№4, 2015/Полемика

«О чем шумите вы…». Старый спор в оценке Игоря Дедкова

1

Проблема опасного разрыва между образованной европеизированной верхушкой и основной массой населения — разрыва, возникшего, как известно, в результате преобразований Петра Великого, — в течение трех столетий тревожит умы в России. Едва начав сознавать себя, мы оказались в ситуации двух культур, двух образов мира, а в доставшейся нам от прошлого интерпретации — как бы вообще двух разных народов, говорящих на разных языках и отнюдь не всегда мирно сосуществующих.

Критической остроты эта проблема вновь достигла в наши дни. Тот «русский мир», который сегодня пытается выстроить российская власть, на деле может только опорочить саму идею русского мира. Недолгая эволюция от «суверенной демократии» к лозунгу «Россия — не Европа», произошедшая на наших глазах в процессе лихорадочных поисков пресловутой национальной идеи, обозначает направление политической трансформации, осуществляемой сверху. Для России этот путь не нов: подальше от европейских соблазнов, от опасных искушений народовластием, свободой и демократией, понимаемых людьми слишком буквально и грозящих потрясением «основ» (неважно, что сами «основы» эти существуют в стране, как говорится, без году неделю и служат возвышению и обогащению пока лишь первого поколения самоназначенной элиты).

Однако этим казенным патриотизмом, очевидные цели которого едва прикрыты невразумительной риторикой, не исчерпывается обрушившийся на нас идеологический кризис. Еще большую опасность несет углубляющийся раскол в самом обществе. И сегодня это, увы, не академичный диспут между учеными славянофилами и западниками.

На одном, более массовом фланге, в результате стечения самых разных неблагоприятных исторических и жизненных обстоятельств, скопилась небывалая для России (и в общем-то мало свойственная русскому характеру) националистическая агрессия. Она находит выходы в ксенофобии, шовинизме, религиозном фундаментализме, поисках врагов на Западе и внутри страны, преступлениях на национальной почве, уличных погромах. Многое из этого уже не только не встречает разумного отпора со стороны власти, но, напротив, поощряется и даже провоцируется государственной пропагандой.

На другом, так называемом либеральном, фланге сконцентрировалась не меньшая энергия отторжения всего национального, самобытного, традиционно присущего России. Здесь русский народ (в презрительной терминологии — «народонаселение») предстает безликим скоплением агрессивных рабов, враждебных труду и развитию; русская жизнь — неизбывным хаосом; русская история — порочной и бесперспективной. Для подкрепления такого взгляда нередко используется авторитет наших великих соотечественников — мыслителей прошлого, их вырванные из контекста оценки, в которых так или иначе выражалась извечная русская страсть к самобичеванию. Напор презрения и ненависти со стороны части интеллигентного сообщества к собственному народу доходит сегодня до мрачного парадокса, описанного Достоевским в «Дневнике писателя» за 1880 год:

«Этого народ не позволит», — сказал по одному поводу, года два назад, один собеседник одному ярому западнику. «Так уничтожить народ!» — ответил западник спокойно и величаво1.

Достоевский уверял, что «анекдот этот верен»2. В наши дни он не только представляется вполне реалистичным, но из единичного казуса стал достаточно популярным изворотом ума.

Есть, пожалуй, только одно, что объединяет эти два фланга, — но уж лучше бы не объединяло. Дело в том, что и тут и там (в силу внутренней логики всякого радикализма) первой жертвой, обреченной на заклание, оказывается идея демократии.

По иронии судьбы именно теперь, когда власть будто бы озаботилась сбережением национальных корней, внутрироссийский раскол достиг катастрофической глубины. В ходе поисков места России в современном мире как-то упустили из поля зрения те сформировавшие наше общество основы, что подробно рассматривались за два последних столетия отечественной литературой.

2

«Пушкин не западник, но и не славянофил», — утверждал Аполлон Григорьев. И добавлял: «Пушкин — русский человек, каким сделало русского человека соприкосновение с сферами европейского развития»3.

То же можно повторить о Лермонтове, Гоголе, Тургеневе, Гончарове, Достоевском, Льве Толстом, Лескове, Чехове… А чуть поразмыслив — и о первом «западнике» Чаадаеве, и о Герцене, и даже о Белинском. Список, разумеется, неполон. Вот что тот же Григорьев писал, например, о Карамзине: «Славянофильство почему-то присвоивало себе почти исключительно это великое и почтенное имя; но его точно с таким же правом может присвоить себе и западничество»4.

Кем же они были, первые величины русской литературы XIX века? Как понимали самобытность России, какими видели пути ее развития, куда обращали взоры и надежды — к Западу или Востоку, к достижениям мировой цивилизации или внутрь самих себя? Правомерно ли, наконец, объединять их, таких разных и зачастую остро противоречивших друг другу, каким-то общим началом, единым духом или смыслом? Все это далеко не простые вопросы, они неразрешимы в рамках обычной дихотомии. Проницательнейший Григорьев, например, предпочитал именно объединять, а не делить, видел за различными литературными явлениями общие родовые черты. Рассуждая об Иване Тургеневе (писателе не слишком близкого ему направления, тяготевшем к западникам), писал о его «Записках охотника» так:

Если брать их за простые изображения действительности, они выйдут совершенною фальшью <…> но все это дорого и в высокой степени поэтично как голос известной почвы (курсив мой. — С. Я.), местности, имеющей право на свое гражданство, на свой отзыв и голос в общенародной жизни, как тип, как цвет, как отлив, оттенок5.

Особенно интересен для выявления упомянутых родовых начал Достоевский — прежде всего как мыслитель, наиболее полно выразивший особенности нашего национального характера и окончательно утвердивший заявленную А. Григорьевым «почву» в качестве источника и главного компонента русской культуры. Писатель вполне консервативного, патриархального склада, православный монархист, враг революций, противник социалистических идей (увлекался ими в молодости, но впоследствии отрекся), патриот и государственник — именно таким традиционно предстает Достоевский в глазах как его почитателей, так и критиков. (Он сам немало способствовал созданию такого образа в последние годы жизни в частных высказываниях и переписке, однако его художественные произведения и публицистика свидетельствуют об ином.)

Одни (державники-изоляционисты) до сих пор видят в Достоевском образцового носителя «русской идеи»; другие (либералы), в недавнюю пору широко использовавшие гуманистический пафос Достоевского в борьбе с тоталитарным режимом, сегодня вменяют ему множество пороков, а само понятие «почвенничество» отторгают как едва ли не нацистское. Прочтение подлинного Достоевского в пылу наших новых баталий стало неуместным, а то и невыгодным. Насколько же отвечает набросанный выше портрет оригиналу?

В знаменитой речи на открытии памятника Пушкину меньше чем за год до своего ухода из жизни Достоевский говорил:

В самом деле, что такое для нас петровская реформа? <…> Ведь мы разом устремились тогда к самому жизненному воссоединению, к единению всечеловеческому! Мы не враждебно (как, казалось, должно бы было случиться), а дружественно, с полною любовию приняли в душу нашу гении чужих наций, всех вместе, не делая преимущественных племенных различий, умея инстинктом, почти с самого первого шагу различать, снимать противоречия, извинять и примирять различия <…> Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите6.

Что это — почвенник Достоевский отстаивает бастионы западничества? Да не обманывают ли нас, — как подумалось в свое время некоторым идейным оппонентам писателя, слышавшим его выступление, — не поддаемся ли мы обаянию гениального мистификатора?.. Но нет. Вскоре Достоевский издаст отдельный выпуск «Дневника писателя», посвященный пушкинским торжествам, где предварит текст речи разъяснением, в котором вновь, еще более напористо, акцентирует русский европеизм:

Главное, я обозначил то, что стремление наше в Европу, даже со всеми увлечениями и крайностями его, было не только законно и разумно, в основании своем, но и народно, совпадало вполне с стремлениями самого духа народного, а в конце концов бесспорно имеет и высшую цель## Достоевский Ф.

  1. Достоевский Ф. М.  Полн. собр. соч. в 30 тт. Т. 26. Л.: Наука, 1984. С. 133.[]
  2. Там же.[]
  3. Григорьев А.  Западничество в русской литературе, причины происхождения его и силы // Григорьев А.  Эстетика и критика. М.: Искусство, 1980. С. 203.[]
  4. Григорьев А.  Народность и литература // Григорьев А. Эстетика и критика. С. 181. []
  5. Григорьев А. Несколько слов о законах и терминах органической критики // Григорьев А. Эстетика и критика. С. 131-132. []
  6. Достоевский Ф. М.  Указ. изд. Т. 26. С. 147.[]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №4, 2015

Цитировать

Яковлев, С.А. «О чем шумите вы…». Старый спор в оценке Игоря Дедкова / С.А. Яковлев // Вопросы литературы. - 2015 - №4. - C. 9-23
Копировать