Новый взгляд на русскую оду

И. СЕРМАН

НОВЫЙ ВЗГЛЯД НА РУССКУЮ ОДУ

Книга Надежды Алексеевой «Русская ода» ¹ – давно ожидаемое событие для всех, изучающих XVIII век. Событие, хотя бы потому, что такого сплошного просмотра русской оды от ее первых, далеко не совершенных немецких опытов и до Державина включительно еще не было. Были монографии, посвященные отдельным авторам, но последовательно проведенный под единым углом зрения исторический обзор русской оды за все столетие сделан впервые. И потому читается эта книга с особенным вниманием и интересом.

Введение автор завершает таким определением главной цели своего труда: «В основе данного исследования лежит понимание оды как поэтической речи, строфически организованной, сама же строфическая форма оды представляется нерасторжимо связанной с ее внутренней формой – лирическим выражением» (с. 31).

Характеризуя кратко, но точно становление строфической оды на европейской почве, автор заключает его многозначительным утверждением: «…с одой пришла поэтизация окружающего мира: все могло и просилось быть воспетым».

Последовательность в анализе строфической формы оды и ее лирического внутреннего содержания осуществлена в подходе к одам Симеона Полоцкого и в равной степени применяется на всем протяжении книги, что характеризует убежденность автора в правомочности ее общей концепции.

Особого внимания заслуживает раздел, посвященный анализу «формы пиндарической торжественной оды (на примере од Ломоносова)». Предложенное исследовательницей общее определение ломоносовской оды и оды его последователей поражает глубиной подхода и плодотворностью выводов, из него следующих: «Постигнув в состоянии furor poeticus идеальную сущность предмета, поэт видит реальный предмет уже через призму его идеальной сущности и изображает те его черты, которые этой сущности соответствуют. Действительность, следовательно, важна и дорога одописцу, но она предстает не в вещном виде, а поверенной знанием ее идеальной сущности» (с. 189). В распространенном виде автор в этом определении ссылается на Ю. Лотмана, который считал, что «в русской поэзии допушкинского времени <…> художественной точкой зрения становилось отношение истины к изображаемому миру» (с. 188).

При всем остроумии этого определения (воспринимая это понятие в контексте XVIII века1) легко можно найти в «допушкинской поэзии» явления, которые не подходят под это слишком общее определение Лотмана. Укладываются в него «Душенька» Богдановича или «Елисей» Майкова? Сомнительно…

Глава о Ломоносове принадлежит к лучшим в книге и наиболее убедительным. Надежда Алексеева опровергает предложенное мной еще в 1965 году наблюдение над тематической структурой од Ломоносова. Конечно, это ее право принимать или отвергать чужие наблюдения и выдвигать свои. То, что я называю словесно-тематическим построением оды, у меня в книге («Поэтический стиль Ломоносова») занимает страницы 118 – 128, поэтому меня удивляет, почему исследовательница вместо того, чтобы высказать свое критическое замечание в разделе о Ломоносове, перенесла его в скромную сноску в главе о Хераскове (с. 266), где оно выглядит малозаметным.

Кстати, исследовательница по неизвестным причинам совершенно игнорирует в своем анализе «Оду 1750 года», в которой тематический принцип построения торжествует…

Осмелюсь предположить, что не «истина», отвлеченная от действительности, которую трудно воспроизвести поэтически и в «допушкинской поэзии», а событийная значительность определяли то, что мы условно можем назвать содержательностью торжественной оды как жанра.

Надежда Алексеева впервые в нашей науке занялась немецкой одой в России 1730 – 1740 годов и проанализировала ее содержательность и государственно-общественную функцию.

Как я уже отмечал, за скрупулезным анализом немецкой оды, не отличающейся художественным совершенством, следует очень интересное, хотя и спорное (по моему мнению) определение внутренней структуры ломоносовской оды. И тут, к удивлению читателя, происходит какой-то перелом в подходе к последующему развитию русской оды. Вся послеломоносовская ода – ода Сумарокова, Хераскова, Петрова и даже Державина рассматривается в книге с точки зрения очень изощренного стилистического анализа. У читателя может создаться представление о том, что Херасков и Петров, Сумароков и Державин заняты были только формальной отделкой своих од, в отличие от од Ломоносова, и не вкладывали в них какое-либо злободневное содержание.

Не сомневаюсь, что Н. Алексеева прекрасно понимает, насколько одическое творчество русских поэтов XVIII века отражало вопросы и запросы дня, но, увлекшись стилистическим анализом в собственном смысле, она отказалась от поисков политического смысла в одах и Сумарокова, и Петрова. Поэтому мы находим у нее чрезвычайно оригинальное, но слишком обобщенное сравнение од Сумарокова и Ломоносова: «Благодаря сумароковским одам в русской поэзии впервые возникло поле нравственного напряжения. Ломоносовской оде тишины и милости Сумароковым была противопоставлена ода брани и ярости» (с. 261). Я искренне восхищаюсь этим оригинальным и плодотворным сопоставлением двух поэтов. Равно как мне кажется очень точным и даже изящным замечание, что «и Сумароков, и Голеневский – первые преемники ломоносовской оды, перенимали звучные, громкие стихи и слова, но не слышали и не воспроизводили другого, главного, медленного, бессмертно-поэтичного Ломоносова, скрытого за блеском и шумом его парящих орлиц».

Определяя разницу между одами Хераскова и Ломоносова, Н. Алексеева находит, что «вместо ужаса и блаженства, двух важнейших эмоций ломоносовских од, в одах Хераскова царит веселье и радость» (с. 266). Тут бы и поискать причин этого расхождения в масонских убеждениях Хераскова, но исследовательница довольствуется указанием на общехристианские мотивы в его творчестве.

К Петрову Н. Алексеева подходит с той же тщательностью, которая отличает всю книгу. Она полагает, что «если Ломоносов считал, что речь делает высокой вложенный в нее смысл, то для Петрова высокость речи определяется звучностью, трудностью почти каждого стиха. Речь превращается в самодовлеющий процесс» (с. 287).

Иногда нежелание автора сопоставить развитие оды с ходом общественно-политических событий приводит к тупику. Так, она предполагает, что «утрата способности к поэтическому созерцанию, воспарению связана с просветительским гуманизмом. Но думается, что причины ее более глубокие, и, скорее, два этих наступивших почти одновременно явления предстают следствием одной общей причины, пока не вполне ясной» (с. 307). Я бы осмелился предложить в качестве «общей причины» Пугачевщину – как самый острый кризис системы дворянской государственности.

В главе «Новая ода Державина» мне представляется особенно интересным подход исследовательницы к «Объяснениям» Державина: «Как при создании стихотворений Державин стремился отразить действительность, так позднее он в «Объяснениях» поверяет действительностью свою поэзию. Осознание того, что действительность не вполне узнаваема в его стихотворениях, стало причиной создания Державиным такого странного жанра, как «Объяснения на свои «Сочинения»» (с. 337).

Я в свое время предложил другое толкование этих «Объяснений» Державина, и именно его осознанием того, что он стал непонятен новым поколениям читателей и, следовательно, уже требовал комментария, то есть терял поэтическую актуальность. Н. Алексеева со мной не согласна, хотя об этом не заявляет. Тем интереснее спор, который помогает в конце концов прийти к истине, то есть к исторически выверенному пониманию державинских «Объяснений» и ряда тех проблем, о которых с такой убедительностью и в лучшем смысле литературностью пишет Н. Алексеева.

Не скрывая своих сомнений и возражений, хочу еще раз сказать, что книга эта является большим и значительным событием в науке о XVIII веке; она на многие годы определит отношение к русской оде и пути ее изучения. А нам позволяет ждать от талантливого ученого новых открытий и новых успехов.

г. Иерусалим

1. Алексеева Н. Ю. Русская ода. Развитие одической формы в XVII- XVIII веках. СПб.: Наука, 2005. 370 с.[↩]