«О медленном нарастании гнева» Макса Фриша. Вступление и перевод с немецкого Е. Кацевой

Когда весь мир собирался отметить восьмидесятилетие Макса Фриша (15 мая 1991 года), приятно было знать, что и мы готовились неформально: «Радуга» планировала (и осуществила) издание изящно оформленной книги с тремя его повестями («Монток», «Человек появляется в эпоху голоцена», «Синяя борода»), «Художественная литература» – трехтомное собрание его прозы. Именно утром 4 апреля 1991 года я позвонила в Цюрих, чтобы с радостью сообщить о выходе сигнального экземпляра первого тома, и услышала неожиданно свежий, «фришевский» голос. «Макс, вам лучше?!» – «Нет, это не Макс, это Петер, его сын. Макс ночью умер».

Книг этих Фриш не увидел, но, как писала госпожа Ритцерфельд из издательства Зуркамп, «Вас должна утешать мысль, что он знал о предстоящем выходе их, радовался этому». Не просто радовался – он даже предпринял реальные шаги, чтобы застопорившееся было издание не сорвалось, – попросил свое издательство не требовать валютного гонорара («Вашей стране сейчас так трудно, до валютных ли гонораров»).

Горько было наблюдать, что после смерти Фриша на родине его словно полностью забыли. Конечно, с почти одновременным уходом двух самых известных швейцарцев XX века – Макса Фриша и Фридриха Дюрренматта ¹ – «кончилась целая эпоха швейцарской литературы», но не исчезли же они из памяти людской, читаются же их книги и ставятся их пьесы. И казалось, только у нас затеялось новое издание его произведений, на сей раз в четырех томах (первые два тома уже вышли и даже попали в списки бестселлеров интеллектуальной прозы – в «Книжном обозрении» и в «Известиях»). В Швейцарии же – тишина. Словно решили взять реванш за то, что при его жизни были вынуждены почти молча сносить его диссидентство – не диссидентство, но далеко не безобидные, задевающие власти высказывания, порой эпатирующие поступки, как, например, отказ от премии города Цюрих, поскольку вручать ее должен был обер-бургомистр, известный своим прошлым сотрудничеством с нацистами. Многое Фриш вменял в вину разным правительствам своей страны, многое настолько ему претило, что он даже обосновался в Нью-Йорке, но, истинный сын своей родины, выдержал всего несколько лет и вернулся, чтобы навсегда остаться дома.

И вот в Швейцарии появился первый том (из задуманных трех), посвященный жизни и творчеству Фриша. Это не сухое литературоведческое исследование, а живой рассказ человека, которому посчастливилось по конкретному поводу – подготовка спектакля по произведению, оказавшемуся последним, – «Швейцария без армий? Пустопорожний разговор» (перевод его появился в журнале «Иностранная литература», 1990, N 4, всего лишь через несколько месяцев после публикации оригинала), – познакомиться с писателем на закате его жизни, но который, уж познакомившись, до последних дней не упускал случая послушать, записать в блокнот или на пленку его высказывания и размышления вслух. После же – поспешил зафиксировать свидетельства еще оставшихся ранних спутников Фриша. Все это органически слилось с дотошным изучением жизненного и творческого пути Фриша, его становления как архитектора и писателя, кратким, но емким рассмотрением его произведений.

Название книги носит несколько вызывающий характер: «О медленном нарастании гнева» ². Не стоит усматривать в этом намеренную тенденциозность автора – это слова самого Фриша, так надписавшего свою подаренную автору книгу.

Мы публикуем перевод начальных главок и эпилога книги УрсаБирхера, дающих представление о характере и содержании всей работы. И о характере Макса Фриша.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Когда бы ни спросить Макса Фриша, о чем он пишет, он всю свою жизнь почти всегда мог бы дать один ответ: О себе. «В конечном счете, если мы честны, мы можем давать показания только о самих себе» (эссе «Мы строим дорогу»). Спустя двадцать лет, в «Штиллере», он скептически размышлял о трудности писания о самом себе: «Можно все рассказать, только не свою подлинную жизнь». И еще через двадцать лет, в «Монтоке», он подводил итог: «Я живу, продолжая не свою подлинную жизнь, а только те ее части, которые сумел сделать литературой. Выпали целые области». «В этих (моих) историях, я знаю, я обнажался до неузнаваемости».

Со своей попыткой сделать литературой собственное «я» Фриш оказался в наилучшем обществе. XX век – это век литературы «от первого лица». Хрупкость собственного «я», разорванность идентичности с самим собой, поиски себя, распад индивидуума, разрушение, обесценение и отчуждение личности – под многочисленными названиями литература рассуждала о том, что же в действительности с захватывающей дух скоростью происходило в этом столетии, а именно: маргинализация единственного, неповторимого, незаменимого человека, того самого, кого гуманисты и просветители подняли до мерила всех вещей. К середине века Гюнтер Андерс³ с горькой иронией констатировал «усталость» именно этого «человека».

С той же настойчивостью, с какой Фриш делал литературой самого себя и свою жизнь, он скрывал вместе с тем все только автобиографическое. Он был убежден, что подлинная жизнь писателя протекает в его голове. В фиктивном интервью «Я пишу для читателей» он писал: «Большая часть переживаемого нами разыгрывается в нашем воображении; это означает, что то немногое, что является фактическим, – назовем это биографией, которая всегда остается чем-то случайным, – хотя и немаловажно, но в высшей степени фрагментарно, воспринимается лишь как ответвления фиктивного существования. Конечно, за эти ответвления мы несем юридическую ответственность; но никто ведь не считает, что юридическое заключение характеризует всю личность». Кроме того, Фриш был убежден в особой склонности человека к биографическому самообману. «Каждый человек придумывает себе историю, которую он затем, часто принося большие жертвы, считает своей жизнью, или несколько историй, которые вполне подтверждаются названиями местности и датами, так что подлинность не вызывает сомнений», – пишет он в эссе «Наша жажда историй». Этому самообману то и дело поддавался и сам Фриш.

Оба «Дневника» Фриша прославились именно как литературные произведения, ничего личного или тем более интимного они не содержат. Многие документы, относящиеся к его жизни, личные письма, записи, свидетельства его любви к известной поэтессе⁴, с которой он несколько лет был связан страстным противоборством, своего рода journal intim краха его второго брака и др., – все это по его желанию закрыто в сейфе, доступ к которому откроется в 2011 году.

Тот, кто неустанно пишет о самом себе и в то же время неустанно себя скрывает, должен иметь сложное отношение к биографии. Фриш не доверяет биографиям. Только однажды, в заснятом 20-часовом разговоре с Филиппом Пилиодом, он не выдержал: «Эта автобиографичность смахивает на какие-то дилетантские, досужие, обывательские, скучные деревенские толки – поимел он или не поимел? Совершенно неплодотворная штука. Если что-то становится показательным, то не важно, что здесь автобиографично». Литература – это литература, а не камуфлированная биография. Даже тогда, когда Фриш пишет «я» – что случается нередко – и присваивает действующему лицу свое собственное имя, он воспринимает его как художественный персонаж. Правда, временами литературные облачения оказываются прозрачными, как новое платье короля. Это не показатель литературного качества текста, однако мерой ценности биографического свидетельства служить не может.

По совету Рольфа Кизера⁵ я читал произведения Фриша как единый большой дневник, словно его «Дневники», пытаясь избегать «деревенских толков». Сам Фриш дал мне в руки ключ к такому способу чтения. «Предоставьте читателю шанс самому сочинить, рассказать то, что он может себе представить, – поначалу его выдумки покажутся произвольными, их разнообразность – безграничной; но чем дольше мы его слушаем, тем более узнаваемым становится образец события, которое он описывает, причем неосознанно, ибо он сам не знал его до того, как стал сочинять», – читаем мы в 1964 году в «Я пишу для читателей».

При «биографическом» чтении главных произведений Фриша я не пытался выискать, какие биографические фигуры скрываются за литературными персонажами, в каких историях спрятаны реальные эпизоды, с какими биографическими пикантностями связаны литературные намеки. В первую очередь я читал тексты, исходя из их историко-биографической подоплеки событий. Главным всегда был вопрос: почему Фриш писал в такой-то ситуации именно этот текст и в этой форме? Интересные взаимосвязи обнаружились при этом.

1. Чуть ли не мистический характер носят даты жизни и смерти обоих писателей – десятилетняя дистанция так и сохранилась: Фриш родился в 1911 году (15 мая); Дюрренматт – в 1921 году (5 января). Умер Фриш в начале 1991 года, не дожив пяти недель до своего восьмидесятилетия; Дюрренматт умер в самом конце 1990 года (14 декабря), не дожив трех недель до своего семидесятилетия. (Примечания, кроме специально оговоренных, – переводчика.)[↩]
2. Urs Bircher, Vom langsamen Wachsen eines Zornes. Max Frisch 1911 – 1955, Zurich, Limmat Verlag, 1997.[↩]
3. Гюнтер Андерс – немецкий писатель, культурфилософ.[↩]
4. Имеется в виду Ингеборг Бахман (1926 – 1973).[↩]
5. Рольф Кизер. «Дневник как идея и структура в произведениях Макса Фриша», входящий в сборник Вальтера Шмица «Материалы», Франкфурт-на-Майне, Зуркамп. 1987 (примеч. автора).[↩]