№2, 2023/Зарубежная литература

Обособленность индивида как предэкзистенциальная составляющая в рассказе Л. Андреева «Большой шлем»

Рассказ «Большой шлем» был написан Л. Андреевым в 1899 году, когда еще рано было говорить о будущем признании писателя, однако в данном произведении сконцентрировано многое из того, что будет развиваться в его последующем творчестве. Сам автор испытывал гордость за написанный рассказ и ожидал положительной реакции на него со стороны читателей. В дневнике от 25 декабря 1899 года Андреев пишет: «В мое отсутствие вышел мой рассказ «Большой шлем», действительно хороший рассказ; сегодня вышел «Ангелочек», пожалуй, более крупный. Эти рассказы ставят меня в ряды недюжинных молодых беллетристов» [Андреев 2009: 34]. Одного мнения с ним был М. Горький, который в письме к Андрееву отметил: «Лучший ваш рассказ — «Большой шлем»…» [Литературное… 1965: 69].

В данном рассказе повествуется о группе из четырех человек — Николае Дмитриевиче Масленникове, Якове Ивановиче, Прокопии Васильевиче и его сестре Евпраксии Васильевне (единственной женщине среди игроков), — которые регулярно встречаются для игры в винт (карточная игра, сочетающая вист с преферансом). Позиция рассказчика как беспристрастного свидетеля проявляется в его объективности: он не оценивает никого и ничего, выбирает нейтральную лексику, концентрируется на доступных ему, как внимательному наблюдателю, фактах, которые позволяют ему заглянуть в психологический мир персонажей.

Игра для всех четверых стала главным смыслом и пространством их существования. Все, что находится за пределами микросреды игры, редуцируется, становясь почти нерелевантным для самого текста. Внимание рассказчика в начале сосредоточено на создании стереотипа. Не важно, как давно или с какого момента происходят встречи героев, в рассказе создается иллюзия вневременности: так было всегда — так будет и впредь. Все, что возникает при таком понимании времени, происходит только сейчас, в этот момент, который не влияет ни на прошлое, ни на будущее.

Так играли они лето и зиму, весну и осень. Дряхлый мир покорно нес тяжелое ярмо бесконечного существования и то краснел от крови, то обливался слезами, оглашая свой путь в пространстве стонами больных, голодных и обиженных. Слабые отголоски этой тревожной и чуж­дой жизни приносил с собой Николай Дмитриевич.

Внешний мир вытесняется из сознания героев, как будто это нечто далекое для них, ведь в комнату почти не проникают звуки извне: «Высокая комната, уничтожавшая звук своей мягкой мебелью и портьерами, становилась совсем глухой». Какие-либо попытки Николая Дмитриевича связать микросреду героев с внешними событиями были пресечены самими игроками — воспринимаемым и принимаемым событием их жизни являлась лишь игра, каждое отклонение от которой было бы причиной большего расстройства, чем, например, дело Дрейфуса: «Особенное волнение проявлялось у всех игроков, когда назначала большую игру Евпраксия Васильевна. Она краснела, терялась, не зная, какую класть ей карту, и с мольбою смотрела на молчаливого брата».

Текст рассказа словно провозглашает базовое разделение космоса на мир сложных природных и социальных событий и отделенный от него мир небольшой группы игроков, не тронутых внешней средой и сопротивляющихся ее изменчивости своими стереотипами. В ситуациях, когда строгое разделение двух миров оказывается под угрозой, они быстро восстанавливают разрушающуюся границу. О стремлении игроков разделить эти два мира свидетельствует тот факт, что один день недели — по иронии судьбы, воскресенье, которое обычно считается днем для самых важных событий, — они отводили для выполнения обязанностей, которые воспринимали как необходимые, но неважные: «…воскресенье было очень удобно для игры, но его пришлось оставить на долю всяким случайностям: приходу посторонних, театру, и поэтому оно считалось самым скучным днем в неделе».

Гипертрофированное значение микросреды игры сопровождается еще одной степенью разграничения — жизненные и психологические миры игроков также разделены. Это проявляется в неординарных ситуациях, которые нарушают привычный ритм их встреч. Однако и в этом случае призма их видения другого — особенно Николая Дмитриевича — и их интереса друг к другу сосредоточена больше на проблеме, затрагивающей игру, и гораздо меньше на том, что происходит с человеком:

Затем Николай Дмитриевич исчез однажды на целых две недели, и его партнеры не знали, что думать и что делать, так как винт втроем ломал все установившиеся привычки и казался скучным.

Этот же игрок нарушил регулярность встреч еще в двух случаях. Когда был арестован его сын, о существовании которого остальные даже и не подозревали, и сам он от этого «весь стал меньше и ниже ростом». А третий инцидент, произошедший с Николаем Дмитриевичем, уже внес изменения в ход игры:

Вскоре после этого он еще один раз не явился, и, как нарочно, в субботу, когда игра продолжалась дольше обыкновенного, и все опять с удивлением узнали, что он давно страдает грудной жабой и что в субботу у него был сильный припадок болезни. Но потом все опять установилось, и игра стала даже серьезнее и интереснее, так как Николай Дмитриевич меньше развлекался посторонними разговорами.

Рассказчик сообщает, что с персонажем связана драматическая история во внешнем, большом мире, включая тяжелую болезнь, но это вряд ли заслужило внимание или вызвало сочувствие других игроков. Они, напротив, воспринимают это как срыв игры, которая обладает для них высшей ценностью.

Противниками героев являются сами карты, которые в значительной степени персонифицированы:

Карты давно уже потеряли в их глазах значение бездушной материи, и каждая масть, а в масти каждая карта в отдельности, была строго индивидуальна и жила своей обособленной жизнью. Масти были любимые и нелюбимые, счастливые и несчастливые. Карты комбинировались бесконечно разнообразно, и разнообразие это не поддавалось ни анализу, ни правилам, но было в то же время закономерно. И в закономерности этой заключалась жизнь карт, особая от жизни игравших в них людей. Люди хотели и добивались от них своего, а карты делали свое, как будто они имели свою волю, свои вкусы, симпатии и капризы.

Таким образом, жизнь карт противопоставляется стереотипному поведению игроков. Карты, и по отдельности, и как единое целое, имеют более разнообразную, динамичную, автономную жизнь, нежели персонажи рассказа.

В то время как взаимодействия между игроками почти исключительно прагматичны — даже отношения между Евпраксией Васильевной и Прокопием Васильевичем (братом и сестрой) не представлены как явно близкие, — отношение игроков к картам гораздо более эмоционально: автономные карты привлекают, даже возбуждают игроков («карты как будто смеялись»). Отсюда возникает уважение игроков к картам и подчинение их воле. Единственный, кто осмеливается идти наперекор картам и иметь свои желания, — это Николай Дмитриевич, который

не мог примириться с прихотливым правом карт, их насмешливостью и непостоянством. Ложась спать, он думал о том, как он сыграет большой шлем в бескозырях <…> И постепенно большой шлем в бескозырях стал самым сильным желанием и даже мечтой Николая Дмитриевича.

Как показывает анализ, Андреев тематизирует в тексте четыре различных взаимодействующих мира, иногда взаимопроникающих, иногда разделенных:

1) большой мир, макросреда, к которой принадлежат игроки, но которую они стараются исключить из поля своего внимания, так как она не играет для них важной роли. Это мир их неинтересного, неактуализированного и скучного, «необходимого» существования, который не изображен в тексте (кроме кратких намеков Николая Дмитриевича);

2) мир игры, микросреда, которая актуализируется в тексте. Она воспринимается игроками как единственно ценная, достаточно динамичная и дающая им ощущение осмысленной реализации их жизни. Эта микросреда включает в себя как пространственное измерение (квартира, в которой регулярно происходит игра), так и особую атмосферу и все стереотипы самой игры (ограничения взаимного общения, игровые стратегии отдельных игроков);

3) психический мир каждого из игроков, который у большинства из них лишь слегка обозначен. В данном мире герои как-то дифференцированы и еще не стали марионетками, неиндивидуализированными Игроками, как это произойдет с персонажами Андреева позже, в пьесе «Жизнь Человека». Чуть более подробно описывает свой психический мир Николай Дмитриевич в первой части повести и, в какой-то степени, Яков Иванович в финале;

4) мир карт как закрытый, недоступный мир, который завораживает игроков своей иррациональностью, динамичностью и таинственностью настолько, что становится для них главным объектом интереса, размышлений и желания.

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №2, 2023

Литература

Андреев Л. Н. Дневник. 1897–1901 гг. / Сост. М. В. Козьменко. М.: ИМЛИ РАН, 2009.

Литературное наследство. Т. 72: Горький и Леонид Андреев. Неизданная переписка / Ред. И. С. Зильберштейн при участии К. П. Богаевской. М.: Наука, 1965.

Лотман Ю. М. Лекции по структуральной поэтике. М.: Гнозис, 1964.

Сартр Ж.-П. Экзистенциализм — это гуманизм / Перевод с фр. А. А. Санина // Сумерки богов / Сост. А. А. Яковлев. М.: Политиздат, 1989. С. 319–344.

Хайдеггер М. Бытие и время / Перевод с нем. В. В. Бибихина. Харьков: Фолио, 2003.

Černý V. První a druhý sešit o existencialismu. Praha: Mladá fronta, 1992.

Цитировать

Догнал, Й. Обособленность индивида как предэкзистенциальная составляющая в рассказе Л. Андреева «Большой шлем» / Й. Догнал, Ю. Дмитриева // Вопросы литературы. - 2023 - №2. - C. 72-86
Копировать