Ницше и его наследники

1

Люди нашего поколения на собственном опыте познали, что такое ницшеанство. Не случайно Ницше оказался духовным поводырем итальянских и немецких завоевателей, одержимых манией порабощения народов. Прогрессивная немецкая общественность после войны справедливо освещает Ницше как «злого гения» немецкой культуры. Были и такие дискуссионные выступления, в которых главное внимание обращалось скорее на пуповину, связывающую Ницше с традициями гуманистической мысли, чем на осуществившееся стремление философа порвать с этими традициями¹. Вопрос об антигуманизме в философии Ницше Представляет далеко не академический интерес.

В одной из своих речей Отто Гротеволь, касаясь исторической роли Ницше, сказал о нем: «После ужасного опыта с нацизмом основные понятия его философии представляются нам сегодня уже не как чисто духовные, а как социальные и политические понятия, оказавшие страшное воздействие на область экономики и политики». Ницше осознал всю глубину кризиса, который ставит капиталистический строй на грань катастрофы, но осознал это как «защитник империализма». Своей враждебностью демократии и рабочему классу, подводит итоги О. Гротеволь, Ницше подготовил идеологию нацизма². Непрерывно возвращаясь к теме социалистической морали, философский журнал ГДР напоминает своим читателям, что среди тех, кто в Германии утверждал культ силы, был и Фридрих Ницше с его принципом: «Все дозволено» ³.

Иначе обстоит дело в другой Германии – «Западной». Там даже цитируют слова Ницше: «Философия ненависти еще не написана», хотя всем известно, что эту философию уже «дописал» фашизм кровью своих бесчисленных жертв. В Западной Германии заметны две тенденции: одна – оживить с помощью Ницше демона активности, которого на время лишилась немецкая буржуазия после краха гитлеровского рейха, и другая – восстановить репутацию Ницше как мыслителя.

Первую тенденцию можно проиллюстрировать речью о Гёте экзистенциалиста Ясперса, которую он начал напоминанием о «постигшей Запад и человечество катастрофе» и болезни «тотального нигилизма» ⁴. Призывая свой класс возродить мощь пресловутой «немецкой души», Ясперс попутно решал проблему, может ли в этом помочь и Гёте; помочь – «тут же, сегодня, немедленно». По мнению Ясперса – никак: Гёте поучителен тем, что «не терялся в грезах, иллюзиях, сосредоточивался на существенном», но во всем остальном ему не хватало «трагического чувства». В критических ситуациях современности Ясперс ставит выше творчества Гёте поэзию «Жестоких коллизий» и философию Ницше с его пафосом ненависти, «возбуждающей стремление к борьбе». Как видим, Ясперс внес свою лепту в формирование «поколения немцев без Гёте», или, что то же, поколения неоницшеанцев.

Еще одна иллюстрация – книга К. А. Эмге «Живое в наследии Ницше». Напрасно, говорит автор книги, делают Ницше «козлом отпущения» за грехи гитлеризма. Пытаясь доказать, что биологический аристократизм Ницше – всего лишь безобидный призыв к «более высоким нормам жизни», Эмге выражает недоумение, почему приверженцы марксизма считают Ницше «подозрительным». Восхищенный полемикой Ницше с буржуазными либералами, Эмге берет его себе в союзники против самодовольства современной немецкой буржуазии, проявляющей телячий восторг по поводу «экономического чуда» в аденауэровской Германии, против философии гуманности, традиций парламентаризма и равного для всех голосования. Вооруженный идеями Ницше, Эмге разделывается с «анархическим историзмом» буржуазной науки, по-прежнему игнорирующей факт «обратной пропорциональности между массой знаний и способностью к действию», с иллюзиями «культурной политики» современного «прогрессивного европейца» – иллюзиями, ибо вряд ли возможны «культурные» атомные бомбы⁵. Расхваливая «плюралистический волюнтаризм», Эмге как бы предлагает ницшеанство в качестве философского оснащения западногерманской военщине, а поэтов в ее обозе соблазняет тем, что учение Ницше выражено в покоряющей сердце артистической, художественной форме: «Истинное искусство всегда действенно».

Другая тенденция отличает книгу Э. Салина «О немецкой судьбе» ⁶. В этой книге, наряду с восхвалениями Ницше как «якоря спасения» посреди «всеобщего нигилизма», приводятся внешне убедительные доказательства, подтверждающие тот факт, что Ницше остался верен гуманистическим традициям. Салин опирается при этом на сенсационное открытие К – Шлехты в его труде «Дело Ницше» (1958), состоящее в том, что многое в прежних изданиях философа сфабриковано его сестрой из ранее не опубликованных и произвольно отредактированных ею фрагментов. Оказывается, Елизавета Фёрстер, в течение сорока лет ведавшая в Веймаре архивом Ницше, бессовестно уничтожала или фальсифицировала его рукописи и письма и даже смастерила сочинение, вовсе не принадлежащее ему: «Воля к власти» ⁷. Именно эта женщина, по убеждению Салина, повинна в распространении лживой легенды о духовной близости Ницше к нацизму. Следовательно, цель Салина несколько иная, чем у Эмге: доказать, что Ницше не переносил немецкого шовинизма и что если в 80-х годах XIX века ему был ненавистен прусский орел, то, живи он в наше время, вряд ли понравился бы ему фашизм. Но мы достаточно знаем работы Ницше, написанные им до своего безумия, чтобы сказать: все-таки не напрасно покарала и унизила его Немезида, когда Елизавета Фёрстер подарила самому «фюреру» трость своего брата и когда она – на потребу гитлеровской солдатне – выпустила в свет карманную антологию из его изречений «Меч духа».

Не только в Западной Германии, но и в США появляются книги о Ницше с намерением вернуть его в сонм величайших «учителей» человечества. Так, в исследовании Уолтера Кауфманна проводится та мысль, что Ницше идеализировал насилие лишь в первый период своего творчества и что сочинение «Воля к власти», выдаваемое за итог его раздумий о человеке, противоречит многим поздним его высказываниям⁸. Кауфманн полемизирует со всеми, кто внес свою долю в «легенду о Ницше», – и с поэтом Георге, для которого Ницше был гением одиночества, аристократом духа, боготворцем, и с реакционным критиком Бертрамом, показавшим в Ницше создателя новой мифологии, «запоздалого сына романтики», и особенно с нацистскими теоретиками Боймлером, Хэртле, бравшими ницшеанство на вооружение. Не культ насилия характерен для Ницше, утверждает Кауфманн, а книга «Ессе Homo», где обрисован весь трагический путь его жизни; из этой книги видно, что Ницше был достойным продолжателем великого наследия «западной мысли».

В полном согласии с У. Кауфманном написан и труд Ганса Кона «Германский дух», где всемерно подчеркнуты бескорыстие и аскетизм Ницше, его доброжелательное отношение к славянам, французам, евреям, резкое различение им «духа» и «власти», творческой культуры и военной силы. Ницше, узнаем мы к своему удивлению из этой книги, вышедшей в 1960 году, отстаивал политику разоружения народов. Превосходство «сверхчеловека» у Ницше-всего только в том, что он не нуждается ни в чьей помощи, никому не подражает и действует на основе инстинкта, а не заученных правил. Ницше – протестант, бунтарь, правдолюб, подобный Кьеркегору, Ибсену, Эмерсону⁹. Автор книги сделал все возможное, чтобы удачным подбором цитат из разных сочинений Ницше ослабить впечатление от своих же напоминаний об отрицательных последствиях его влияния (см. главу «Ницше-провозвестник»).

В целях «реабилитации» Ницше французская буржуазная публицистика использует еще один прием: поэтам чаще прощают искривления ума, не говоря уже о чувстве, а Ницше был не только философом, но и стихотворцем, почему же не открыть в нем гуманиста с этой стороны? И вот перед нами исследование Анжель Кремер-Мариетти: «Темы и структуры творчества Ницше» ¹⁰. В предисловии к этой книге профессор Мюллер-Блаттон подводит печальные итоги: катастрофы двух мировых войн принесли жестокое разочарование в Ницше, и если теперь к нему возвращаются, то в чисто историческом аспекте, Но в чем же проявился трезвый исторический подход к Ницше в рекомендуемом исследовании? Уж не в том ли, что автор уделяет внимание преимущественно его поэтическому творчеству, что крупнейшей из заслуг Ницше как поэта-мыслителя Мариетти считает теорию мифотворчества, которая нашла образное преломление в его лирике?

Во Франции 50-х годов все чаще стали вспоминать Ницше в тех кругах буржуазной интеллигенции, которые, придерживаясь «мрачного взгляда» на цивилизацию, высказанного Прустом и Валери, не соглашаются ни с Католическими писателями, для которых «бог не умер», ни с писателями-коммунистами, по мнению которых человек – это звучит гордо. Перечисляя поражения современной философской мысли, Гарнье советует обратить свои взоры к Ницше; вот кто «в центре нашего духа – Ницше, и только он может спасти современного человека» ¹¹. А как же с распространенной точкой зрения на Ницше как на «реакционного философа»? Но ведь Ницше, успокаивает нас Гарнье, прежде всего поэт, и в образах его, а не в теоретизированиях заключены глубочайшие откровения.

Так среди современных буржуазных идеологов возникло противопоставление «официальному» Ницше, господствовавшему в фашистских государствах, – «неофициального», и это будто бы Ницше подлинный, хотя нелегко постигаемый. В процессе «очищения» Ницше от ответственности за зверства фашизма принимает участие и лагерь, для которого, по выражению Гарнье, «бог не умер», начиная с немецкого экзистенциалиста Хейдеггера и кончая французским журналом «Esprit». В католическом журнале упомянутый нами автор «Дела Ницше» К. Шлехта, заслуги которого в разоблачении фальсификаторов вполне признаются, подвергнут, однако, критике за то, что он, «измеряя расстояние от архива Ницше до Бухенвальда», колеблется в отношении самого Ницше: не опаснее ли его учение сегодняшних ницшеанцев? Вопреки Шлехте, надо найти ключ к «истинному величию» Ницше без колебаний и оговорок, несмотря на всю затемненность «ницщевского комплекса» ¹², К этому»ключу» мы еще вернемся ниже.

2

Уже на школьной скамье Ницше проявлял жгучий интерес к «безудержному», по его собственным словам, «стремительному движению нашего времени». Чувствительность Ницше ко всему, что происходило тогда в общественной жизни, определялась его «идеей фикс»: он был уверен, что XIX век – какое-то «переходное состояние», что «старое погибает, новое никуда не годится». Несмотря на то, что Ницше проживал в мелкобуржуазной Швейцарии – этой провинции Европы, – он всем строем своих мыслей принадлежал Германии – стране быстрого развития и поразительных контрастов. С одной стороны, жалкий компромисс между бюргерством, предавшим революцию 1848 года, и юнкерством – самыми реакционными в мире помещиками; путы «прусского пути» развития сельского хозяйства на капиталистическом производстве. С другой стороны, идеологически наиболее созревший и самый организованный в Европе пролетариат, к 60 – 70-м годам уже имевший свою социал-демократическую партию. В Германии после хаоса опустошительных войн, экономической и политической отсталости утвердилось цивилизованное состояние в форме промышленно-военной державы прусского образца, и не гуманность поэзии, философии, искусства XVIII века, а союз денежного мешка и дворянского герба вместе с духом казармы определили атмосферу общественной жизни.

В этой ситуации Ницше должен был найти свою линию, и он нашел ее почти сразу, буквально на школьной скамье осознав в себе отвращение ко всему, что относится к народным массам. Еще в последнем классе гимназии он написал сочинение о Феогниде, где древний мегарец возвеличен за его «презрение к черни». На профессорскую кафедру Ницше поднялся в годы, когда героическая эпоха буржуазной философии осталась далеко позади, а зрелый капитализм не отвечал ни одному из ее оптимистических прогнозов.

В своей первой речи, посвященной Гомеру и произнесенной с университетской кафедры в 1869 году, он обрушил град насмешек на исконную традицию филологической науки – усматривать в эпической поэзии бессознательное творчество народа. С этой традицией Ницше связывал длинную цепь «суеверий»: неясное понятие «народной души», противопоставление «больших массовых инстинктов», или «народного гения», индивидуальному творчеству. Что может быть нелепей, говорил он, чем считать народ «носителем и рычагом так называемой всемирной истории», и можно ли допустить самую мысль о возможности «творческой массы»? Ницше, вероятно, ошеломил свою аудиторию саркастическим ядом остроты: «Некрасивой и нефилософской массе никогда не льстили так, как теперь, когда на ее лысую голову возложили венок гения» ¹³. Два года спустя после своей речи о Гомере, явно обеспокоенный тем, что баррикада стала в XIX веке грозным символом народной активности, он с яростью встретил события Парижской коммуны.

В 1866 году Ницше познакомился с книгой «Мир как воля и представление», определившей на целое десятилетие характер и окраску его мышления. Автор этой книги, опубликованной в 1819 – 1844 годах, Артур Шопенгауэр, стал позднее выразителем умонастроений немецкой буржуазии, и как раз наиболее озлобленной ее части, смертельно напуганной событиями революции 1848 года, когда впервые на авансцену истории выступил рабочий класс. Своей философии, с ее стремлением заменить свет логического мышления ночным мраком поэтической интуиции, Шопенгауэр придал черты мизантропии и отвращения к жизни. И вот в шопенгауэровском пессимизме Ницше, усвоивший космическую мистику «Воли», нашел для себя некую «трагическую трезвость», которая казалась ему способной снять романтический дуализм мечты и действительности, а этот дуализм он уже рассматривал как «национальную болезнь» немцев.

Другой букет идей он нашел у Вагнера. Для Ницше Вагнер был носителем повышенной страстности, активности духа, которых не допускает философия Шопенгауэра, рассеивающая волевое начало по всем ступеням космической жизни и предлагающая человеку на выбор: отшельничество святого, буддийскую нирвану или просто смерть.

3

Свою первую работу Ницше заканчивал в год франко-прусской войны. Он назвал книгу: «Рождение трагедии из духа музыки», позднее заменив это название другим: «Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм». В своем трактате Ницше связал две противоположные тенденции искусства с именами греческих богов: Аполлона и Диониса. Первый – символ сновиденья, иллюзии и в то же время артистизма, правила, понятия; второй – символ опьянения на грани безумия, волнения в степени, превосходящей все нормальное. Одно проявляется в пластических образах, преимущественно изобразительных искусств и эпической поэзии, другое – в творениях музыки и в лирике, Эти два начала – «аполлоническое» и «дионисийское» – только однажды соединились в одно целое – в аттической трагедии, где бурные страсти и коллизии обрамлены изящной, полной совершенства композицией. Душа грека мечется от стихийного оргиазма, жажды смерти – к чарам красоты, лишь иллюзорно обнимающей мир страданий. В единоборстве «аполлонизма» и «дионисизма» преимуществом обладает второй, доставляющий индивиду «радость самоуничтожения», никогда не скрывающий уродства и ужасов жизни.

Уже в этом сочинении сформулированы главные принципы Ницше: «Только как эстетический феномен бытие и мир оправданы в вечности», «этическая подпочва пессимистической трагедии – оправдание зла в человечестве», оптимизм, разумность и мораль отвечают «предрассудкам демократического вкуса», жизнь «постоянно должна оставаться неправой». В лице Ницше даже самые творческие формы интеллектуализма нашли себе непримиримого врага. Греческую культуру Ницше поэтому рассекает на две половины. Сократ, с его «химерической верой» в возможность исцелить познанием «вечную рану существования», повинен в повороте к рассудочному теоретизированию; превосходство, утверждает Ницше, на стороне досократовской Греции, преданной «ненавистной Воле», той таинственной шопенгауэровской силе, которая умеет привязывать к существованию посредством раскинутой над вещами иллюзии. С точки зрения Ницше, греческая культура там благородна, где она трагична и вся проникнута стихией музыки. Трактовка музыки как особого рода метафизики, проникающей за пределы всех объяснимых логикой жизненных явлений в самую «глубь» бытия, усвоена Ницше из книги Шопенгауэра.

Гармония между всеми органами чувств человека и окружающим его миром, о которой мечтали передовые люди эпохи Возрождения и XVIII века и которую они находили в классической древности, у Ницше полностью разрушена. Не скульптурный, а трагедийно-музыкальный образ – откровение греческого искусства.

Книгу Ницше трудно назвать исследованием – это скорее вольная импровизация. Например, утверждение, что все персонажи греческой трагедии – «только маски коренного героя Диониса», что вся лирика греков дионисична и музыкальна, – чистый вымысел. Трактат Ницше рисует эллинов периода наивысшего расцвета их культуры людьми эпохи варварства и даже дикости – Греция Эсхила и Софокла выглядит как Греция Догомеровская. Олимпийских богов совсем вытеснили сатиры и титаны, эриннии и менады. По выражению А. Ричла, бывшего университетского учителя Ницше, сочинение это представляет собой «странное сочетание греческого мира с миром вагнеровских драм», нечто «вымученное».

Интерпретация античности у Ницше стала в некотором отношении «эпохаль ной». В свое время Винкельман и Гёте, Шиллер и Гегель на волне исторического подъема буржуазной демократии представляли себе античный мир каким-то лучезарным детством человечества, наделенным чувством меры и гармонии, счастливым в своем гражданском и патриотическом единстве. Греки и гуманность – ассоциировать их стало с тех пор традицией. При этом отчасти уже просветители и особенно Гегель не упускали из виду, что при общих примитивных формах, жизни рабовладение, обеспечившее грекам возможность интенсивной политической деятельности и умственного творчества, наложило на них печать духовной ограниченности. Совсем иначе это выглядит у Ницше. Казалось бы, поднять древних греков до прогрессивных идеалов XVIII века было нарушением исторических пропорций, а отказ от идеализации древнего мира, по убеждению Ницше, до него – никем «не понятого», – это торжество исторической истины. Между тем гораздо-дальше от нее – находить пафос греческого искусства в одержимости всем безобразным, страшным, смертоносным, к тому же рассматривать рабовладение не как предпосылку, а как сущность античной культуры. У Ницше, собственно, античный мир тоже идеализируется, но навыворот: если классики гуманизма видели: в греческом искусстве отражение красоты самой действительности, то для Ницше греки – «модель расы и культуры» по той причине, что они обладали «аполлоцовской мощью организации дионисийского хаоса», и как раз хаос – содержание их искусства.

Разбухшее у Ницше до степени абсолюта, трагическое начало лишило его понимания комического; Для Ницше комедия – всего лишь скоротечный момент, светлая пауза в трагическом ходе жизни. Так, Аристофан вполне оправдан своим антисократизмом, и все-таки его творчество – только пародия на божественное-содержание мифов, хотя в своем роде грандиозная. Ницше холоден к Греции и весело смеющейся, и фидиевской, с ее «тихим величием», еще холоднее он к Греции скептичной, еврипидовской. Кому, как не декадентам, могло понравиться это переосмысление античной драмы с упором на мистику рока и героическое своеволие, вся эта модернизированная трактовка трагизма как исступленной страсти?

4

После испытаний и разочарований военного времени Ницше вернулся к письменному столу. Покинув трагические мистерии, он в 1873 – 1874 годах публикует свои «Несвоевременные размышления» – книгу, которая самим названием указывает на разлад автора с его эпохой. Карикатурными штрихами набрасывает Ницше неприглядную картину немецкой действительности, мирок, где принимают как должное поверхностное многознайство и пестроту вкусов, где царит флегматичная бесчувственность ко всему значительному. Особенно ироничен Ницше, когда заходит речь о лубочном «здоровье» буржуазного человечка с его «галопирующим энтузиазмом» и верой в «мировые дороги будущего».

Ницше выставил посмешищем гегельянца Штрауса, собрав в сатирическом, его портрете все уродливые черты мещанства духа и ни единым словом не обмолвившись о его заслугах в области философской критики христианства. Объясняется это прежде всего тем, что Штраус был противником Шопенгауэра. Но более существенная причина кроется в том, что Ницше сводит счеты с философией Гегеля, особенно с ее формулой: «Все действительное разумно», придающей всей истории человечества положительный смысл. Штрауса Ницше именует «эстетиком гегелевской школы разумного» и приписывает ему одну только заботу – как бы не потрясти «разумного и действительного филистера». Отдающую пресным благоразумием сентенцию: «Быть филистером – еще не значит быть варваром», – Ницше никак не может простить и – другому гегельянцу – Э. Т. Фишеру, легко примирявшемуся с тем, что современные люди не знают «страстного желания красоты, столь глубоко ощущаемого трагическими душами».

Острие этой критики направлено не только против опошления «культурфилистером» великих немецких классиков. Ницше открыл для себя еще кое-что поважнее – ахиллесову пяту столь ценимого им гуманистического мышления. В чем же? В «созерцательно-спокойной наблюдательности». Здесь заключен узел всей концепции Ницше. Ему мало одной эмоционально-творческой интуиции в духе Шеллинга, он хочет подчинить себе реальный мир вещей. Философия Шопенгауэра, привлекающая Ницше идеей о «Воле» как о стержне космической жизни, также не может удовлетворить его своей резиньяцией, жаждой смерти, небытия. Ницше ищет путей в сферу практики, не сковывая себя, однако, историческими » рациональными формами познания.

Уже в 40-х годах XIX века научный социализм открыл новую эпоху общечеловеческой мысли, начав свой путь с преодоления созерцательности старого материализма, как и спекулятивного характера гегелевской диалектики. Историко-материалистическое освещение великой роли трудящихся масс навсегда уничтожило антагонизм теории и практики, казавшийся философам домарксовской эры фатальным. Впервые в летописях человечества возникло мировоззрение, которое, связав свои идеалы и перспективы будущего с пролетариатом, придало тем самым титанической энергии народа сознательную целеустремленность. Ницше – прямо противоположное явление того же века, и кощунственны попытки буржуазных профессоров сблизить ницшеанство с марксизмом¹⁴. Там – опаснейшая для судеб общества «философия риска», воспламеняющая самые агрессивные элементы имущих классов; здесь – революционность, исключающая ажиотаж мнимой «левизны» и слепой штурм «на авось». Там – оправдание авантюризма: история никогда и ничему не учит, исторический ход вещей – бессвязная вереница событий как неких материализованных мифов;

1. См. полемическую отповедь Х. Ойленбурга в статье «Contra Nietzsche» автору статьи «Nietzsche vor der Spruchkammer» – Еве Зибер: «Die Weltbuhne», 1947, N 8.[↩]
2. »Die geistige Situation der Gegenwart und der Marxismus», Berlin, 1948, S. 5 – 7. [↩]
3. «Deutsche Zeitschrift fur Philosophie», 1960, N 8, S. 1207.[↩]
4. »Unsere Zukunft und Goethe», Zurich, 1948. [↩]
5. C. A. Emge, Ober das bleibende Erbe Niefzsches, Wiesbaden, 1955, S. 216, 228, 229.[↩]
6. E. Salin, Vom deutschen Verhangnis, Hamburg, 1959.[↩]
7. Сам Шлехта говорит об этом в категорической форме в статье «Ницше – сегодня». («F. Nietzsche in heutiger Sicht» – журнал»Universitas», Stuttgart, 1958, N 3, S. 273).[↩]
8. W. Kaufmann, Nietzsche. Philosopher, psychologist, antichrist, N. Y. 1956.[↩]
9. H. Kohn, The mind of Germany, N. Y. 1960, pp. 210 – 212.[↩]
10. Angele Kremer-Marietti, Themes et structures dans l’oeuvre de Nietzsche, P. 1957.[↩]
11. Pierre Garnier, Nietzsche, P. 1957[↩]
12. «Esprit», 1961, avrii, статья Manuel de Dlegufz «La postexite de Nietzsche».[↩]
13. Ф. Ницше, Полн. собр. соч., т. I, М. 1912, стр. 13.[↩]
14. См. статью о Ницше L. Flam в «Revue de l’universite de Bruxelles», 1960, N 1 – 2, p. 100, а также книгу: R. О. Tucker, Philosophy and myth in Karl Marx, Cambridge, 1961, p. 213, где без тени колебаний установлено «наглядное родство» между «Капиталом» Маркса и «Волей к власти» Ницше.[↩]