«Никто не разгадал меня совершенно…»

Манн Юрий. Гоголь. Труды и дни: 1809 – 1845. М.: Аспект Пресс, 2004. 813 с.

За сто семьдесят шесть лет, что прошли с первой рецензии на гоголевское произведение (в июне 1829 года – это был отклик на «Ганца Кюхельгартена»), мы видели Гоголя – малоросса и Гоголя – «не знавшего русской действительности», Гоголя – обличителя и Гоголя – русского Поль де Кока, Гоголя – народного писателя и Гоголя, прочитанного фрейдистом, Гоголя – представителя среднего помещичьего сословия и Гоголя, всю жизнь прятавшего колдуна в себе, Гоголя – православного святого и Гоголя – атеиста… У историка литературы, как и у писателя, бывает главная книга (для Ю. Лотмана, по-моему, такой книгой стала биография Пушкина). У Юрия Владимировича Манна, без работ которого нельзя сегодня представить науку о Гоголе, такой книгой, по-видимому, становится биография любимого писателя.

Именно любимого – без любви к своему герою не может быть хорошей книги. Когда-то Тынянов открыл, что хороший писатель вовсе не обязательно хороший человек, – его Грибоедов (правда, скорее в романе «Смерть Вазир-Мухтара», чем в статье «Сюжет «Горя от ума»») произвел настоящий переворот в истории литературы. И сегодня нам не мешает любить Тютчева тот факт, что он сотрудничал с III отделением, а пьянство Блока так же мало нуждается в нашем оправдании, как картежная игра Некрасова или отношения Цветаевой с Софьей Парнок. Но эпигоны Тынянова склонны удовлетвориться именно этой – разоблачительной – стороной жизнеописания великого писателя. Вспомним пушкинское письмо к Вяземскому (вторая половина ноября 1825 года): «Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он мал и мерзок – не так, как вы – иначе». Вересаевский Гоголь – это человек без своего дара, это писатель без писательства – поэтому, как ни ценны «подлинные свидетельства современников», они не составят биографии загадочного автора.

Заметим кстати, что в биографии Гоголя есть почти все перечисленные выше моменты – например, есть версия о службе писателя в III отделении, версия, выдвинутая Ф. Булгариным и опровергнутая А. Рейтблатом (на его статью 1992 года в журнале «Филологические науки» ссылается Ю. Манн). Разбирая сообщения Булгарина, Ю. Манн обращает внимание на то, что при жизни Гоголя Булгарин нигде не упоминал о III отделении, а письма Гоголя и его стихи, о которых журналист писал в 1854 году, так и не опубликованы. И Почтамтская улица, на которой жил в 1829 году Булгарин, упомянута как адрес мелкого журналиста Тряпичкина (в «Ревизоре») – возможно, это воспринималось современниками, в том числе и самим Булгариным, как намек (с. 177).

Автор жизнеописания вовсе не избегает острых, опасных моментов («вопросы деликатные, но обойти их в биографической книге невозможно» – с. 163): он останавливается на отношениях Гоголя с женщинами, и здесь главное для исследователя – доверие к герою; скажем, некое «испытание», которое писатель предположительно пережил весною 1829 года и которое некоторые биографы считают плодом чистого вымысла, Ю. Манн комментирует как «один из важнейших узлов гоголевского бытия и его творчества»: «Гоголь бежит от красавицы, но тем самым и от себя, от скрытых опасностей своей души, от разрушительных сил, которые способны в ней обнаружиться» (с. 165, 166). В книге находится место и для спора с С. Карлинским, увидевшим в «Ночах на вилле» отражение гомосексуальных наклонностей Гоголя; Ю. Манн сближает «Ночи на вилле» со знаменитым карамзинским эссе «Цветок на гроб моего Агатона» – здесь намечен чрезвычайно важный аспект изучения гоголевской прозы – степень влияния на него сентиментальной культуры.

Метод Ю. Манна отчетливо обозначен им самим: взаимозависимость жизни и творчества исследователь понимает не как отождествление персонажа с творцом (притом, что Гоголь сам неоднократно провоцировал читателей – например, своих корреспондентов – на то, чтобы в его Хлестакове и Чичикове увидели автора), но как «решение не только общечеловеческих и общенациональных, но и сугубо личных проблем» в творчестве (с. 6). Вот важнейший из множества сюжетов книги: Пушкин и Гоголь.

Первый узел темы – творческое поведение Гоголя. Известно, как гордился Пушкин своими предками, как принципиально для него введение в трагедию двух Пушкиных и Рожнова, тоже предка поэта, как существенно для автора романа о царском арапе и стихотворения «Моя родословная» сознание единства истории рода и истории страны. Гоголь, пишет Ю. Манн, «не имел обыкновения приобщать своих предков к персонажам исторического сочинения», хотя «мог бы сделать это» (с. 14). Дело в том, что «никакая громкая слава предков не смогла бы удовлетворить самолюбия Гоголя, мечтавшего о собственной славе и высоких деяниях» (с. 15). Во-первых, «максималист Гоголь» видел себя деятелем общероссийского масштаба, а не украинского только, а во-вторых, пример «достославного пращура» только ранил бы самолюбие писателя (там же).

Второй важный момент – знакомство с Пушкиным. Здесь автор отметит известную просьбу Гоголя адресовать ему письма на имя Пушкина («просьба отдает некоторой бравадой и явно рассчитана на эффект, но несомненно, что перед этим Гоголь переговорил с Пушкиным и заручился его согласием» – с. 221); здесь же знаменитый пушкинский отзыв о «Вечерах» и несколько метких фраз о характере отношений двух писателей: Гоголь «держится с Пушкиным свободно, но при этом сдержанно-свободно; ощущение дистанции не покидает, когда читаешь гоголевские письма к поэту. Гоголь ни на минуту не забывает, кто перед ним, к кому он обращается» (с. 230 – 231). Вообще, эти страницы дают важный материал к теме вхождения Гоголя в литературу.

Третий – и довольно сложный – момент связан с пушкинской подсказкой сюжета «Мертвых душ» (версии с «Ревизором» не столь противоречивы). По мнению Лотмана («Пушкин и «Повесть о капитане Копейкине». К истории замысла и композиции «Мертвых душ»»), это был сюжет «Русского Пелама»; Ю. Манн не принимает этой гипотезы, так как в незаконченном пушкинском произведении нет следов аферы с мертвыми душами, но видит возможные истоки сюжета гоголевской поэмы в двух эпизодах («бессмертное общество» городка Бендеры и старинный франт П., скупивший мертвых душ), интересовавших поэта и известных по мемуарным свидетельствам. Комментируя фрагмент из «Авторской исповеди», где Гоголь передает свой разговор с Пушкиным, Ю. Манн останавливается на значении имени Сервантеса, упомянутого Пушкиным: здесь это пример «эволюции от просто талантливых произведений к произведению великому, всемирному, обеспечившему его автору бессмертие» (с. 371). Честолюбие Гоголя, точнее, его готовность к великому поприщу, здесь находит вполне адекватное толкование. Впрочем, мотив великого предназначения проходит через всю книгу: это и мечта героя о юридическом поприще, и гражданская традиция XVIII века, вносившая «стройность в сложное и противоречивое мироощущение Гоголя» (с. 87) (здесь вспоминаются суждения Лотмана о высоких традициях литературы XVIII века в «Капитанской дочке»), и примеры писателей, занимавших высокие чины (Г. Державин, И. Дмитриев, М. Муравьев, Д. Фонвизин, В. Капнист).

И наконец, четвертый и самый сложный эпизод пушкинской темы в разбираемой книге – отношения двух писателей перед отъездом Гоголя за границу в 1836 году (разумеется, этими моментами не исчерпывается тема в исследовании Ю. Манна; так, например, я не останавливаюсь на очень тонком и убедительном комментарии к гоголевским публикациям в «Современнике»). Ю. Манн аргументированно спорит с теми, кто видит лишь «внешнюю связь» между писателями, кто пишет о размолвке между ними, кто склонен мысль Белинского об исчерпанности пушкинского творчества приписать и Гоголю. Белинский, как известно, провозгласил Гоголя «главою литературы, главою поэтов» в 1835 году, за два года до гибели Пушкина. «Эта ситуация, – пишет Ю. Манн, – выдвигала перед Пушкиным требование особой деликатности и, можно сказать, осторожности во взаимоотношениях с молодым писателем» (с. 442).

По сообщению П. Анненкова, Пушкин говорил, смеясь: «С этим малороссом надо быть осторожнее: он обирает меня так, что и кричать нельзя»; автор книги комментирует: в пушкинском отношении есть «снисходительность, понимание «неписаного права» великого таланта» – «таков Гоголь, нравится нам это или не нравится» (с. 441). И наконец, еще одна возможная мотивировка охлаждения отношений двух писателей – пассаж о Пушкине в черновой редакции «Ревизора»; Ю. Манн убедительно доказывает, что здесь мнение толпы о великом поэте вложено в уста Хлестакова и ничего обидного для себя Пушкин, продолжавший высоко ставить и комедию Гоголя, и его творчество вообще, в «Ревизоре» не усмотрел.

При этом автор вовсе не идеализирует своего героя – более того, как и Анненков, Ю. Манн уверен, что «ни в каких оправданиях великий писатель не нуждается: нужно «смотреть прямо в лицо герою и иметь доверенность к его благодатной природе»» (с. 441). Одержимый наследственной мнительностью и «демоном беспорядка» (с. 87) (Ю. Манн пишет, что «нарушение порядка, симметрии, этикета, иерархии отвечало какой-то глубокой потребности гоголевской души» – с. 74), самолюбивый до чрезвычайной степени, умеющий прислужиться влиятельному человеку и «оттачивающий зубки на ближнем своем» (с. 133), Гоголь «сызмальства был открыт тревожной, иррациональной, «ночной» стороне бытия» (с. 142); страх смерти, который испытывал Гоголь с молодых лет, понимается автором книги как «страх потери своего высокого назначения <…> страх мелкости, заурядности, ординарности; страх быть таким, как все, ничем от других не отличаться, жить и умереть тривиально, как живут или жили миллионы» (с. 131). На пути героя к высокой цели намечен некоторый пунктир – сожжение им его несовершенных творений. Первое сожжение (повести «Братья Твердиславичи») произошло еще в первой половине 1826 года (с. 93); второе – уничтожение тиража «Ганца Кюхельгартена» – в июле 1829 года, а далее – в 1845 и 1852 годах – будут уничтожены черновая и беловая рукописи второго тома «Мертвых душ».

В краткой, но емкой характеристике «Вечеров» обращают на себя внимание несколько строк – вопреки мнениям критики, автор пишет о «тревожной, подпочвенной, трагичной стихии», прорывающейся уже в первой книге Гоголя: «»мрачные духи» уже смущали Гоголя «тяжелыми предчувствиями»» (с. 241); отметим и замечание Ю. Манна о двойственной природе страха Гоголя: он «боялся и злой, ирреальной силы; боялся и силы высшей, божественной» (с. 28).

Конечно, Ю. Манн отлично знает работы предшественников и современников Гоголя; нетрудно показаться прозорливее тех критиков позапрошлого века, которые не поняли и не оценили творений великого писателя, но Ю. Манн не просто корректирует или комментирует отзывы современников и концепции историков литературы – заметим характерный оборот: «тут мы должны вдуматься.»» (с. 319) – далее следует «в одно свидетельство П. Анненкова», но этот оборот может стоять перед каждым мемуарным свидетельством (а их приведено в книге множество), перед каждой ссылкой на критический отзыв современника, перед каждым процитированным суждением предшественника – историка литературы. Уточняется дата письма Е. Баратынского М. Погодину (с. 339, 364), исправляется комментарий к стихотворению В. Капниста (с. 31), неоднократно уточняется комментарий к прежнему академическому изданию – так, в окружение Гоголя введен М. И. Спаский, учитель полтавской гимназии, у которого будущий писатель вместе с братом Иваном брал уроки летом 1819 года, возвращены из забвения «Воспоминания о Полтавской гимназии и Харьковском университете за полстолетия назад», напечатанные в 1870 году в «Харьковских губернских ведомостях», где Ю. Манн нашел важные свидетельства о другом учителе Гоголя – Г. М. Сорочинском и кстати раскрыл имя автора воспоминаний – Ивана Боровиковского, племянника знаменитого художника… Описание премьеры «Ревизора», данное Анненковым, сопоставляется с отзывами А. Храповицкого, А. Никитенко, В. Каратыгина, Ф. Булгарина, И. Тургенева, Я. Неверова (его письмо к Станкевичу извлечено из архива); здесь же важные комментарии к царской милости, оказанной автору «Ревизора», – в частности, еще на страницах, посвященных Д. П. Трощинскому, находим указания на важность для Гоголя встречи с властителем, олицетворяющим судьбу и угадывающим избранника (с. 40; см. также с. 50 – о судьбе В. Боровиковского); излишне напоминать, что эта модель будет важна и для писателей XX века – в частности, М. Булгакова и Б. Пастернака.

Громадный объем материала, историко-литературного контекста, множество архивных ссылок не выглядят чем-то исключительным в книге Ю. Манна, и все же следует сказать: в этой книге можно найти, наверное, почти полный материал к исследованию вроде известной работы Л. Черейского – то есть «Гоголь и его окружение», – нужно только внимательно поработать с именным указателем к книге нашего автора. Здесь же намечено немало интересных сюжетов – таковы, например, «Гоголь и Кукольник» или «Гоголь и Н. Полевой», а из менее очевидных назову такой, например, как «литературные сюжеты в биографии отца и деда писателя» (речь идет прежде всего о романтической женитьбе Афанасия Демьяновича Гоголя-Яновского и не менее примечательное сватовство и брак Василия Афанасьевича).

Неоднократно в книге встречается выражение «говоря современным языком» (например, с. 395) или «как сказали бы сегодня», – по-моему, это (может быть, невольный) знак дистанции между современным дискурсом (говоря по-нынешнему) и естественным языком автора. То, что выбор сознателен, можно подтвердить словами Ю. Манна из его книги «Диалектика художественного образа» (1987): «… и на обыкновенном человеческом языке мы сказали еще друг другу далеко не всё» (с. 6). Так же сознательно, как мне кажется, автор избегает слов «Подвиг», «Дух» и прочих превыспренностей – интеллектуальная сдержанность Ю. Манна очевидна каждому, кто знаком с его прежними работами.

И последнее. В крупных работах крупных историков литературы есть, как мне кажется, некоторая доля автобиографизма: и Тынянов, и Лотман вольно или невольно вносили в книги о Пушкине исповедальные мотивы (как известно, в еще большей степени это свойственно пушкинским штудиям А. Ахматовой). Наверное, есть подобные мотивы и в книге Ю. Манна – по крайней мере, одно его суждение о писателе можно с полным правом переадресовать самому автору, заметившему, что «Гоголю важна была не похвала, а понимание» (с. 347). Пожелаем Ю. Манну понимания – и скорейшего окончания его книги.