что он назвал «стилистической трехмерностью романа, связанной с многоязычным сознанием, реализующимся в нем» ## M.

  1. М. М. Бахтин, Литературно-критические статьи, М., 1986, с. 31.[]
  2. П. Н. Медведев, Формальный метод в литературоведении, М., 1993, с. 192.[]
  3. П. Н. Медведев, Формализм и формалисты, Л., 1934, е. 208 – 209.[]
  4. П. Н. Медведев, Формальный метод в литературоведении, с. 150, 151.[]
  5. М. М. Бахтин, Эпос и роман (О методологии исследования романа). – В его кн.: Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет, М., 1975, с. 451.[]
  6. Бенедетто Кроче, Эстетика как наука о выражении и общая лингвистика, ч. I. Теория, М., 1920, с. 43.[]
  7. В. Н. Волошинов, Марксизм и философия языка, М., 1993, с. 58. (Первое издание вышло в 1929 г.)[]
  8. Е. Оlsоn, An outline of poetic theory. – «Critics and Criticism», ed. by R. S. Crane, Chicago, 1963, p. 8. (Первое издание этого знаменитого, не раз переизданного сборника увидело свет в 1952 г.)[]
  9. R. W. Rader, The Concept of Genre and the Eighteenth-Century Studies. – «New Approaches to Eighteenth-Century Literature: Selected Papers from the English Institute», ed., introd. by Ph. Harth, N. Y. – L., 1974, p. 105.[]
  10. В исследованиях о Бахтине, даже в статьях, специально посвященных проблеме жанра, на это, «речевое», качество, хотя и резко заявленное Бахтиным, непосредственно вынесенное им в название своей работы – «Проблема речевых жанров», обращают очень мало внимания. Так, Н. Лейдерман полагает, что главное в жанровой концепции Бахтина состоит в его совместном с О. М. Фрейденберг и В. Я. Проппом открытии «содержательности жанровых форм» (Н. Л. Лейдерман, Жанровые идеи М. М. Бахтина. – «Zagadnienia Rodzajow Literackich», 1982, N 1, с. 74). Но разве жанр не был «содержательной формой» в нормативной поэтике?

    Э. Кобли лишь обозначает речевой аспект в полемике Бахтина с формалистами: «Бахтин, следовательно, утверждал, что принятая формалистами аналогия с соссюровской лингвистикой должна быть перенесена с «языка» на «речь», то есть с системы на воспроизведение» (Е. Соbblе у, Mikhail Bakhtin’s Place in Genre Theory. – «Genre», 1988, N 3, p. 326).

    []

Цитировать

Шайтанов, И.О. Жанровое слово у Бахтина и формалистов / И.О. Шайтанов // Вопросы литературы. - 1996 - №3. - C. 89-114
Копировать