Обновление перспективы
Статья Н. Джусойты «Единение народов – единение литератур» 1 еще раз показывает, что советское литературоведение все решительнее освобождается от закоснелых традиций периода культа личности Сталина, когда взаимосвязи литератур нередко искались как бы на стороне, вне сферы национального, а взаимодействие сводилось к простому подражанию. Но и сейчас наши споры и дискуссии порой уводят в сторону от решения главных проблем. Бывает, что конкретный подход к современным литературным процессам подменяется прожектерством, леваческими фразами. Надо ли доказывать, что и уход в прошлое, и «забегание вперед» не принесут пользы науке и живому литературному развитию. Проблемы взаимосвязей нередко «водятся лишь к двум-трем, явлениям и вопросам, притом не самым главным. У нас часто и много пишут о литераторах, избирающих другой, неродной язык, о писателях, как Э. Капиев, представляющих исключение из правила. Но ведь основные проблемы развития любой литературы, большой или малой, находятся в сфере национальных закономерностей,
В решении проблем национально-художественных закономерностей и соотнесения этих закономерностей с опытом других национальных литератур коллективная мысль литературоведов добилась уже многого. Теперь стало ясно, что нельзя сводить развитие братских советских литератур лишь к овладению национальной формой. П. Скосырев отмечал, что «в последнее время все реже употребляют выражение национальная форма применительно к явлениям литературы и предпочитают говорить о национальной специфике или национальном колорите» («Наследство и поиски», «Советский писатель», М. 1961, стр. 5). П. Скосырев справедливо считает, что национальную литературу нужно изучать в ее целостности. Так именно и понимаются наши литературы и в статье Н. Джусойты, и в работах Г. Ломидзе, К. Зелинского, Л. Новиченко, К. Корсакаса, К. Краулиня.
Теперь глубже и ярче показано единство наших национальных литератур. Оно и в общности идеологии, и в одинаковости жизненных условий, целей и задач. Но не только. Литературоведение пришло к выводу, что общее находится и в самой сфере национального, и прежде всего в ней. Национальная жизнь народов пронизана чертами единства. Это находит выражение и в национальной специфичности литературы и не может не находить. Общее пронизывает, пропитывает национальное. Именно так трактуется эта проблема общего и национального в партийных документах последних лет, в которых звучит требование отказаться от узких, ограниченных поисков общего и национального, видеть их диалектическое взаимопроникновение. Наша критика все активнее выступает против стремления консервировать национальные особенности, носящие временный характер, призывает смелее и решительнее осваивать опыт больших литератур, быстрее догонять время. И в этом она глубоко права, ибо провинциализм, национальная узость являются опаснейшим врагом литературного развития.
В статье «Правда настоящего или украшение прошлого?» («Литературная газета», 19 декабря 1961 года) Ю. Рытхэу рассказал историю, которая произошла с уэленской косторезной мастерской. Артель долгое время выпускала одни и те же мундштуки, броши, пуговицы, ножи для разрезания бумаги, имеющие чисто декоративное значение. Но в мастерской работали подлинные художники. Они хотели создавать вещи, отражающие рост национального вкуса народа. «Не тут-то было! Чукотторг поднял крик против нарушения установленного ассортимента, а художественный руководитель мастерской подвел под эти протесты научную базу, «доказав», что отход от закостенелых тем и образов – измена национальному искусству».
Добро бы требования торгового ассортимента соблюдались лишь в мастерских ремесленников, хотя и это очень печально. К сожалению, и критика наша порою пытается подвести «научную базу» под защиту старого, ставшего тормозом на пути развития национального искусства. Рытхэу с гневом пишет о «советчиках» и «опекунах», которые «настоятельно требовали произведений, написанных в старинной манере, в форме, соответствующей первобытнообщинному и родовому строю».
Таковы ли сейчас эвенки, чукчи, нганасаны, какими были раньше? Юрий Казаков пишет в «Северном дневнике»: «Кто сказал, что ненцы не знают по-русски? Они говорят свободно и чисто, на новгородском наречье, с тем растягом и так же скоро, как везде в поморских деревнях. Нет никаких пресловутых «однако», нет медленности, скованности мысли, которые примелькались уже в литературе о ненцах. И это тем удивительней, что ненцы эти совсем не обрусели и не оставили свой язык, – между собой и с животными они говорят все время по-немецки».
А вот что сказано в одной из критических статей: «Безошибочный инстинкт художника им подсказывал, что они не могли механически воспользоваться опытом европейской, опытом русской новеллы (а кто мог механически им воспользоваться?! – Р.Б.) с ее тонким стилистическим рисунком, с ее сложной проблематикой человеческих характеров, с ее композиционными приемами, созданными для постижения многообразной жизни современного города или новой деревни. Слишком уж далек был этот опыт от задач изображения людей тундры и тайги, первобытных обычаев и нравов, по существу не менее древних и архаичных, чем даже те, которые изображал Гомер и безыменные создатели исландских саг» 2. Статья, из которой приведены эти слова, называется «Молодость Крайнего Севера». Но время, о котором говорится в ней, «следует скорее определить как древность, прошлое Севера.
Получается, что сами писатели рвутся к современной культуре художественного слова, а им говорят: погодите! Вы пишете о еще неразвитых народах, так и пишите соответственно. Желая быть добрыми и хорошими, мы по существу оказываем медвежью услугу молодым литературам. Необходимая внимательность, мягкость из этики переносятся в теорию. Будьте добрыми, но не насилуйте этим теорию, не искажайте нормальные требования к литературе своими недодуманными рассужденьицами! Не создавайте двух теорий литературы – одну для «маленьких», другую – для «больших».
Ахед Агаев и Виктор Тельпугов выступили со статьей, в которой они рассказывали о новом Сулеймане Стальском – большом поэте, творчество которого никак не укладывается в известные нам рамки одописца. Сулейман прежде всего сатирик. И настоящий народный поэт. Были у него и идеалистические мотивы, связанные с культом. «А некоторые критики называли во всем творчестве поэта наиболее содержательными и художественными как раз эти, отдающие дань культу личности и зачастую «улучшенные» переводчиками произведения, которые по всякому поводу цитировались и рекламировались» («Литература и жизнь», 15 декабря 1961 года).
Авторы статьи говорят, что подобное же происходило с Джамбулом, а может быть, и с писателями и поэтами других литератур народов СССР. Это все верно. Но в связи с именами Сулеймана и Джамбула возникают и другие не менее сложные проблемы: некоторые литературы искусственно прикреплялись к фольклору; перед ними как бы закрывался путь в будущее.
Расул Гамзатов несколько лет тому назад писал в статье «Поэзия – та же добыча радия» в газете «Дагестанская правда», что было много «рабских подражателей у С. Стальского в лезгинской? литературе, но, кроме вреда и застоя, это ничего не принесло. Ведь не секрет, что долгое время в лезгинской поэзии не было оживления, она топталась на одном месте». С. Стальский был велик. Но идти за ним надо было с большой осторожностью: можно было вернуться в прежнее фольклорное состояние.
Призыв Горького на Первом съезде советских писателей любить и изучать фольклорное слово прозвучал вовремя и помог многим нашим и молодым и зрелым литературам вернуться к отечественным традициям художественного слова. Но под воздействием атмосферы культа личности курс на фольклор в некоторых случаях превратился в ориентир, указывающий назад. Будущее литературы виделось в фольклоре. Литературы, особенно молодые, «фольклоризировались». Так искажалась перспектива их развития, закономерности их национального становления. Теперь, после принятия Программы КПСС, призывающей опираться на достижения всей общечеловеческой культуры, стремиться к созданию мировых культурных ценностей, нам особенно ясно, насколько узко понимались подчас задачи литератур народов СССР.
«Фольклоризирование» затронуло множество литератур, сузило кругозор десятков талантливейших людей, ограничило возможности их дарований. «Фольклоризирование» привело к тому, что герой думал частушками, мыслил только поговорками. Это вело к обеднению героя.
Следы этих и других теоретических догм, о которых мы говорили, встречаются и сейчас, направляя формирование национального художественного слова по ложному пути, сужая, ограничивая его эстетические перспективы и тем самым затормаживая развитие художественного национального самосознания.
Справедливо выступая против тенденции консервировать все выработанное национальным художественным самосознанием, А. Агаев и Азиз Салиев в своих статьях перегибают палку в другую сторону, объявляя маломощные традиции, еще недоразвитые национальные средства художественного выражения вообще несущественными, обрекая их на полное подчинение эстетике и поэтике богатых литератур. Азиз Салиев в статье «Еще раз о сближении наций» («Литература и жизнь», 5 октября 1962 года) утверждает, что наши народы едины не только по мировоззрению – одинаковы и черты их духовного облика, психологии, быта. Словом,, это уже не разные народы, а один народ. А при этом условии вопрос о национальном художественном опыте каждого народа не так уж существен. А. Агаев напоминает выступление критика Мих. Пархоменко на обсуждении дагестанской прозы в Союзе писателей РСФСР в 1960 году в дни декады в Москве. Дагестанская «проза как бы опытным путем проходит дорогу, которая в соседней прозе русского народа давно уже пройдена» («Магистраль истории и проселки Владимира Солоухина», «Литература и жизнь», 2 марта 1962 года). Это не нравится А. Агаеву. Между тем это закон литературного развития, такой же реальный, как законы географии, химии, математики. Идти против него – значит быть волюнтаристом, диктовать объективной природе свои субъективные желания. Закон этот нужно познать и действовать в его рамках – только так можно серьезно говорить об ускорении развития литератур, об ускорении усвоения эстетического опыта.
В основе развития литературы лежит служение народу, нации; литература – объективно существующий, развивающийся по своим непреложным законам организм. Развитие советских литератур – это выражение развития национального самосознания народов. Рост этот надо изучать, а не пытаться изменять его законы. Изучать, конечно, трудно. Здесь надо идти с первых шагов литературы, начинать с азов…
Первые впечатления остаются на всю жизнь, с годами становятся все дороже. В. Липатов пишет в повести «Стрежень» о Верхоланцеве, что ни один запах «не вызывает у Степки столько воспоминаний, как запах смородиновых листьев, – стоит уловить его, как перед глазами встает детство…». В садике во дворе, у речки, на сенокосах – «везде душно и волнующе пахнет смородиной…». Вспоминается и иное: «настоящего чая нет, Степка пьет чай, настоенный на смородиновых листьях».
И когда Верхоланцев «впервые написал на бумаге большими буквами слово «Родина», ему показалось, что в классе чем-то остро и волнующе запахло. Он замер, повел носом – пахло смородиной. И даже в самом этом слове Степка однажды с удивлением обнаружил многозначительное: смо – Родина…».
У каждого есть эта «смородина». Когда читаешь первые произведения писателей молодых литератур, часто находишь именно вот эту овеянную ласковой грустью обыденную картину.
В декабре 1954 года после прочтения стихов Юрия Рытхэу двадцатипятилетнему чукче Виктору Кеулькуту «захотелось попробовать и свои силы, попробовать написать свое». Первое же стихотворение юного поэта, называвшееся «Летом», было опубликовано в газете «Советская Чукотка». Впоследствии Н. Старшинов перевел его на русский язык: «Задыхаясь от жары, летний день проводит тундра. Одолели комары, и дышать оленям трудно. От слепней бегут и мух против ветра… Стадо рыщет. И грибы по тундре ищет… Позади идет пастух…» Жена пастуха выносит шкуры на просушку. Мать стережет их от собак. Дед ловит рыбу. Внучек тут же барахтается в воде. «И все лето напролет отдыхает лишь собака. Ну и пусть… Зимой, однако, у нее полно забот».
Литература обязательно переживает время, когда такие вот жизненные впечатления являются художественным открытием. Но впоследствии, как бы интересны и значительны ни были эти первые впечатления, они уже – не открытие, не новация. Впечатления Кеулькута интересны его читателям гораздо больше, чем «смородина» В. Липатова, как бы ароматна и хороша она ни была. До В. Липатова русская литература знала бесконечное множество таких описаний. Они дороги. Но имеют разное значение для истории литературы, для познания народа и его бытия.
Писатель невозможен без уважения, если хотите, даже восторженного преклонения перед миром. Чукотская литература начинается с удивления перед окружающим, с описания примет быта населения. Описания эти представляют как бы первый путеводитель по стране, по родному краю. Вот Кеулькут посвящает читателя в прелести охоты на моржей. Вельбот подплывает к разлегшимся на снегу чудищам. Их массивные туши полыхают на закатном огне тяжелым багрянцем. Хлещут выстрелы, моржи как угорелые несутся к воде. Где-то рядом охотится за нерпой белый медведь. А на берегу пасется стадо. Олененок агрессивен, он наступает на пастуха. Пастух грозится расправой. «Но олешек не боится и готов вести борьбу – он опять поднял копытца и грозится: «Ушибу!..»
В этих описаниях исток того, что называется в обиходе литературоведов «национальной формой». Она связана со всей жизнью данного народа, его духовным обликом, обычаями, фольклором, с национальным чувством – чувством родины.
Родину не выбирают.
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.